Иван Толстой: Швейк под микроскопом. Московское издательство «Время» выпустило вторым дополненным и исправленным изданием комментарии к русскому переводу знаменитого романа Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». Автор комментариев объемом в 860 страниц — писатель Сергей Солоух. Я начну с цитаты из этой дотошной и одновременно вдохновенной работы, которую только и можно написать, если глубоко знаешь и любишь свою тему. Комментарий к предисловию: «В наше время вы можете встретить на пражских улицах бедно одетого человека, который и сам не подозревает, каково его значение в истории новой, великой эпохи...
...Если бы вы спросили, как его фамилия, он ответил бы просто и скромно: «Швейк».
Чешское написание имени главного героя Švejk весьма занятно само по себе и не без значения: дело в том, что использование славянского йотированного «j» вместо чистого тевтонского «i» делает это как будто бы немецкое имя скорее чешским. Как пишет по этому поводу Cecil Parrott:
«Даже Брехт писал “Schweyk” с “y”, чтобы создать ощущение чешского имени. В его пьесе “Schweyk in the Second World War” Швейк говорит: — Повезло мне с фамилией, потому что я Schweyk с “y”. Писался бы с “I”, считался бы немцем и меня бы сразу призвали».
Столкновение двух языков, чешского и немецкого, заключенное в самом имени героя, замечательным образом характеризует тот этнокультурный конфликт, который был не просто характерен для повседневной жизни довоенной Чехии, но и во многом эту жизнь определял и формировал. И не случайно взаимопроникновение и взаимоотталкивание языков, родного и неродного, оказалось одним из самых заметных и ярких стилевых элементов романа об этой жизни. Остается лишь сожалеть о том, что способа передачи этого базового фонетического, морфологического и синтаксического противостояния переводчик на русский не нашел или вообще не посчитал необходимым искать.
К этому безусловно стоит добавить, что сама по себе не слишком распространенная фамилия Швейк, согласно авторитетному мнению составителя первого этимологического словаря чешских фамилий Антонина Котика скорее всего восходит к славянскому корню «шуй» — левый. В одной из своих работ 1897 года, процитированной Ярдой Шераком, Котик пишет, обсуждая более частую и ходовую в Чехии фамилию Швейнога. Швей — ничто иное, как «шуй» - левый, а так же кривой, косой, Швейнога таким образом Кривоногий.
То есть, если бы вдруг какой-нибудь чудак пожелал, как, скажем, Владимир Набоков со своей «Аней в стране чудес», при переводе гашековского романа полностью русифицировать имя главного героя, то самым верным был бы вариант — бравый солдат Осип Шульга. Впрочем, с общеславянской левизной не все согласны.
Исследователи, склонные к домашней, менее научной и, соответственно, идеологически выдержанной лингвистике, например автор швейковской энциклопедии Милан Годик, вполне допускают и немецкое происхождение от слова schweig (schweigen) — молчи, молчать. Как это молчание увязывается с ногами в случае куда более популярной, чем Швейк, фамилии Швейнога, при этом не говорится ничего. А равно и о том, как пристраивается к целому набору явно однокоренных, перечисляемых Антонином Котиком — Švejnožka, Švejnoch, Švejnar, Švejla, Švejch, Švejkar и Švejda. Так или иначе, в своем творчестве к образу Швейка Гашек обращался трижды. Впервые в 1911 году, когда были написаны и опубликованы в нескольких номерах популярного пражского журнальчика «Карикатуры» один за другим пять антимилитаристских рассказов».
Так пишет в своем комментарии к роману Ярослава Гашека писатель Сергей Солоух. Сегодня Сергей гость нашей программы.
Сергей, давайте начнем с разговора о вас. Расскажите, пожалуйста, о своей литературной карьере и судьбе, как вы стали писателем и что, собственно говоря, вы пишете?
Сергей Солоух: Вы же не можете объяснить, как это. Это примерно как родиться, вас родили. Когда вы начинаете это делать — это достаточно трудно объяснить. Наверное, Стивен Кинг знает, как он стал писателем, я не знаю. Это произошло от того, что оно стало появляться.
Иван Толстой: А когда оно стало появляться?
Сергей Солоух: Вы знаете, очень смешно, очень рано — в институте. То есть я, как и все такие ненормальные люди, начинал со стихов, я писал стишки, и это был буквально первый, наверное, курс. Семнадцать лет. Достаточно долго я себя мыслил даже поэтом. Потом пришло другое какое-то ощущение. Я думаю, оно связано с тем, что мне очень близка организационная деятельность. Я очень долго работал как программист, системный администратор, а это всегда связано с построением и организацией сложных систем. Поэтому, конечно, проза, роман меня естественным образом привлекает, как структура, и мне хочется создать что-то многосвязное, помимо всего прочего. Но, тем не менее, метод моей работы совершенно поэтический, несмотря на то, что я написал три романа, даже четыре, они все сработаны по совершенно поэтическому принципу. То есть я никогда не готовил планов, никогда не записывал, как Достоевский: необходимо показать, как то-то и то-то разрушает душу, а вот это возвышает ее. Я все, говоря слишком может быть патетическим языком, это именно была работа с магическим кристаллом в чистом виде. То есть, я всегда иду от слова, от звука, от рифмы.
Иван Толстой: И это было оценено литературной общественностью, потому что вы выдвигались, номинировались на самые разнообразные престижные премии.
Сергей Солоух: Да, это правда. И «Букер», и «Анти-Букер», «Большая книга». Но я не очень много снискал собственно лавров, я только был лауреатом «Большой книги» за последний роман «Игра в ящик» в 2011 году, то есть я вошел в короткий список, и он автоматически делает тебя лауреатом, даже вручают цветы, но денег не дают. Я, кстати, получал премии и как рассказчик. Премию «Независимой газеты». И три года подряд мои тексты был в коротком списке Казаковки. Много смешного случалось с моими словами. Да. Но все-таки, мне кажется, для меня более естественны не рассказы, что по своей природе все же род карточных фокусов, а нечто более многослойное и близкое по степени организации к ткани самой жизни. Многоуровневой и многосвязной структуре. То есть, романы. В этом смысле, наверное, «Игра в ящик», роман 2011 года, он с точки зрения архитектуры вещь, которая мне в наибольшей степени удалась, она красиво организована, так мне кажется.
Иван Толстой: А под «ящиком» что понимается — зомбоящик или гроб?
Сергей Солоух: Там много всего именуется и подразумевается. Для начала люди работают в НИИ.
Иван Толстой: Еще один «ящик».
Сергей Солоух: Люди работают на большой ЭВМ ЕС-1022 — это тоже ящик. Там очень много ящиков. Ящики в столах и ящики в шкафах. Ящики, в которые бросают письма в партком. Кое-кто просто играет в ящик, включая Брежнева, Андропова и Черненко, все происходит между этими тремя ящиками. Та самая, мной упомянутая, многосвязанность и многовариантность в самом понятии ящик как раз прекрасно и выражается.
