Книга Маши Рольникайте "Я должна рассказать" вышла в новом формате – к печатному изданию прилагается интернет-проект, состоящий из трех разделов: "Холокост в Вильнюсе", "Холокост в Литве", "Холокост и литовцы".

Каждый раздел включает серию видеоинтервью – в первом, например, Фаня Бранцовская рассказывает, как она жила в гетто, а после побега – в партизанском отряде. "Холокост в Литве" - это памятники, в том числе восемь мест убийств и захоронений евреев в литовских лесах справа от дороги, если ехать по маршруту Клайпеда–Вильнюс.

Раздел "Холокост и литовцы" включает рассказы людей, так или иначе связанных с этой темой, или свидетельствующие о взаимоотношениях, проявлениях помощи и предательства. О том, например, как отец рассказчика – молодой литовец – спрятал его, новорождённого, у своей матери, а сам остался с женой-еврейкой и разделил её судьбу. Или о том, как отец-литовец сдал немцам жену-еврейку и четверых детей, а сельский ксёндз – спас.

Каждый такой рассказ – отдельная новелла, однако самым точным и лаконичным свидетельством остается дневник Маши Рольникайте, который она вела сначала в гетто, а затем в концентрационных лагерях, с первых дней оккупации Литвы до марта 1945 года. Когда она начинала писать, ей было четырнадцать лет, когда освободили – восемнадцать, и весила она 30 кг. Маша Рольникайте не только выжила, она смогла вспомнить утраченные страницы дневника и восстановить события – с точностью документалиста и бесстрашием подростка, рядом с которым живет смерть.

О том, чего нет в учебниках истории и литературы, и о чем не хотят говорить педагоги, Радио Свобода рассказали издатель Илья Бернштейн, директор Музея истории еврейского наследия и Холокоста Александр Энгельс и учитель литературы лицея № 1525 Евгения Абелюк и ученица 11 класса Даша Мельникова.

Евгения Абелюк, учитель литературы лицея № 1525:

- Очень важно показать детям, что история – это огромное пространство и за пределами тех строчек, которые они читают в учебнике. На самом деле, это пространство гораздо более дробно заполнено, и его можно почувствовать. Когда читаешь такую книжку, как дневник Маши Рольникайте, то понимаешь, что за этими скупыми строчками огромное пространство переживаний, причем видишь это буквально с первой фразы, когда, казалось бы, еще ничего не случилось, но уже случилось.

Потому что буквально в первых же сценах непонятно, куда делся отец. И ясно, какие переживания стоят за этим. Мать пытается увести детей, убежать с ними из города. И ясно, что она не понимает, как быть – возвращаться и идти на верную смерть или бежать дальше, но тогда есть риск, что тебя и твоих детей поймают и убьют, потому что вы пытались бежать. И каждое такое описание обязательно переживается читателем, если он умеет читать медленно.

Или девочка, у которой день рождения. Мама дала ей надеть голубое шелковое платье. И она делает то, что непозволительно делать: выбегает на улицу без нашивки, говорящей о том, что она принадлежит к еврейскому населению. Бежит в парикмахерскую, страшно боится, потому что это чревато гибелью. И возвращается. После чего мать приделывает нашивки на все ее платья. Это написано в нескольких фразах, но читается как долгая и длинная история. Потому что представляешь себе, какое временное пространство, на самом деле, переживаний стоит за этим небольшим походом в парикмахерскую. Это и есть литература, конечно.

Александр Энгельс, директор Музея истории еврейского наследия и Холокоста:

- Главными посетителями нашего музея являются студенты и школьники. Но основной барьер, который, как правило, приходится преодолевать, это боязнь, опасения педагогов, что такого рода материал очень трудно воспринять современной молодежи. Поэтому первый наш фронт работы – не с детьми, а с преподавателями. Я должен им объяснить, что мы совершенно не собираемся кого-то смущать страшными фотографиями. Они, конечно, есть, но не в них суть и не ради них мы зовем к себе людей.

Учителя сильно удивляются, когда я им обещаю, что, вообще-то, идея нашего общения абсолютно позитивна. И, действительно, после того, как ребята проведут в музее один час, они уходят именно с этим чувством, поскольку наш музей – это музей «за жизнь». В этом есть некоторый парадокс. Но элементы этого подхода мы находим в любом эпизоде страшной истории Холокоста. Между прочим, они есть и в замечательной книге Маши Рольникайте. Там есть просто потрясающие эпизоды, где она описывает в одном случае библиотеку, в другом - школу, в третьем - оркестр, который создается в гетто. И когда музыканты этого оркестра репетируют Бетховена, она замечает, что это оду «К радости».

