В Музее австрийского и немецкого авангарда, который постоянно балует ньюйоркцев изысканными и умно устроенными выставками, открылась ретроспектива Эдварда Мунка – не первая и не последняя. Мунк – любимец публики уже потому, что его “Крик” стал иконой модернизма и популярным сувениром. Но на этот раз музей показал Мунка в контексте экспрессионистов. Попав в окружение художников следующего поколения, картины норвежского гения приобрели новый смысл, а выставка – биографическую драму.
На рубеже веков Мунк был самым представительным художником Европы. С тех пор, как ХIX столетие исчерпало возможности любимого течения этого века – импрессионизма, искусство спустилось вглубь темы и жизни. Избегая плоских реалистических решений, символизм позволял художнику запечатлеть мир в универсальных архетипах. В отличие от средневековых аллегорий, символы здесь не сопровождали изображенное, а были им. Каждая фигура, ситуация или пейзаж претендовала на высокий смысл и глубокое значение.
Мунк, казалось бы, во всем следовал этим художественным принципам, но получалось у него по-другому. Его символизм был не бесплотным и безличным, как, скажем, у короля этого движения Пюви де Шаванна, а яростным и персональным. Общее находило выражение в предельно интимном. Мунк ищет фундаментальные образы: жизнь, смерть, кровь и любовь, но пропускает их через себя.
При этом он первым научился втягивать в свое исповедальное искусство не только зрителей, но и сам материал. На выставке представлены гравюры Мунка из цикла “Поцелуй”. Две стоящие фигуры слились в объятии так, что стали единым целым – почти, но не совсем. Между влюбленными художник намеренно оставил пробел. Сквозь него мы видим грубую фактуру необработанного дерева, на котором выполнена гравюра. В одном варианте линии древесины расположены вертикально, и это сближает пару. В другом – горизонтально, и это предсказывает разлуку.
Центральным в творчестве молодого Мунка было искусство субъективного пейзажа, зараженного авторскими эмоциями. Импрессионист писал природу такой, какой видел, Мунк – такой, какой чувствовал. Выплеснув в окружающее потаенные кошмары, художник заставил мир кричать.
Как известно, в своей самой знаменитой картине Мунк изобразил реальный эпизод – внезапный приступ страха, испытанный художником во время прогулки на закате. Вроде “арзамасского ужаса” Толстого, этот крик, как, впрочем, и любой другой, нельзя передать словами, но можно нарисовать так, что мы его услышали. Картина Мунка стала столь известной, потому что художнику удалось запечатлеть доминирующую эмоцию будущего – ХХ – века. Обычно ее называют непереводимым словом Аngst. Оно пришло из философии Кьеркегора в экзистенциализм Хайдеггера с остановкой у Мунка. Аngst – это беспричинный и неизлечимый ужас, которым нас награждает и наказывает свобода. Тревога человека, обреченного выбирать свою судьбу и отвечать за выбор. Не удивительно, что герой Мунка, со стертыми до шаржа на человечество чертами, затыкает себе уши, чтобы не слышать вопль бытия. От него негде спрятаться, потому что оно – в нас, оно и есть мы.
Отчаяние у Мунка универсально: трепет смертного перед вечностью. Но все же его живопись несет в себе и национальные черты. Как в модном ныне “нордическом нуаре”, у Мунка – северная палитра, помнящая свет полярного лета. Пожалуй, единственная его картина, которую я не побоялся бы повесить дома, называется “Белая ночь”. Лес на ней выглядит волшебным, небо мало отличается от земли, тени живут сами по себе. И все же этот пейзаж необычно для Мунка спокойный. Он весь укутан мерцающими мазками. Закругляясь по краям холста, движения кисти ограничивают мир и защищают его от наших разрушительных импульсов. Это природа утешает и лечит, возможно, поэтому она кажется потусторонней.
Апостол нового искусства, Мунк ставил опыты на себе. Другие писали красками, он – нервами. Такое не проходит бесследно. В 1908 году он испытал нервный срыв. Вылечившись, Мунк перестал кочевать и поселился дома, где десятилетиями считался классиком. Наравне с Ибсеном, Григом и, что ближе, Гамсуном, он представлял миру норвежский гений.
Однако поздние работы Мунка, хорошо представленные на выставке, сильно проигрывают ранним. Еще хуже, что они очевидно уступают развешенным тут же картинам нового поколения художников – экспрессионистов. Все они признавали в Мунке отца-основателя. У него они научились первой и главной заповеди современного искусства: не изображать, а выражать. Но, обогнав мэтра, австрийские и немецкие мастера экспрессии – Кирхнер, Кокошка и, конечно, Шиле – пошли дальше. Мунк видел их живопись и перенял многие ее черты, но поздние холсты лишены интенсивности его ранних работ. Предтеча экспрессионизма, Мунк стал его эпигоном.
Последние годы, замкнувшись в мастерской, чтобы не видеть нацистскую оккупацию, он провел в одиночестве. Работая по ночам, Мунк писал себя – угрюмого старика в пустой комнате. Завершая всю экспозицию на выставке, эта картина ставит печальную точку. Ярость исчезла, ужас стих, тревога стала привычной, и мир замолчал.