Иван Толстой: И, как мы видим, вам свойственна склонность анализировать большие, сложные модели, произведения — это видно по вашему комментарию к знаменитому роману Ярослава Гашека. Все-таки от собственной прозы, от собственных построений к изучению чужого построения какая-то достаточно продолжительная дистанция. Расскажите, пожалуйста, как вы взялись за Швейка и когда?
Сергей Солоух: Я просто начну с того, что я думаю, помимо всего прочего у меня есть определенные задатки обыкновенного исследователя, я как Швейк официальный, только не идиот, а ученый, то есть, кандидат технических наук, я им стал в 28 лет — это мне не пригодилось в жизни вообще, очень небольшое время, когда я был доцентом, достойно зарабатывал и мог о чем-то размышлять. Потом перестройка удачно отменила эту советскую синекуру. Поэтому в принципе, да, у меня есть к этому, я думаю, определенные наклонности, желание копать и находить, меня тянет к этому. Я получаю огромное удовольствие от того, что я что-то открываю, узнаю, от того, что у меня что-то складывается, то есть такие типичные признаки академических патологий, которые у меня явно наличествуют. И еще есть одно обстоятельство, я совершенно не коммерческий писатель, в чисто техническом смысле, то есть человек, который просто каждый день садится и создает что-то для того, чтобы жить, в любом диапазоне. Бунина тоже можно назвать коммерческим писателем, потому что ему приходилось писать, хотелось ему или нет. Он, конечно, это делал с удивительным изыском и мощью, но тем не менее. Я же не пишу из-за денег, не должен, мне повезло, я могу это делать только тогда, когда считаю нужным, когда само высказывание созрело, между тем собственно желание писать, составлять слова, и этим порождать смыслы сохранятся, даже когда вам не о чем писать, когда вы чувствуете, что вы не готовы на что-то стоящее. И вот вы хотите каким-то образом освободиться от этого чисто физиологического томления, поэтому находится какая-то еще работа по складыванию слов. Я время от времени пишу разнообразные эссе, какие-то статьи именно в такие периоды, когда я не пишу ничего художественного. Как я сказал, поскольку меня тянет к чему-то связанному, к чему-то логически выстроенному, то отсюда берутся такие толстенькие книжки-исследования. Я автор среди прочего первой русскоязычной биографии такого американского композитора, как Фрэнк Заппа. И истории проектирования московского метрополитена. Всякая такая всячина. Я думаю, что Швейк в том же ряду, я очень люблю его, я его читаю, кроме того меня тянет складывать слова и узнавать что-то новое, и результат естественный — все это превращается в некий законченный труд. А поскольку я опять же люблю все доделывать до конца, получается вот 800 страниц. Почти 900.
Иван Толстой: И все-таки, Сергей, тут элемент некоего лукавства с вашей стороны. В конце концов, вы превосходно знаете чешский язык, как можно убедиться любому читателю, раскрывшему вашу книжку, то есть это такое вхождение, такая дотошность в изучении, в чтении романа Гашека, что она предполагает не просто какое-то комментирование русского текста, но это комментирование и собственно чешских реалий, и чешского оригинала, и чешской топографии, пражской и иной топографии этого произведения. То есть здесь есть нечто большее, чем просто изучение какого-то текста, переведенного столько-то раз на русский язык. Как у вас случилось это богемолюбство?
Сергей Солоух: Я думаю, в первую очередь через Гашека все-таки. Я где-то писал об этом и с удовольствием повторю — я родился под Гашеком. Дело в том, что квартира моих родителей была больше похожа на библиотеку, чем на жилое помещение, соответственно, книги оккупировали все, они и в детской все стены занимали. Как результат, розовое «огоньковское» издание двухтомное 1958 года сопровождает меня с того момента, когда я начал различать предметы. Рано или поздно я смог не только видеть, но и дотягиваться, в 11 лет или 12 я прочел первый раз. Тогда совершенно не понял, для чего Швейк должен был снимать штаны по просьбе знакомой поручика Лукаша пани Вендлеровой, но мне все равно очень понравилось. Лет в 16 я уже понял, зачем эта операция требовалась и что в этом такого забавного. Но уже к тому времени я находил еще более забавными совсем другие вещи, например, то, что Лукаш считал чехов подпольной организацией. В общем, процесс взаимного поглощения меня и текста был медленным, но неумолимым. И вот, я хорошо помню, сейчас моя жена мне часто напоминает и смеется, мне было 22 года, когда мы познакомились, и я ей при каких-то обстоятельствах вдруг сказал, что я собираюсь непременно однажды прочитать «Швейка» по-чешски. Она рассмеялась, просто как любящий человек: ну хорошо, конечно, кто же тебе может отказать иметь такое желание. Оно, видимо, крепчало. Исподволь жило во мне и набирало силу. Я помню, я аспирантом был в Москве, любимая часть моей тогдашний жизни — это было колесить по московским книжным, главным образом по совершенно исчезнувшим теперь букинистам. Был такой замечательный букинистический напротив «Вин» в Столешниковом, он был двухэтажный, на втором этаже продавались иноязычные книги, была такая скромная полочка, вообще он считался учебно-просветительским магазином, что-такое, там можно было купить разрозненные тома Брокгауза, чудесное место, там просто было хорошо, там даже пахло хорошо, много лучше, чем в винном напротив, тем более в соседней подворотне. И вот там на втором этаже я как-то увидел словарь, он стоял на кассе, я тогда не понял, почему он стоял на кассе, чешско-русский, я его немедленно купил, считая, что я делаю еще один шаг к давно намеченной цели. Потом выяснилось, что это был словарь как-будто бы из издательства самого Яры Циммермана. Потому что буквально все тетрадки в результате типографского недосмотра были перепутаны, за любой буквой, в середине буквенного раздела могла быть любая другая, потрясающий был словарь, ничего нельзя было найти. Только любоваться и вдохновляться. То есть, такой провиденческий брак. Нечто приготовленное мне самой судьбой для знакомства чешской ментальностью. С естественностью и повседневность здешнего всепроникающего вольно или невольно абсурда. Я вообще думаю, что какая-то необходимость, которая движет этой жизнь, они меня никогда не отпускала, всегда подталкивала в нужно направлении. Даже присматривала. Есть такая трагикомическая история: когда я готовил первое издание, оно выходило в издательстве Franc-Tireur Сергея Юрьенена в Америке, я ему очень благодарен за это, я должен был ему послать верстку, последние правки. Это был рабочий день, вторник, по вторникам я всегда очень далеко езжу, это был день, когда мне нужно было 230 километров туда, 230 обратно, это был март, не очень хорошая погода в Сибири для езды ночью. Я всегда ложусь спать, когда приезжаю. Но тут мне так хотелось, а у Юрьенена это же так быстро: вечером ему пошлешь верстку, завтра увидишь книгу, по крайней мере, увидишь ее в магазине. И я не удержался, сказал дома, что я буду править, я сяду и добьюсь этого. Все смеялись, потому что все знали, в каком состоянии я приезжаю после пяти часов за рулем и восьми часов служебных упражнений. Но я сел, стал делать, делал-делал и не смог. Зашел в соседнюю комнату к моей жене, говорю: «Ты знаешь, я сдаюсь. Завтра доделаю». И пошел чистить зубы. И через три минуты произошло совершенно невероятное происшествие - в нашем доме упала крыша. Башня сталинская, я живу в таком сталинском доме со всяким излишествами, она ждала 45 лет, и наконец как бомба прошила весь дом. И именно ту комнату, где я пару минут тому назад сидел и работал. Если бы я не занимался «Швейком», а спал, то не было бы ни меня, ни «Швейка», ничего. То есть, когда приехали эмчээсовцы, все мне жали руку и поздравляли с днем рождения — это было 19 марта 2013 года. Получается, кому-то зачем-то нужно было, чтобы это осталось. Вместо отправки большого файла мне пришлось написать Юрьенену с какого-то телефона маленькую записочку. Но диск остался. Диск потом вытащили из ставшего черт знает чем ноутбука, все сохранилось. А сама башня, по-моему, она весила 45 тонн, она пробила два слоя перекрытий и уперлась в потолок квартиры на втором этаже, я живу на четвертом.