Маша замечает, как гармонично устроен человек: несмотря на неимоверные тягости, на то, что им каждый день угрожает смерть, они живут в голоде и в нищете, тем не менее, человек не может не думать о жизни, об искусстве, о музыке и т. д. И наш месседж, с которым мы идем к людям, заключается именно в том, что надо знать, надо изучать эту историю именно для того, чтобы лучше ценить жизнь.

Мы никогда не начинаем рассказ о Холокосте с самого Холокоста. Вначале мы говорим о цивилизации ашкеназских евреях, которые много столетий жили вместе с другими людьми. И как потом получилось, что они были отторгнуты. Я полагаю, это одна из ключевых тем.

Суть нашего подхода заключается в том, что мы пытаемся показать, какой путь прошли евреи и люди, окружавшие их. Поэтому сначала мы говорим о жизни людей в Литве, в черте оседлости, в Российской империи. Как люди жили в этой стране, как они ее защищали, как вкладывали в нее свои силы, энергию, знания и т. д., а потом вдруг они стали жертвами, и жизнь была оборвана. Это первый ключевой подход.

Второй подход. Мы пытаемся показать эту историю с нескольких сторон. Одна сторона – евреи как жертвы Холокоста, вторая сторона – как солдаты, герои и жертвы войны. Третья часть нашей экспозиции – это люди, жившие рядом, от которых зависела их участь.

На мой взгляд, одна из самых злостных, самых циничных и самых мерзких форм осквернения памяти о жертвах Холокоста – это обвинение в том, что люди не достаточно сопротивлялись. Я буквально выхожу из себя, когда слышу эти обвинения. Первым делом у меня перед глазами проходят известнейшие фотографии, картины сцен, когда несколько гитлеровцев ведут огромные, многотысячные колонны советских военнопленных. Это взрослые мужчины, которые подчинились. Как можно требовать героизма от несчастных, подавленных жителей гетто? Тем не менее, сопротивление было, и в книге Маши Рольникайте как раз есть такой эпизод.

Хочу напомнить, что самый известный в мире дневник девочки, описывающей трагедию Холокоста, это конечно "Дневник Анны Франк". Она была разлучена со своей семьей, их раскидало по разным лагерям, и она тоже дожила до освобождения. Но организм был настолько истощен, что через 6 дней после освобождения она умерла. В этом плане мы четко видим, что история Маши Рольникайте – это буквально история на грани.

Илья Бернштейн, издатель:

- Я думаю, что книга Маши Рольникайте написана по мотивам дневника, но это не дневник. Книга написана человеком, который уже много узнал о Холокосте такого, чего Маша не могла знать, будучи 14-летней узницей гетто. Надо сказать, что Маша Рольникайте держит дистанцию с людьми и, в частности, с читателями, она не из тех, кто готов изливать эмоцию, раскрывать душу. И текст такой же – сухой, четкий, спокойный. В общем, это ближе к дневниковым записям, а не к литературному произведению.

Я этот текст прочел совсем взрослым, и он лег на достаточно глубокий пласт знаний, переживаний, в том числе личных. Практически у всех восточноевропейских евреев есть близкие родственники, погибшие в Холокосте. И идея нового издания стала результатом большого куска жизни, прожитого с этими мыслями, с этими ощущениями.

Дело в том, что историю вильнюсского гетто мы знаем именно по этому дневнику. Есть, правда, еще дневники Германа Круга, погибшего потом в эстонском концлагере, и более поздние дневники Рахиль Марголис. Но все историки во всех исторических трудах пересказывают то, что они прочитали у Маши Рольникайте. Поражает, как человеку удалось стать голосом погибших, без нее никто бы об этом никогда не узнал. Но говорить ей об этом тяжело и физически, и морально, она, в каком-то смысле, принуждает себя снова и снова про это рассказывать. Потому что живет с ощущением долга, что она голос погибших. В какой-то степени я это тоже ощущаю, как переданную мне эстафету.

