Многие считают, что кинематографическая красота стоит дорого и лучше сосредоточиться на содержании, потеряв меньшее из двух зол. Однако это оправдание беспомощности: красоту творит авторская фантазия, по отношению к которой бюджет вторичен.

Фильм Shoulder the Lion (можно перевести как “Взвали на плечи льва”) снят Патриком Ребицем, американцем польского происхождения, и его женой Эринисс.

Сюжет – как у Кшиштофа Кеслевского: три истории людей, переживших потерю, которые пытаются жить дальше. Потерей в их случае является одна из функций жизнеобеспечения, обслуживающая профессию.

Грэм – музыкант, в чьих ушах стоит невыносимый звон от громкого звука. Элис – ослепший фотограф. Боксерше Кэти отшибли мозги за сто сорок ударов. Этим людям нельзя больше ни играть, ни снимать и ни драться, то есть нельзя больше жить, как раньше.

Все герои реальны: по истории Кэти Деллам Клинт Иствуд снял "Малышку на миллион".

В результате Грэм становится интернет-менеджером музыкальных фестивалей, Элис – мастером воображаемой фотографии, а Кэти берет кисть и выпускает из перегоревших извилин на холст высоковольтный живописный разряд.

Казалось бы, сюжет для статьи в глянец. Было б так, если б не попытка Ребица влезть в деформированную болезнью голову и направить из этой камеры-обскуры лучик прямо нам на экран. Посмотреть на мир слепыми глазами. Придумать фотографию вместе с незрячей Элис Вингволл, проследить весь процесс от создания картинки в уме до нажатия кнопки. Ведь фотография зрячего фотографа – это так скучно. Как скучен и пафосный документальный фильм про борьбу человека с трудностями. Ребиц все понял правильно – и выдумал каждый кадр своего фильма, стараясь сделать его незабываемым.

Противоположный пример – "Парк извращенцев" (Рervert Park) – о коммуне насильников. Снятый еще одной режиссерской семьей, Фридой и Ларсом Баркфорсами. На удочку интригующего названия попалась половина фестивальной публики – билеты расхватали утром предыдущего дня.

В итоге все посмотрели набор исповедальных монологов, произносимых героями с темпераментом малаховских наймитов. Реальность, даже притягательно-извращенная, – ничто без авторской с ней игры.

Еще один превосходный visual – “Лето любви” режиссера Жана-Франсуа Лесажа, франкофонного канадца. По сути – вуайеристский опыт. Жан-Франсуа расстался с девушкой и депрессивно залег под куст в монреальском парке (предусмотрительно захватив камеру и свет, так всегда делают депрессивные режиссеры; Вуди Аллен, как известно, с ней даже в душ ходит). Там Жан-Франсуа пролежал несколько ночей, снимая практикующих влюбленных (вроде как с их согласия, чтобы не получить в глазок объектива) и выпивающие компании друзей-теоретиков. Получился новый декамерон: разговоры о любви в луче света среди мрака одиночества.

Но главное в этом фильме – титульный кадр. Сделанный истинным живописцем, равный отдельному художественному произведению. Черный квадрат экрана с зеленой полосой и крошечными фигурками-тенями (может, это и есть битва негров ночью?). Другая аналогия – картина Куинджи, где в роли Днепра – собственно монреальский парк. В фильме "Лето любви" есть еще много хорошего, например, стихи квебекского поэта Джонатана Лами: "Я бегу навстречу моей потере/я постоянно ищу любовь/твой взгляд меня отталкивает и притягивает". Или музыка квебекских электронщиков Gold Zebra.

Но черный квадрат экрана, из одного угла которого в другой бежит енот, равнодушный к страданиям окружающих, – настоящая режиссерская удача. Некоторым суждено снимать кино всю жизнь, но так и не встретить своего енота.

Живопись как действующее лицо появляется в "Братьях" поляка Войцеха Староня, получившего "Золотого голубя", главный приз Лейпцигского кинофестиваля.

Это фильм о двух братьях, Альфонсе и Мечиславе Кулаковски, художнике и картографе, заключенных ГУЛАГа, бежавших, живших Казахстане, а под старость решивших вернуться в Польшу.

Режиссер снимал двадцать лет – о том, как старик натягивает носок, кипятит чай или помогает брату надеть штаны, – чтобы наконец поймать режиссерскую жар-птицу удачи за хвост, дождавшись драматической сцены. Буквально у нас на глазах, в кадре, загорается дом. Сгорают почти все картины 83-летнего художника. Это случилось в 2009 году. Сочувствующих утешим: Кулаковски, которого называют польским матиссом-шагалом, не пал духом и уже нарисовал работ на следующую выставку.

Железный дедушка – залог фестивального успеха фильма. Приз, я так понимаю, дали за шерстяной носок, посчитав это проникновением в интимную сферу жизни героя. Или за то, что фильм "Братья" стал единственной галерей, где сохранились погибшие картины художника Кулаковски.

Актуальное кино, которое мне удалось посмотреть в Лейпциге, можно поделить на две категории – фильмы о местах и фильмы о событиях.

Топоним в названии иногда одновременно служит аннотацией. Например, восьмиминутный "Вид из моего окна в Алеппо". Или "Лампедуза зимой". Или "Один день в Сараево" боснийки Ясмилы Жбанич.