Иван Толстой: Кто-то погиб в доме тогда?
Сергей Солоух: Потрясающе повезло всем, потому что подо мной жил больной человек, он умер через полгода, у него был лейкоз, он практически не выходил из этой комнаты, что под моей, а тут он вышел на кухню попить воды. «Швейк» не только меня уберег, но и его.
Иван Толстой: Такие истории я слышал только от ленинградских блокадников, когда они выходили на минуточку, а там бомба упала.
Сергей Солоух: Надо сказать, что Сергей так хотел мне помочь и вообще меня в этой ситуации поддержать, что он сам доделал то, что я не смог доделать, и через неделю книга была в его электронном магазине. Это, конечно, укрепляло веру в то, что все получится, все как-то обойдется. Очень много было таких удивительных происшествий, которые каким-то образом доказывали необходимость этой книги и ее существование на белом свете, что зачем-то она в этой общей взаимосвязи всего на свете — мышки, птички, червячки, тоже должна как-то существовать для того, чтобы мировой баланс материи и не материи сохранялся. Ну, а технически, надо вернуться к теме, чтобы вы опять меня не упрекнули в желании уйти от сути, видите ли, в чем дело, это помимо всего прочего, эта книга, самое ее существование и возможность появления — прямое доказательство того, что действительно современные технологии, современный мир позволяет, сидя в Кемерово, писать книгу о чем-то совсем не местном, узком, ну, например, не о чешских легионерах, которые прошли буквально в ста километрах от меня по Транссибу, оставив в наследство предметы и людей, у меня в институтской группе был парень-чех, внук.
Иван Толстой: Легионера.
Сергей Солоух: Да или перебежавшего, как Гашек, в Руду армаду чеха. Жил в Осинниках и выписывал «Руде право». Мир по-иному теперь связан и соединен. Вы просто, сидя в Кемерово, можете разговаривать с такими же как вы гашековедами в Чехии, в Норвегии, или Соединенных Штатах, вы имеете доступ к газетам через «Крамериус», через сайт Австрийской национальной библиотеки. Все в вашем распоряжении от карт разных времен до протоколов заседаний венского рейхсрата. Круглые сутки. С контекстным поиском. Поразительные вещи. Надо особо отдать должное чехам, всем их сайтам, посвященным чешскому языку, грамматике, словарям, все это онлайн, все это доступно, быстро, удобно. Ну, а непосредственно все стартовало так: я уже съездил в Чехию, я накупил несколько текстов Гашека разных видов, пытался читать. Я помню, это был, наверное, 2006 год, все уже созрело и только отсутствовал какой-то очень сильный, последний и решающий, мотивационный импульс. В этот момент, есть такой чудесный пражак, его зовут Ярослав Шерак, Ярда Шерак, он в этот момент стал писать, сайт делать, назывался он «Пути Швейка», где он карту создавал и Праги, и всего движения его до Галиции. Все это с пространными цитатами и комментариями. Я увидел его сайт, я понял, что у меня есть чудесный шанс не только прочесть книгу, но и кое-что вдобавок выяснить и уяснить. И чтобы у меня не было пути к отступлению, я написал письмо Ярде: я такой-то сибирский валенок, живу тут, у Транссиба, но более-менее знаю два языка — русский и английский, я могу перевести ваши чешские страницы для всех. Естественно, ему показалась идея прекрасной, он еще не знал, что, самое главное, чешский я едва-едва. Но ничего. Все получилось. Я перевел все его 50 или 60 страниц и параллельно для того, чтобы перевести, поскольку там обильнейшее цитирование, а он человек очень педантичный и очень въедливый, не пропускающий ничего, хоть как-то имеющее отношение к делу, одолел и сам роман, потому что я не мог переводить Ярду, не зная и не видя текста оригинала— вот так я первый раз прочел роман, переводя его 50-60 страниц. Ну, плюс раза на два учебник Широковой и грамматический справочник Обуховой.
Иван Толстой: Вы имеете в виду по-чешски первый раз прочли?