Вообще я занимаюсь комментированной книгой, это моя позиция на рынке. И я ищу формы комментирования адекватные и сегодняшнему времени, и читателю, и тексту, с которым работаю. Мне очень часто приходилось, делая такие комментарии, беседуя с информантом, сожалеть, что нет в руках камеры, и особенно сожалеть, когда я узнавал, что человек этот умер.

И когда я делал эту книгу, я намеренно хотел соблюсти максимально нейтральную интонацию. Это первая книга в моих сериях, где нет иллюстраций, где есть только постраничные сухие справки и нет затекстового комментария. Я решил: пусть моей позиции не будет, по крайней мере, явно проявлено, но зазвучат голоса свидетелей. А когда я начал это делать, стало ясно, что не менее важно рассказать, что после этого стало со страной, с Литвой, с людьми, которые были свидетелями Холокоста. Так устроен Холокост в Литве, что там от любого населенного нынешнего пункта до места убийства и захоронения в лесу евреев можно дойти пешком или доехать на велосипеде. И стало очевидно, что вопрос о Холокосте, который в публичном литовском пространстве практически не обсуждается, тем не менее, как считает, главный литовский интеллектуал Томас Венцлова, определяет современную литовскую самоидентификацию.

Когда чужая боль становится моей...

​Даша Мельникова, ученица 11 класс лицея № 1525

Читать книги - значит погружаться в другую реальность. Начинаешь читать, и в сознании возникает картинка: какая-то местность, новые для тебя люди. Такое своеобразное кино в воображении. У меня еще не было ни одной книги (не считая заумную научную литературу), которая не перенесла бы меня в другую, книжную реальность, которая сразу становится моей.

Но я про чужую боль… Началось все с детских фантазий, когда я, четырехлетняя девочка, сидела над сказкой «Колобок» и думала, а что было бы, если бы я была вместо зайца или самим колобком? Я погружалась в сказку, но не меняла сюжет, а проживала его в роли какого-то персонажа. Это отразилось на моем дальнейшем понимании книг. Сейчас я не могу оставаться равнодушной к происходящему в книгах, ибо, читая, я живу в том, что написано.

Так было и в этот раз: начиная читать книгу Марии Рольникайте «Я должна рассказать», я понимала, что читать будет сложно, произведения на тему войны даются мне очень тяжело, оставляют болезненный след в душе. Но что будет настолько тяжело, я не предполагала. Может быть, из-за стиля, может, из-за темы, но я погрузилась в книгу не постепенно, я «бултыхнулась» в нее с головой – и очутилась в мире четырнадцатилетней девочки.

Картинки сменяли одна другую, вели меня за собой. Можно сказать, я шла вслепую, т.к. не до конца понимала, что происходит в книге; хотя до этого я уже читала дневник Анны Франк "Убежище". Но это две книги совершенно разные книги.

Очень сложно сказать, в какой момент чужая боль, о которой написано в книге, ожила во мне.

Я бросала читать пять раз, бросала из-за того, что меня душили рыдания, а слезы застилали глаза так, что я не видела букв.

Три раза из этих пяти я застревала на одном и том же моменте и не могла пересилить себя и продолжить читать. Это была моя боль. Ее разбудила книга. А однажды, когда я читала про «проветривание легких», я начала задыхаться.

Тогда я открыла книгу с самого начала и начала читать заново. Все виделось совсем по-другому; я проживала каждый эпизод. Больно было настолько, что мне снились сны, в которых я была на месте Маши, жила в ее теле, с ее душой. Но даже в этих снах, мне кажется, я не смогла прочувствовать даже самую малую часть той боли, которую пришлось пережить героине.

Я не могу сказать, становится ли чужая боль моей. Наверное, все-таки не становится. Потому что я не могу пережить то, что испытывает другой человек. Но я могу представить себе чужую боль, осознать ее, впустить в себя.

То, что представляется при чтении этой книги, сложно передать словами, это надо почувствовать.

Очень жалко, что такие произведения не входят в школьную программу, потому что есть подростки, которые не знают значений слов "гетто, холокост", а при слове "война" представляют себе компьютерную реальность с "танчиками". И вот от этого становится по-настоящему больно.

Мы не должны забывать того ужаса, который пережили люди в 1939-1945 годах. Я очень надеюсь, что смогу донести до своих братьев, сестер, будущих детей смысл слова "война" и то, с каким трудом далась победа над тем фашизмом.

Классный час Свободы. "Я должна рассказать"