"Семейная" метафора одинаково важна как для российской, так и для украинской ментальности, но место главы (головы) в ней разное. В российской версии граждане, подданные – дети царя, начальника, находятся в его власти, он – их "отец родной". В украинской версии начальник – сам только сын народа, и народу по-семейному решать, пороть его, выгонять или благословлять. В этом смысле гоголевская поэма о запорожском казаке Тарасе Бульбе написана под влиянием русской культурной традиции, главный герой повести – карающий Отец ("сам породил, сам и убью").

Иерархии по-российски противостоит украинское "коло", круг, в центре которого ставят на всеобщее обозрение избранника. Образ "кола" с сильными горизонтальными связями ближе к ярмарочной или театральной структуре связей и отношений, а иерархия с выраженной вертикалью власти ближе к военной практике. Разницу в структуре власти и ее распределении приходится учитывать в решении, казалось бы, сходных для России и Украины проблем. Например, горячая для обеих стран тема коррупции тоже имеет семейную коннотацию. Коррупционер вызывает неприятие у одних, потому что не делится с сородичами ("Не по-братски, не по-людски!"), а у других – потому что берет не по чину (не в соответствии с местом в иерархии): "Что позволено Льву (королю, отцу), не позволено Быку (простому подданному, сыну)". Известная пословица на украинский фасон будет звучать: "Гусь свинье не товарищ, а кум, сват и брат" (горизонтальные связи), а по-русски правильней будет сказать: "Гусь свинье не товарищ, а сын или отец" (вертикальные связи, иерархия).

Отличается российский семейный сценарий и от европейского, описанного психоанализом. Если согласно Фрейду мифологический Сын должен убить Отца ("Эдипов комплекс"), чтобы стать победителем, то в российской культуре фигура Отца всегда оказывается более сильной и зловещей. Его авторитет и его слово остаются непререкаемыми. Только физическая смерть может отменить авторитет Отца. И Петр Великий, и Иван Грозный убили своих сыновей, а не наоборот. Сын в качестве жертвоприношения – символ абсолютной отцовской власти, который в советскую и постсоветскую эпоху оказался по плечу только Сталину.

В российской культурной традиции драму отлучения от Отца и духовного сиротства отрабатывали два нерусских персонажа – Гамлет и Дон Кихот. Мужской авторитет в силу вертикальности движения очень быстро удаляется из (а потом и от) семейного круга, формально – свой, психологически – чужой. Первым это заметил Иван Тургенев, которого занимала резкая смена амбиций и масштаба поступков от одного поколения к другому, в его образном строе – от пассионарного и безоглядного Гамлета к слабому и робкому Дон Кихоту, от высокого трагизма к откровенному комизму. В 1860 году Тургенев написал статью, в которой рассуждал о символической смене поколений "гамлетов" и "дон-кихотов". Писатель обратил внимание на чрезвычайную популярность постановок пьесы Шекспира в 1830-х годах. Пьеса прибыла в Россию из французских переработок и дважды запрещалась цензурой из-за мотивов цареубийства (печальный исход царствования Петра III и Павла I). Пьеса шла с огромным успехом, Гамлета играл сам Павел Мочалов, а одна из премьер состоялась в день дуэли Пушкина… Роман Сервантеса находился почти в каждой дворянской (а потом и общественной) библиотеке, с 1769 до 1931 года он выдержал 32 издания!

Интересно, что уже в другом веке и в другую эпоху советский режиссер Григорий Козинцев, родившийся в Киеве в семье врача, экранизировал именно "Дон Кихота" (1957, в главной роли Николай Черкасов) и "Гамлета" (1964, в главной роли Иннокентий Смоктуновский). Козинцева интересовал сюжет жертвоприношения Сына во имя авторитета Отца; в этом сюжете Сын – только инструмент отцовской воли. Козинцевская интерпретация выражает православную версию христианского мифа, потому что западноевропейская традиция как раз предписывает превознесение подвига Сына за счет преодоления авторитета Отца.

Страх отвержения со стороны символического Отца – одна из сильнейших фиксаций и роковых привязанностей в жизни мужчины, в любой момент может перечеркнуть его биографию. Страх потери власти над Сыном равносилен страху потери благословения самой влиятельной фигуры во внутреннем театре мужчины – символического Отца.

Владимир Путин (быть может, сам того не желая) включен в отечественный архетип власти и вынужден был подчиниться воле тени, призрака Отца. А ближайший Отец народов у нас один – Сталин. Даже в недавней неожиданной нападке Путина на Ленина слышна мистическая подсказка и раздражение Сталина в адрес вождя всемирного пролетариата, вечного символического соперника. Кстати, народ эту связь осознает, и если верить соцопросам, то и приветствует: Сталин и Путин – две самые рейтинговые фигуры в России.

Конечно, Ельцин, "в гроб сходя, благословил" Путина (почти как Державин Пушкина), но не навечно (политик – не поэт, наоборот!): только на один президентский срок! Ельцин преподнес – в назидание наследнику, вслед за Горбачевым – урок добровольного отказа от власти. Но Путину нужно было другое благословение – на всю оставшуюся жизнь. Его символическим Отцом мог быть только государственник, а не демократ на службе народа. Он сам с первой до последней минуты служит Государству, Иерархии.

Хотя свыше 80 процентов россиян делегируют своему президенту отцовскую роль (социологи считают это проявлением патернализма), сам Путин не принимает ее до конца. Мы видим это на примере скрываемых от общественности родных детей и семейной жизни вообще. Иерархия (в отличие от демократии) – организация снизу доверху мужская. Отсюда неприятие женщин, раздражение на Pussy Riot, Надежду Савченко, психологическая дистанция от жены и дочерей как людей слабых и ненадежных: на женщин-де полагаться нельзя, их можно только использовать и держать в узде.

Гамлет – фигура трагическая. Единственный способ утвердить культ Отца – отдать за него саму свою жизнь. Но не всем это по силам. Нельзя быть вечным Гамлетом, но можно остаться пожизненным, оторвавшимся от семьи и жизни, Дон Кихотом. Если бы в шекспировской трагедии Гамлет не погиб, а начал бы сопротивляться року, по-русски сказать, торговаться с судьбой, в глазах зрителей это означало бы отказ от главной миссии и постепенное ослабление, а в дальнейшем и осмеяние героя. Одинокая фигура президента напоминает фигуру Гамлета на фоне сумеречного замка. Но если продлить стену до размеров кремлевской или китайской, то это уже не прогулка, не эпизод уединения, а стиль жизни в одиночку, с неизбежным одичанием, отрывом от реальности, шепотом и насмешками за спиной. Это блуждания Дон Кихота. Если убрать мистическую фигуру Отца за спиной у Гамлета, он превращается в слабеющего умом и телом Дон Кихота, который сражается с ветряными мельницами, совершая набеги на чужие угодья.

Ольга Маховская – психолог, автор бестселлеров для родителей