Сергей Солоух: Конечно. Перевел его уже на русский и английский. После чего произошло еще одно чудесное событие в моей жизни и в жизни Ярды Шерака. Ярде пришло письмо, он мне его переслал: «Ты знаешь, тут один норвежец, который долго жил в Ливерпуле, говорит, что может посмотреть, нет ли в твоем английском тексте каких-нибудь неуклюжестей или неточностей». Я, кончено, очень удивился, это, конечно, приятно, он, наверное, жил в Ливерпуле и лучше меня обращается с английским, но причем здесь «Швейк»? В дальнейшем выяснилось, что это такой же безумец, как я, только норвежец. Он тоже в достаточно юном возрасте познакомился с книгой «Швейк», прочел ее, стал ездить сюда в Чехию. Искать, читать и в конце концов и нас нашел и теперь, я думаю, с 2008 года мы все вместе, обмениваемся всем, чем можем. Он тоже такой же программист, как и я. Поэтому, для нас естественна технология, которая используется при разработке хорошего программного обеспечения: все друг другу свободно дают информацию, все на друг друга ссылаются, все друг другу помогают. Я могу рассказать типичную историю того, как это происходит. Взаимообмен и взаимопомощь. Как-то читая какие-то новые страницы у Ярды, потом их стало много больше, чем изначальных 50-60, уже не связанных напрямую с картами и путями, я увидел у него ссылку на книгу Карела Куклы «Конец болота Праги», я очень заинтересовался и в очередной свой приезд нашел ее в каком-то антиквариате и купил, потому что Столета каварна меня интересовала, там целая глава, и Йозефов, Еврейский город. Собственно, все это, все что первоначально хотел я прочел или просмотрел, и книгу отложил. На самом деле их две. Это двухтомник. Он стояла у меня на полке, как-то я снова полез что-то посмотреть, кажется, опять связанное с Еврейским городом. Совершенно случайно открыл не там, где нужно, на последних каких-то страницах, где были какие-то странные фотографии или что-то еще, я по какой-то причине туда не смотрел раньше — это был вообще второй том, до которого у меня сразу и руки не дошли. И вдруг я вижу фотографию какого-то очень смешного маленького человечка с подписью «Венца Выскоч». Конечно же, тут же зазвонили все звонки, которые могут быть, потому что все помнят Пепку Прыгни или по-чешски Выскоч, который мычал и прыгал у Гашека в Путиме. Я тут же стал листать весь том и нашел очень небольшой фрагмент у Куклы, где он описывает, что это за господин на фото. И в самом деле, был такой известный попрошайка, только не в Путиме, а в Праге, который ходил по местным господам, особенно к «Флеку», где часто бывал и сам Гашек. Звали его Вацлав Комперт. Работал он необычайно просто, подходил к какому-нибудь столику и ждал пока какой-нибудь нетрезвый дурак ему не скажет: «Венца, выскоч!» – «Венца, прыгни». Тогда Венца прыгал и мычал, ему давали денег, а потом он еще мог допить пиво, которое оставалось в бокалах у благодетелей. Откуда и прозвище «Венца Прыгни». Я тут же понял, что это, похоже, оно. Источник гашековского вдохновения. Прототип. Я все у Куклы отсканировал, отослал Йомару и отправился спать, потому что у нас разница 6 часов. Утром я просыпаюсь и нахожу в почтовом ящике от него письмо, он не поленился и, пока я спал сном победителя, нашел в «Народных листах» в электронном архиве «Крамериуса» некролог, который абсолютно все, описанное у Куклы подтверждал, описывалась вся история Вацлава Комперта – Венцы Прыгни и как он умер. Оказывается счастливо, на Малой стране под Петршином в доме презрения. Он долго прожил, допивки пива, оказывается, для здоровья очень полезны, в 30-х годах умер, до немцев, до протектората. То есть начальный толчок, какая-то ссылка в работах Ярды, он просто сказал: есть такая книга, она имеет отношение к Гашеку, к тому, чем мы занимаемся. У Ярды, кстати, был электронный вариант. Я ее нахожу живую, книгу уже, и дальше вдруг мне везет, я попадаю, открываю ту страницу, которую почему-то Ярда не открыл, может быть, потому что листать электронные книги не очень удобно, здесь возникает Йомар, который большой специалист по поиску в электронных архивах, особенно в таком хитроумном, как «Крамериус», и мгновенно все разом становится на свои места. Уже окончательно. И то, что казалось выдумкой, художественной фантазией Гашека, находит свой источник. Пепка Выскоч — это, оказывается, Венца.
Иван Толстой: Еще одна цитата из этого труда: «Во всех случаях неизменно волнующим гашковедов всего мира остается вопрос о том, кто из современников Гашека и при каких обстоятельствах если и не стал прообразом, то подарил будущему романисту сочетание имени и фамилии Йозеф Швейк. Существует красивая гипотеза, выдвинутая чешским журналистом Ярославом Весели (Jaroslav Veselý) и позднее развитая советским славистом Сергеем Никольским, о том, что сочетание Йозеф Швейк — результат случайной встречи в мае 1911 года 28-летнего Гашека с 18-летним юношей, носившим именно такие имя и фамилию, а проживавшим, еще одно совпадение, рядом с пивной «У чаши» На Бойишти, дом 463. Неувязка лишь в том, что в соответствии с записью в книге учета полиции (policejná přihláška), которую нашел и опубликовал у себя на сайте Ярда Шерак, отметка о вселении семьи Швейков (мама Катержина, год рождения 1853, и два брата Йозеф (1892) и Индржих (1896)) в дом номер 463 по улице На Бойишти сделана 3 июня 1912 года, ровно через год после публикации первого рассказа Гашека о бравом солдате Йозефе Швейке. Еще одну вполне правдоподобную гипотезу выдвинул Милан Годик, предположивший, что имя и фамилию Гашек попросту занял у известного депутата-агрария австрийского парламента (Рейхсрата) Йозефа Швейка (1869 – 1939). Анализ чешской и немецкой периодики, а также стенограмм парламентских заседаний, начала прошлого века такую возможность отчетливо и недвусмысленно допускает. Действительно, Йозеф Швейк из местечка Свата Катержина (Svatá Kateřina) у Кутной Горы (Kutná Hora), депутат Рейхсрата двух созывов 1907 и 1911 годов, на заре столетия был прекрасно известен в Чехии. Его политическая деятельность началась с шумного, первополосного скандала в 1903 году, когда вдруг выяснилось, что сторонники кандидата-аграрника Швейка публично звали его оппонента и, кстати, будущего победителя выборов в округе Хрудим социал-демократа, пана Удржала (Udržal) «первосортной собакой» (rasovým psem) (Národní Listy 14.09.1903). Сам кандидат и политик Швейк в борьбе за доверие избирателей себя тоже не слишком сдерживал, все те же «Национальные листки» (Národní Listy 12.04.1907) в заметке под заголовком «Беспрецедентный террор аграрного кандидата Швейка» (Neslýchaný teror agrárního kandidáta Švejka) сообщали, что на очередном митинге во время предвыборной компании уже 1907 с трибуны прозвучало:
Всякие типы на побегушках тут бы еще распоясывались и портили нам митинг (2 свидетеля), Мы челюсть-то тебе поправим (2 свидетеля), О бошки-то ваши ворота расколотим (2 свидетеля)
И просто многократно совсем уже невинное в порядке, так сказать, ведения деревенского собрания:
«Эй вы, заткнитесь» (Drž hubu, chlape!)
Но к чести господина Швейка из Свата Катержины надо заметить, что с политической победой над социалистами, которая пришла наконец в 1907 году, вся его энергия и агрессия были обращены уже на настоящего, по его мнению, врага чешского крестьянства. Военную машину Габсбургской монархии.
Иными словами, предположение о депутате-доноре фамилии в армейском контексте и ореоле народной речи, выглядит очень даже убедительным. Но несмотря на эту убедительность, вопрос об источнике все же окончательно не закрывает».
Сергей, к какой первой фразе из этого романа вы написали комментарий?
