Иван Толстой: Сегодня мы познакомим вас с еще двумя передачами, посвященными Анне Ахматовой, со дня кончины которой минуло полвека. Архивная полка «Свободы». Дмитрий Васильевич Сеземан в цикле «Оболганные гении». Парижская студия, 27 сентября 1983 года.
Дмитрий Сеземан: Когда сейчас задумываешься над тем отвратительным, гнуснейшим событием в литературной жизни нашей страны, которое именуется Постановлением ЦК от 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград», то нельзя не задаться вопросом: почему Жданов, наш Вышинский от культуры, избрал мишенью своих черносотенных нападок Анну Андреевну Ахматову? Ну, Зощенко, попавший в ту же обойму, тут хоть можно найти рациональное объяснение. Сатирический дар Михаила Михайловича, этого печального человека, смешившего своих современников в самые кровавые времена нашей истории, этот дар, обращенный против воинствующего хамства, как бы невольно, подспудно обнажил хамскую природу самого режима. А цензоры, хоть мелкие, хоть занимающие посты секретарей ЦК, всегда умнее, чем мы предполагаем. Как заметил Аркадий Белинков, «у них не глупость, а ум такой – вот они Зощенко и раскусили».
Но Ахматова? Ну кому она мешала? Ни сатирой, ни, тем более, критикой режима, ни вообще общественными вопросами не занималась, и даже во время войны написала несколько стихотворений вполне, так сказать, в нужном духе. А так – кропала себе стишки все больше про любовь и про природу, которые, впрочем, и печатали-то довольно редко. Так почему же высшая власть, бросив все дела, в то время, в 1946 году, как голодная и холодная, обескровленная страна в великих муках приходит в себя, почему эта власть, устами вернейшего соратника товарища Сталина, поносит и проклинает тихого поэта?
Можно, конечно, ответить, что Ахматова, в еще большей степени, чем Зощенко, была для Жданова лишь примером, предлогом, чтобы объявить России об окончательном крушении надежд на некое смягчение, облегчение духовного, идеологического гнета. Надежды эти были вызваны войной и победой. Многим казалось, что после перенесенных страданий невозможно, чтобы повторились довоенные ужасы. Помните, даже Пастернак писал, что «воздух свободы был единственным историческим содержанием этой эпохи». Так вот, этим розовым и голубым мечтаниям был положен конец тем самым Постановлением ЦК.
Это верно, но это не все, и, пожалуй, не главное. Анна Ахматова явилась достойным продолжателем того блистательного течения в русской культуре, которое можно назвать пушкинским. И дело здесь не только, да и не столько в благоговейной любви к Пушкину, пронесенной через всю ее жизнь, и не в поразительной перекличке, в творческом эхо, вызванным Пушкиным в ахматовской поэзии.
Примеров не счесть. Помните, у Пушкина:
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута - и стихи свободно потекут.
И в ответ звучит ахматовское:
Но вот уже послышались слова
И легких рифм сигнальные звоночки, —
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
И не только общее у Ахматовой с Пушкиным - почти мистическое отношение к Петербургу, как к образу гармонии, возникшей из хаоса, и ощущение природы, волшебным образом слившееся со стихией чеканного русского языка, становящегося тоже явлением природы:
Я слышу иволги всегда печальный голос
И лета пышного приветствую ущерб,
А к колосу прижатый тесно колос
С змеиным свистом срезывает серп.
Ну кто еще, кроме Пушкина, