У выставки в Еврейском музее многозначное название. Last Folio – это и последний лист, последняя страница жизни погибших в Катастрофе, и последние дни некогда спасшихся теперешних стариков, которые наконец решили поделиться скорбными воспоминаниями. Также это готовые рассыпаться в прах листы книг. По данным переписи 1940 года, в Словакии проживало около 89 тысяч евреев. Сейчас в стране их только три тысячи. На выставке представлены современные фотоснимки покинутых синагог и дошедших до наших дней артефактов – свидетельств былой жизни еврейской общины. Также здесь демонстрируется документальный фильм "Last Folio – Последний лист", в который вошли интервью с уцелевшими узниками нацистских концлагерей.
Фотограф Юрий Дойч и режиссер документального кино Катя Краусова – словацкие евреи. Они эмигрировали из Чехословакии в 1968 году, после вторжения в Прагу советских войск. Спустя почти сорок лет Дойч и Краусова посетили Братиславу, где и состоялось их знакомство. К тому времени уже была создана серия фотопортретов немногих оставшихся в живых после геноцида словацких стариков. Их решили вновь посетить, уже для съемок фильма. В одном из маленьких провинциальных городов местный житель отвел Катю Краусову и Юрия Дойча в здание, где когда-то была еврейская школа. С 1942 года ее уже некому было посещать. За запертыми дверями все осталось на своих местах: табели об успеваемости, проверенные ученические работы, приготовленный для чаепития сахар и библиотека в молитвенной комнате. Среди истлевающих книг нашлась особенная, со штампом владельца. Это был дед Юрия Дойча. Якуб Дойч, портной из Михаловце, погибший в Освенциме.
Заброшенная библиотека послужила поводом для создания новой серии фотографий, под названием "Last Folio – Последний лист". Это печальная, но не гнетущая выставка. К старым книгам Дойч отнесся с той же нежностью, как прежде к своим старикам. Он говорит, что снимал без фотовспышки, и это дало возможность подчеркнуть хрупкую красоту старых фолиантов. Рассеянный свет из запыленного окна так упал на свиток Торы, что вышла фотография, которую автор в шутку называет "Поклонение Вермееру". На другой работе раскрытые веером коричневые страницы схожи со спилом дерева с годовыми кольцами. В этом есть умиротворяющая нота: книга из дерева вышла, в дерево и возвращается.
Кинорежиссер Катя Краусова подчеркивает, что Юрий Дойч – не документальный фотограф:
– Когда он видит человека, место, книгу или лист, его интересует эмоция. В каком-то смысле его снимки – поэзия. Сегодня к нам на выставку приходили школьники, им было по 17 лет. Это были наши первые посетители. И они говорили, что не знали, что можно о геноциде рассказывать таким путем, артистическим языком: людей нет, но остались их книги, их последние листы.
– Уже достаточно давно, лет 10 назад, я совершила большое путешествие по Словакии. И в столице, и совсем в маленьких городах я видела закрытые синагоги. У них были такие пыльные стекла, не оставалось сомнения: там давно никого не было. В историческом центре Братиславы есть старинная Еврейская улица, на которой, как мне говорили, не живет ни один еврей. Что-то изменилось с тех пор?
– До сих пор все так же. Нашему проекту как раз 10 лет. Я начала работать с Юрием в 2005 году, когда, совсем случайно, увидела его фотографии на выставке. За эти 10 лет мы видели много синагог. Почти все – в ужасном состоянии. Они разрушаются. Нет денег на их ремонт, и почти нет людей, которые могли бы туда приходить. Особенно это касается маленьких городов. В них никаких евреев больше нет.
До войны в Восточной Словакии их было, наверное, не так много, как в Польше или в Германии, но все же в этом районе, который принадлежал австро-венгерской монархии, существовала цветущая еврейская община. Причем, это был мультикультурный мир. Книги, которые мы нашли, написаны на разных языках. В том числе венгерском, русском, польском, немецком и словацком. Там всегда вместе жили люди разных религий. Но все потеряно.
– В таком случае, на каком материале вы делали фильм?
– Это было долгое путешествие в поисках того, что осталось. Сразу было ясно, что для людей, с которыми мы вели разговоры, были последние моменты в жизни, когда они могли рассказать про свою судьбу. Они были очень старые. Почти всем приблизительно 85-90 лет. Они жили одни, это все очень тяжелые истории.
Но, в принципе, я поняла за годы наших путешествий, что мы искали судьбы своих родителей, которых мы никогда не спрашивали о пережитом. И это, может быть, такая универсальная проблема для всех нас, что когда нужно спрашивать, уже нет того, кого можно спрашивать. Я надеюсь, что наш фильм и наша выставка подтолкнут других людей искать то, что еще осталось.
– Если можно, личный вопрос. Знаете ли вы что-нибудь о своих родителях, дедушках, бабушках в связи с этой трагедией?
– Да, я знаю. Почти вся семья моего папы тогда умерла. Мой папа был в четырех концлагерях. Со стороны моей мамы почти 70 процентов исчезло во время войны. Но у меня была прекрасная история, которая случилась, когда мы делали интервью с одной из переживших, с госпожой Грюнштейн. Она рассказала историю о том, как конец войны застал ее где-то в Германии. До родины еще было далеко. По пути она встретила группу людей, которые тоже возвращались из концлагерей, около 30 человек. Среди них был молодой мужчина, который все рассказывал только про будущее. У него была такая огромная энергия для будущего! Три недели все они пешком шли в Любек, в Северную Германию. Они знали, что там есть центр, откуда их отправят обратно в Чехословакию. Эта женщина провела три года в Аушвице, и она знала, что всех потеряла. И она нам рассказывала, что в тот момент поняла, что, может быть, будет жить.
Ей было 23 года, и она влюбилась в этого человека. Я ее спрашиваю: "А вы вышли замуж за него?" Она сказала: "Нет, к сожалению, мы потеряли друг друга в Любеке. Я ждала его два месяца, не нашла и вернулась в Чехословакию. И я вышла замуж. А из моего города только один человек вернулся". Я спросила, помнит ли она, как звали того человека, которого она потеряла. Признаюсь, в тот момент, когда я ее спрашивала, я уже знала ответ. Это был такой прекрасный момент! Она сказала: "Его имя было – Мартин Краус". Стало тихо. Никто ничего не говорит. А потом я сказала: "Знаете, это был мой отец". А чудесное в этом было то, что, когда она рассказывала про этого человека, который всегда смотрел в будущее, и как они эти три недели шли в Любек, я вспомнила, что это единственный эпизод войны, о котором мне мой отец рассказывал. Теперь я слушала ту самую историю! Я ее спрашивала, узнавала ли она, жив он или нет. Она сказала: "Да, много лет позже я слышала, что он жив, живет в Братиславе, у него дочка". И я сказал: "Вот я эта дочка".
После этого я сказала моей съемочной группе, что должна позвонить моей маме, которая была очень больна, а папа уже к тому времени умер. Они мне говорят: "Ты что, с ума сошла? Ты будешь своей очень-очень больной маме рассказывать, что видела какую-то женщину, которая влюбилась в твоего отца?" А я сказала: "Да! Потому что это история о жизни, и это просто прекрасно!" – говорит Катя Краусова.