Сергей Солоух: Прямо к первой. Я очень хорошо помню, как это произошло. То есть я какое-то время готовился, опять о неслучайности всего происходящего, готовился, чувствовал, что созрел морально и физически, но мне не хватало каких-то материалов, например, комментариев к чешскому двухтомнику 1953 года, и вот мы в очередной раз поехали — это был точно 2009 год, потому что это год моего 50-летия, мы поехали в Прагу. У меня был длинный список книг, которые я хочу купить, в том числе этот двухтомник с комментариями Здены Анчика. Это отдельная потрясающая история. На самом деле это комментарии Бжетислава Гулы, но неважно, тогда я этого еще не знал. Мы жили на Нерудовой, спустились на Кармелицкую и пошли просто какие-то обходить антиквариаты один за другим, они, как известно в Праге на каждой улице в центре, и сразу же, прямо за «Малым Гленом» на другой стороне Кармелитской попался, он закрылся потом, маленький такой антиквар.
Иван Толстой: Разве он закрылся?
Сергей Солоух: Его нет теперь. На Кармелитской остался еще один дальше, он работает, но там продают в основном всякие художественные издания, гравюры, открытки, а это был классический букинист, московского типа, где были только книги, художественные. Мы туда зашли, такой был смешной старичок-хозяин и первое, что я вижу — стоит этот двухтомник. Он был в неплохом состоянии, но с рванным совершенно супером. Я говорю: да ну, сейчас найдем получше, и я куплю. Мы обошли всю Прагу, мы потратили весь день и с каждым новым антиквариатом я стал понимать, что я сделал какую-то роковую ошибку, и жена моя понимает. Мы оба начинаем бежать. Мы несемся, откуда-то уже с другого конца Праги, с Хибернской, наверное, прибегаем в этот магазин и обнаруживаем, что она есть, эта книга. Стоит. И магазин открыт. Мы ее тут же и покупаем. Потом выясняется, что это невероятная редкость, ее не было у Йомара, который обшарил до меня за пять лет все антиквариаты, но ему не везло, а мне, вот, пожалуйста, на первом же углу. И вот Йомар, он редко бывает суровым норвежцем, но тут он мне просто приказал, как настоящий викинг-завоеватель: «Сканируй прямо сейчас, я должен это иметь». Мне пришлось сесть, сканер дома у моей жены, она археолог, ей нужен сканер, она занимается наскальными изображениями, она меня пустила на свое рабочее место, я сел это все сканировать. И опять же в результате Йомар наконец увидел эти комментарии в чистом виде и стал доискиваться до истории их возникновения. Это такая тема, которую не очень любят касаться гашековеды, особенно чешские, работавшие при коммунизме. Но, при этом не отказываются помогать, нас, во всяком случае, навел на след не кто-нибудь, а сам Радко Пытлик. Он сказал Йомару, что стоит в связи с комментариями Анчика полистать материалы в Национальном литературном архиве, это на Страгове, в архиве Гулы, Йомар туда пошел и нашел рукопись Гулы, сфотографировал, прислал мне. Тогда уже я сверил комментарии Анчика с рукописью Гулы и обнаружил, что Анчика под своим именем опубликовал работу Гулы. Это очень печальная история, очень характерная для 50-х годов. Гула был коммунистом, коминтерновцем. Это был, кстати, тот самый человек, который вернул Гашека из Иркутска в Прагу. Тут та же история, однажды всегда к нам благосклонный Пытлик, корифей современного чешского гашековедения, отдал нам в помощь свои записки, которые он вел, когда ездил в Россию в шестидесятые. В частности, у него в этой записной книжке, такой толстенькой, мелко исписанной, есть заметки, выписки из протоколов заседаний Международной секции, по-моему, тогда называлась Международная секция РКП(б). Там написано то, о чем не говорится ни в одной книге, но Пытлик выписал на будущее, для себя, именно Гула, Бжетислав Гула, и никто иной, предложил в связи с революцией в Чехии послать несколько коммунистов на помощь, в частности, вызвать из Иркутска Гашека. Гула был его редактором в чешских изданиях, выходивших в России до и сразу после большевистской революции, он очень хорошо знал Гашека лично. Сам он тоже поехал делать революцию в Кладно вслед за Гашеком, но дело, как известно, не выгорело. Потом он был журналистом и также работал по контракту после войны в издательстве Синека - это был владелец всех прав на тексты Гашека до их национализации в 1948 или 49-ом, собирал во всех журналах, идентифицировал, что важно, он мог это сделать, идентифицировал подписанные самыми разнообразными псевдонимами материалы Гашека, ну и параллельно готовил комментарии к роману. Но когда пришли коммунисты в 1948 году, Гула в двадцатых был троцкистом, после и вовсе отступником, и они, естественно, его очень давно хотели достать, этого оппортуниста, и вот за какие-то, на мой взгляд, совершенно безобидные материалы, во время войны он работал в газете, что-то такое пересказывал, какие-то вполне нейтральные материалы немецкой прессы, и за этого его обвинили в том, что он недостаточно боролся с коллаборационизмом, фактически пособничал оккупантам, и его должны были просто посадить. Это был старый не очень здоровый человек, и он, понятно, просто насмерть перепугался. Анчик ему пообещал помощь, платой за эту помощь были все гашековские, годами собранные, материалы Гулы, которые он отдал Анчику, и тот, не стесняясь, публиковал всю жизнь под своим именем. Анчик был близок к Копецкому, тогдашнему коммунистическому министру информации и культуры, и сделал так, чтобы Гулу оставили в покое, его помиловали, его осудили, но потом помиловали. Это был совершенно несчастный человек, читать его письма Анчику, он очень больной из санатория писал все время, так вот, это настоящая душевная мука, он так был благодарен за свое невозможное практически при том режиме спасение, этот несчастный душевно и физически сломанный человек, что до самого конца своей жизни посылал Анчику какие-то новые гашековские материалы, которые находил. Это очень трагичная история, история Бжетислава Гулы, которую мне первому удалось рассказать, посчастливилось, если тут уместно такое выражение, она есть в моей книге. Такой вот среди прочих комментарий не к тексту, а к самой жизни уже.
Иван Толстой: Скажите, между ними в то время было какое-то, естественно, неофициальное по тем временам, какое-то объяснение, какое-то было дано обещание?
Сергей Солоух: Да, есть прямо письма. Нигде не говорится о том обмене, который произошел, а говорилось о том, что можно помочь, нужно написать письмо Копецкому, то сделать, это.
Иван Толстой: Нет-нет, я как раз имею в виду литературную судьбу Гулы. Анчик нигде не обещает, что он раскроет эту историю?