Последний, впрочем, попадает в обе категории – он и о месте, и о событии сразу. Сто лет назад, 28 июня 1914-го, в Сараево случился выстрел, от которого пора бы уже начать отсчитывать новое летоисчисление. Младобосниец Гаврило Принцип застрелил Франца Фердинанда и жену его Софию.

С тех пор спорят, кто из двоих большее зло. Принципа знают разным (прямо как Степана Бандеру): для кого-то он террорист, однако на кладбище Сараева стоит огромный памятник борцам за независимость, и священник творит над могилкой поминовение (Принципа не казнили, он как-то сам зачах в тюрьме, так что еще и убиенным не назовешь). Возле мэрии – протестанты в масках, почти как у Pussy Riot, срывают праздничное мероприятие властей: их Принцип – борец с оккупацией Боснии, которая снова происходит прямо сейчас, в 21-м веке, в фильме Ясмилы Жбанич.

Через сто лет после события Жбанич берет камеру и идет на угол того самого дома где. Встречает католиков, клянущих нечестивца и говорящих, что всегда правы только католики. И художника, расстреливающего машину с ряженым эрцгерцогом из водяного пистолета, – боснийского Павленского. По городу бродят волонтеры, нанятые Жбанич, с мобильными – снимают все, что происходит в этот день. В монтаже получаем противоречивую картину: в Боснии много разных людей, которые думают слишком по-разному, и им не договориться. Станет ли память о последствиях выстрела Принципа фактором, способным сдержать рассерженных граждан? Жбанич, молодая рассерженная, – сомневается.

Еще один конкурсный фильм, “Лампедуза зимой" австрийца Якоба Броссмана, фестивали рвут на части – за название.

Австрийский режиссер сделал первым то, о чем думали многие, – провел зиму 2014-го на острове-фильтре (двадцатикилометровая Лампедуза находится в 113 километрах от Туниса, а потому сюда бегут те, для кого итальянцы уже придумали специальное слово clandestini). После "арабской весны", смены власти в Тунисе и Египте, гражданских войн в Ливии и Сирии горлышко фильтра забилось: итальянские рыбаки живут теперь как в стихотворении Пушкина – "тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца". Однако то ли Якобу не повезло с фактурой, но его сети не притащили никаких впечатлений и уникальных кадров, кроме нескольких разрозненных сцен, из которых даже видеодневник не склеился.

А вот еще история про место – фильм Виталия Манского "Под солнцем". Все, что было нужно сделать, – получить разрешение снимать. Договорились с чучхеистами, что они будут забирать карточку и отсматривать снятое за день. Но поскольку чучхеисты малость перестояли под солнцем, пока технический прогресс шел вперед, мозги их расплавились – и на вторую карточку удалось снять процесс расплавления в действии.

Включая запись без разрешения, Манский снимает фильм о фильме, в то время как эфэсбэшники режиссируют собственный фильм об идеальной корейской семье.

Прием Манского – украсть краденое солнце у крокодила – некоторые критики уже заклеймили безнравственным (ведь глупые эфэсбэшники наверняка лишатся своего места под солнцем в профессиональном и, вероятно, даже бытийном смыслах); однако с тем же успехом можно назвать безнравственным поступок Салтыкова-Щедрина, не щадившего "Отечественных записок" своими текстами, журнал ведь в итоге запретили, а редакторов уволили. "Прежде чем человек познает потребность в культуре, он чувствует потребность в порядке", – сформулировал Муссолини в 1927 году. Культура изначально враждебна тоталитаризму, им нет смысла искать возможность диалога – его просто не существует.

О "Событии" Сергея Лозницы, еще одном конкурсном фильме фестиваля, уже написали много раз – о его уникальном методе, о сборке из разных частей, о кадре с молодым Путиным на заре молодой России. Как и сто раз написали о "Франкофонии" Александра Сокурова, попадающей сразу в обе категории, это фильм о месте и о времени (полностью он называется "Франкофония. Лувр перед немецкой оккупацией"). Это, наверное, и не документальное кино вовсе – вопрос, как всегда, в том, где проводить границу

Есть фильмы, требующие места, события, факта, героя или образа. А есть те, которым хватает человека и записывающего устройства. На конфестивале в Лейпциге показывали ленты Джона Смита – человека, живущего в своих документальных фильмах. Или, наоборот, это не человек вообще, а фильм с названием "Джон Смит". Человек-фильм ездит по фестивалям и снимает ночью, прямо в гостиничных номерах (есть целая серия под названием "Гостиничные дневники"). Если Джон Смит вышел на балкон отеля в Никосии и увидел на холме световую проекцию турецкого флага – поздравляем, гора, и флаг, вы прошли кастинг и получили главные роли в кино.

Наследник дадаистов и структуралистов, использующий метод интроспекции, Смит ищет связь между образами и словами, пытаясь понять, насколько текст в документальном кино контролирует изображение, поэтому практически во всех своих фильмах говорит за кадром. Рассказывая о своих фильмах, Смит цитирует тезку, Джона Грирсона, пионера британской документалистики: "Документальное кино – это творческое переосмысление реальности. Телевизионный документальный фильм в его худшем воплощении заставляет нас верить рассказанному. Мне же интересны работы, в которых потом хочется спросить, о чем именно рассказали. Предполагающие вовлечение, а не принуждение".