Сергей Солоух: Нет, ничего такого я не видел. Естественно, никогда ничего об этом не говорилось при коммунизме, или, как здесь говорят, при социке, вся эта история оставалось неизвестной публике, что естественно, но после его падения, какие-то условности, традиции, что-то по-прежнему лежало поперек дороги, продолжало мешать. Но, как бы там ни было, именно самый традиционный из всех традиционных гашековедов Радко Пытлик навел нас на след, совершенно сознательно помог, и вся эта печальная история наконец рассказана.
Иван Толстой: Скажите, а как вы раскрыли эту историю, почему вам стали доступны какие-то сведения, которые недоступны или нежелательны?
Сергей Солоух: Я думаю, нам просто повезло, время пришло вот и все. Потому, что это всегда было в архивах. Кому-то они не открывались, или частично, или на особых драконовских условиях, а нам открылись настежь. Стали свободными, как раз к тому моменту, когда мы захотели и смогли туда прийти. И мы сами уже не были чем-то особенно связанны, в отличие от многих и многих замечательных предшественников, которые все это наверняка могли прочитать, да, и наверняка, прочли, но только не могли передать свои знания ни косвенным образом, ни прямо. В общем, еще один пример той, как мне кажется, природной необходимости и благосклонности судьбы, которая нас, меня в особенности, все время сопровождает в моей возне со «Швейком».
Иван Толстой: Сергей, какое место в романе Гашека далось вам труднее всего как комментатору?
Сергей Солоух: Очень сложное, просто невероятной сложности дело — восстановление пути самого Швейка на фронт, тесно связанное с восстановлением пути самого Гашека из Брука на Лейте в Галицию. Из воспоминаний Климента Штепанека, литературного секретаря Гашека, известно, что со второго тома Гашек сам уже не писал, а только диктовал, мы знаем, что карты были у Гашека в Липнице, он иногда смотрел в них, но, в общем, путь Швейка на фронт это плод фантазии, в том числе Перемышль, в котором сам Гашек никогда не был, хотя и описал в романе. С чьих-то слов, наверное. Или пользуясь журналом чешских путешественников «Туриста», который он очень любил и выписывал. Кстати, издается до сих пор. Но возвращаясь, к гашековскому Перемышлю, там все не сходится. Не сходится и в маршрутном листе. Если вы попробуете подсчитать, там в некоторых случаях, когда он описывает пешие переходы, скорость должна быть 20 километров. Я уж не говорю про знаменитый всеми любимый Будейовицкий анабазис — это невероятно, то есть там человек отмахивал концы по 50 и больше километров в день. Но сам Будейовицкий – это легко, очень просто восстанавливается, рисуются те восьмерки, которые Швейк писал между Вражем и Чижово. А вот кусок из Венгрии в Галицию – это да, задачка, но и здесь нам очень много помогали самые разнообразные люди. Ну, например, семья аптекаря Ванека, важного действующего лица романа, это абсолютно реальный человек, этот аптекарь из Кралуп на Влтавой. Сразу после того, как Гашек попал в плен, буквально через несколько месяцев, два месяца, если мне память не изменяет, уже в октябре или сентябре там на восточном фронте обстановка стабилизировалась и 91 полк был переброшен в Италию, где тогда начались бои с итальянцами. Очень серьезные. И до самого конца войны 91 полк уже был в Италии. И этот вот этот человек, Ванек, реальный человек, Ян Ванек, он все пережил, и при этом вел дневники, вел всю войну, они сохранились, его родственники нашли нас, нашли Ярослава и Йомара, и передали эти записи. Ярослав сумел этот мелкий, рукописный текст, написанный простым карандашом в маленьком блокнотике, восстановить, потом мы все его прочли и многие вещи, по крайней мере, стали яснее. Без такой помощи, без таких документов, понять что-то было очень сложно. Гашек сам путал названия. Представляете себе солдата, который ночью проходит через деревню, потом он ее затащил в роман. Кроме того он смотрел на послевоенные карты, где все перекроили, то, что называлось по-немецки, стало называться по-польски, то, что называлось по-венгерски, стало называться по-словацки. Очень сложно было все это свести. По крайней мере, я не думаю, что мы установили истину в последней инстанции, но более-менее правдоподобно вычислить, я бы так сказал, смогли. Нужно много людей с разными умениями и знаниями, а когда ты с ними вместе, получается, что ты можешь все это впитать в такую огромную толстую губку на 860 страниц, и все говорят, какой ты молодец, а на самом деле ты просто работаешь с огромным множеством людей, и главное, умеешь организовывать этот процесс взаимодействия.
Иван Толстой: Сергей, расскажите, пожалуйста, о взаимоотношениях чешского Швейка и русского Швейка, то есть о переводах. Насколько нам доступно адекватное понимание того, что написано у Гашека? Что такое русские переводчики Швейка, насколько они конгениальны? Или они все-таки делали русскую книжку из этого всего?
Сергей Солоух: Было несколько переводов, первый перевод был с немецкого, его делал Зуккау. Второй перевод делал человек такого рода, который обычно интересует не швейковедов, а исследователей авангарда прошлого века, например, Андрея Устинова, потому что он был связан с чешским «Деветсилом» и с русским новаторами стиха, несмотря на то, что потом, а может быть и из-за этого, оказался просто осведомителем ГПУ, это Михаил Скачков. Он пленным оказался в Чехии, некоторое время здесь жил, участвовал в работе «Деветсила». Он переводил уже с чешского, его перевод был опубликован в «Роман-газете», но это, как ни странно, тоже не в счет, потому, что Скачков, хотя и жил какое-то время в Праге, на деле чешского толком не знал. Он умел, я бы сказал, не чешский, а в русском умел чешский, например, «тальяны» переводил не как «сосиски», а как «итальянцы». Он так же переложил какое-то количество рассказов. В частности, он первый переводчик рассказов 1911 года о Швейке, где впервые это имя появилось у Гашека. Эти его переводы со всеми их недостатками переиздавались, в частности во время войны, но уже без упоминания переводчика, потому что к этому времени сам Скачков был расстрелян. После войны, в пятидесятые ранние рассказы о Швейке еще раз перевел с чешского Горбов.
Иван Толстой: Во время Второй мировой войны, вы хотите сказать?
Сергей Солоух: Да, конечно. Надо заметить, что во времена Сталина книга очень активно печаталась, потому что считалась мощным антиимпериалистическим памфлетом, поэтому она всемерно популяризировалась. Говорят, что и сам вождь любил, почитывал. Но возвращаясь к переводам. Практически параллельно с Зуккау и Скачковым делал свой вариант и Петр Богатырев, который до войны сумел опубликовать только первые две части. Причем первая часть, невзрачный такой карманный томик, с переплетом сырого, грубого картона, необыкновенно редка, ее просто уничтожали во всем известные времена, потому что предисловие было на несчастье написано Антоновым-Овсиенко. Мне посчастливилось, это еще раз о железной детерминированности всей этой моей швейковской затеи, найти этот томик на «Алиб.ру» у какой-то женщины в Питере за 60, что ли, рублей. Ну, естественно, такой с виду заморыш, желтая бумага, обтрепанные края. А кругом прекрасные современные переиздания. Но я-то сам понимал, что это такое, и у меня было состояние полуобморочное, я вообще не знал, что делать, куда бежать, кому звонить, я в Кемерово, а она в Питере, у нее книга, наложенным платежом она не пользуется, пластиковой карточки у нее нет, она просто хочет 60 рублей. А я не знаю, как эти бумажки ей поскорее вручить, чтобы книжка стала моей, немедленно, сегодня. Я вспоминаю по порядку всех своих питерских друзей, выбираю наконец кого-то, звоню: ты можешь прямо сейчас, сегодня поехать, купить эту книгу? А этот такой философ, вальяжный человек, он начинает рассуждать: «Зачем?». «Ты не спрашивай, купи ее мне, пожалуйста, и пришли». В конце концов я его как-то урезонил и он мне сказал, чтобы я ему прислал 120 рублей на сотовый телефон на саму книгу и пересылку. Ну, я, конечно же, немедленно. И потом ходил весь день смотрел — есть смска? Она пришла: «Купил». Второй том легко купить, а первый нет. А без него, без этого варианта, заметно отличающегося от всех за ним последовавших, никакой сравнительный анализ вариантов богатыревского перевода просто невозможен. И вот он у меня. Счастье. С тех пор я оставил на «Алиб.ру» заявку, они фиксируют, если книга появится, вы получите письмо. С тех пор четыре или пять лет ни одного появления первого тома. Между прочим, когда упала башня, нашли все мои швейковские книги, кроме этого маленького томика. Кстати, книги совершенно не убиваются пылью и кирпичами, главное — вода. Ее не должно быть. Остальное бумага переживает. Фактически все наши книги, вся библиотека моя, к ней потом прибавилась родительская, моей жены, она у меня ученый, можете себе представить, сколько у нее на полках корешков, все осталось цело. Я потом понял, как выкапывали люди слова после бомбардировок, книги и рукописи остаются, лишь бы не было воды. Ну и огня, понятно. Правда, многие обнаружились в ужасном состоянии, те, в которые непосредственно ударил бетон. В частности, у меня была книга, которая мне нравилась чисто полиграфически, Солженицын «Бодался теленок с дубом», YMCA-PRESS, очень красивая обложка, с названием, обтесанным словно рожками бычка. Вы не представляете, ее смяло, в нее врезалось острым углом несколько тонн. Она вся разорвалась, смялась, но слова выжили, их можно читать, несмотря на то, что по ним проехалось 40 тонн.
Иван Толстой: Я бы такую хранил.
Сергей Солоух: Она у меня осталась, конечно. А, вообще, это была ужасная грязь, у нас вся семья вспоминает, как мы чистили, нам помогали все наши друзья. Все книжки собрали и увезли от нас к моему близкому знакомому, у которого свой дом за городом и там можно было стоять и под деревьями чистить. Это была сумасшедшая работа. А эта книга, первый томик первого издания богатыревского «Швейка» я уже свыкся с тем, что ее не стало. Не раскопали. Все уже разобрали, оставались какие-то последние коробки, какая-то там ерунда лежала, в доме же много всякого, все, что находили, складывали, надо, не надо. Потом разберем. Все-таки жизнь наша, хоть и разбившаяся. Так вот, в какой-то из этих коробок, в одной из самых последних, где лежали какие-то безделушки, грязный мусор, я буквально из мрака вытаскиваю ее. Она есть. Я помню, ребенок был дома, я кинулся к ней с криком: «Вот, вот, смотри!». То есть, могу только повторить в очередной раз, какой-то закон в этом мире требует существования меня и того дела, которое я делаю, он все время обнаруживает себя разными проявлениями, демонстрируя, что возня эта естественная и необходимая, требуемая для сохранения устойчивости мира. А может быть и всеобщего счастья.
Иван Толстой: И все же, русское соответствие с чешским, что сделали с Гашеком русские переводчики, куда они его направили? Насколько они ставили перед собой задачу сохранить подлинность звучания, а насколько им важнее было сделать из этого русскую прозу?
Сергей Солоух: Зуккау, про него трудно что-либо говорить, он переводил с немецкого, правда, с совершенно гениального перевода Греты Райнер. Естественно, это не Гашек. Ну, а Петр Григорьевич Богатырев замечательный человек с удивительно счастливой, совершенно швейковской внешностью. Я думаю, что он очень хотел, очень старался перевести ее хорошо, но он все-таки не был писателем, да и переводчиком не был в том смысле, в каком были знаменитая переводчица Астрид Линдгрен Лилианна Лунгина или Воннегута Рита Райт-Ковалева, у него просто не было литературного дара. Он создал подстрочник. Но, как оказалось, для текста такой силы и универсальности, как «Швейк» этого, даже подстрочника, без особых литературных достоинств, вполне достаточно. Вполне достаточно, чтобы стать частью нашей культуры и литературы. Богатырев совершил подвиг, главный подвиг любого переводчика, а именно, он сделал частью русской литературы Ярослава Гашека. Смог передать роман и его суть. И памятником ему все те цитаты, которые мы употребляем, само понятие Швейка, Гашека, которое стало частью нас всех. Поэтому, думаю, Богатыреву следует низко поклониться. Об этом я пишу. Но он не сумел передать всю художественную прелесть Гашека, он не смог передать всего австро-венгерского аромата, особенно очаровательного. Он все-таки добился того, что должен добиваться любой писатель, любой переводчик — создать мир автора, он это сделал, безусловно, но он его создал свой, богатыревский, такой очень русский, гимназический что ли. И может быть, это тоже очень способствовало популярности. Я же попытался под сенью именно Богатырева, уже на его лаврах, максимально приблизить читателя, если он хочет к миру оригинального текста, да просто миру, в котором реально был Гашек, который по-своему очарователен, то есть мир Австро-Венгрии, мир Богемии.
В общем и целом Гашек помимо «Швейка» не выходит за рамки того, что можно было бы назвать европейским Марк Твеном. Это прекрасно, это здорово, это по-своему хорошо, но это не делает эту прозу великой и универсальной, а в Швейке это произошло. Принципиально другая химия. То есть произошло это чудо, когда он смог создать, он писал о чем-то своем, о чем все говорят — война, определенная эпоха, определенные события, определенные вещи, а написал совсем о другом. Почему эта книга вне времени и эпохи, почему совершенно универсальна, потому что она реально об идиотизме мира вообще, любого, не только австро-венгерского, а советского, европейского, американского, любого. О вневременной константе. Как говорил Фрэнк Заппа, ученые ошибаются, мир не состоит на 90% из водорода, он состоит на 90% из идиотизма. И вот это и смог передать Гашек. Его герой просто говорит: я идиот, я и есть главная частица этого мира, я вот этот водород, вы может быть этого не поняли. Но я первооснова, вы мною каждый день дышите и будете дышать. И Гашек, может быть, этого не понимал, о чем он собственно пишет. Но это именно то чудо, когда писатель начинает писать об одном: напишу-ка я о своем детстве, напишу-ка о своей матери, напишу-ка о своей лошади. И получается абсолютно гениальная «Жизнь Арсеньева» Бунина, пантеистическая энциклопедия мира. Гимн земному существованию. Взаимопроникновению живых и неживых. Но с другой стороны, представьте себе, чтобы осталось от Бунина, если бы кто-то решил пересказать только саму суть слияния со всем сущим? Небом, рекой и деревом. Откинул музыку? На деле, сравнение очень грубое и не вполне точное, но нечто схожее с гашековским текстом и сделал Богатырев, сведя его к добротному подстрочнику. Я очень часто слушаю Бунина в машине. Бывают такие моменты, когда я отвлекаюсь, особенно в городе, отвлекаюсь на движение, не слушаю, о чем сейчас, но понимаю, что это Бунин, потому что он звучит, такое впечатление, что музыка играет. И даже неважно, что он именно в этот момент совершенно чудесным образом передает, как дождь хлещет по лошади или как грязь летит — это просто музыка. Музыка.
Иван Толстой: «Из-под копыт лошади в передок брички летели мерзлые глудки».
Сергей Солоух: Да, такого очень много в большой литературе. Эта химия происходит, она произошла у Гашека. Очень много писателей, которых мы любим, которые сели за стол с какой-нибудь вполне банальной, даже низкой мыслью: а я вот вам сейчас расскажу, как я вас всех ненавижу. А получилась в результате универсальная книга о неизбывности человеческого страдания, как то же «Путешествие на край ночи» Луи Селина.
Иван Толстой: Новый русский перевод «Швейка» нужен?
Сергей Солоух: Я думаю, что нет. Как вы не можете вытащить из себя гены деда, прадеда и воссоздать, я понимаю, что звучит двусмысленно в вашем присутствии, я хочу сказать, что все равно вы не можете достать и воссоздать человека той эпохи, чтобы он опять был, чтобы его увидеть, как он есть. Швейк — давно уже часть русской литературы, часть ее генотипа, он уже там. И все, что вы будете создавать — это будет просто ваша версия. Я не уверен, что она нужна другим, потому что Богатырев сделал то, что должен сделать великий переводчик, он книгу растворил, сделал частью русской культуры. Повторить это уже нельзя, это одноразовое дело и оно уже произошло. Кстати, хороший пример ненужности новой попытки – это четвертый русский перевод «Швейка», сделанный через десять лет после богатыревского в конце тридцатых Виктором Чернобаевым. Где он, ни следа не осталось ни в памяти, не в сердцах? Ни слова, ни цитаты. Никого не восхитила произведенная Чернобаевым в порядке стилевой игры замена пердуна на шептуна. А почему? А место уже занято. Чернобаев опоздал. Так что, я думаю вариант Петра Григорьевича Богатырева – это на все времена для нас, говорящих и думающих по-русски. Другое дело, что есть люди, которые спрашивают: а я хочу еще увидеть, я хочу окунуться в чешский вариант. Оказалось, их очень много, ведь это второе издание моих комментариев, первое издание распродано. И тем не менее, несмотря на этот явный интерес к моей работе, могу лишь еще раз повторить, для тех, у кого на полке стоял и стоит «Швейк», для тех, кто цитируют его, живет им, никакой новый перевод не нужен. И это правильно, он у них уже есть, он такой же состоявшийся, как «Я помню чудное мгновенье» или «Улица, фонарь, аптека» - это уже все, ничего с этим не сделаешь, вы не напишете новое стихотворение Блока, вы не напишете нового стихотворения Пушкина, ни нового рассказа Чехова, ни повести Гоголя. Готово.
Иван Толстой: Сергей, книга ведь не закончена. Какие были мысли у Гашека по продолжению этого замысла?
Сергей Солоух: Да, этой действительно так, книга не закончена. Первое объявление, когда первые издатели сам Гашек с другом Зауэром ее рекламировали, оно так и обещало: Приключения во время Первой мировой войны и в большевистской России. Именно так и виделось Гашеку. Очень длинная книга. Гашек вообще не склонен был в своих высказываниях закругляться, он даже свои рассказы короткие, часто мучился, не знал, как и, главное, зачем завершать. Он говорил своей жене Ярмиле, которая сама баловалась женскими рассказами, он говорил: «Допиши, Ярмила». И она дописывала. А здесь такое счастье, он вообще был абсолютно счастлив. Представляете, он мог писать три тома, четыре тома, пять томов и не заканчивать. Другое дело, что замечательный человек и историк Ярослав Шимов не так давно, рассказывая о чешском взгляде на Швейка, говорил о том, что это большая удача, что книга осталась незаконченной, если бы Гашек стал ее дописывать, Швейк стал бы большевиком, и все это бы в результате непременно обернулось чем-нибудь из разряда «Поднятой целины» с дедом Щукарем и так далее. Но я не могу согласиться с Ярославом по одной простой причине. На самом деле наметки того, что бы произошло со Швейком в большевистской России, мы знаем. Потому что до «Швейка» Гашек написал цикл рассказов «Комендантом города Бугульмы», и там живой и ироничный протагонист совершенно не дед Щукарь. Несмотря на то, что Гашек, безусловно, был коммунистом, крепким таким последователем Троцкого, своего рабоче-крестьянского военно-политического руководителя, и, тем не менее, чувство юмора ему не изменяло ни в каких случаях. Он не воспринимал свою литературу как пропагандистское нечто. Он всегда оставался художником, поэтом, чего бы сам себе иного не воображал. Это в нем главное. По этой-то причине, я думаю, что он совершенно борозды не испортил бы. Мы можем себе представить, как и почему, «Швейк» остался бы все той же универсальной, вечной книгой случись ему волей судьбы прийти в двадцать пятом или же двадцать шестом к своему логическому, вполне возможно, и красноармейскому концу. Я, кстати, не уверен, что есть полный русский перевод всех бугульминских рассказов Гашека. В Чехии они при коммунистах точно особенно не тиражировались. И это, кстати, еще раз ответ на вопрос Ярослава Шимова, была бы это пропаганда, дед Щукарь, или же нет. Все за то, что нет, не была бы, и скорее всего книга и в Бугульме или Иркутске текла бы так же прекрасно и хорошо, как и в начале, где описание Праги, пивных, больниц и тюрем. Поэтому, в том числе, я думаю, это очень грустное происшествие, что однажды в Липнице Гашек произнес знаменитую фразу: «Швейк умирает». И умер сам.
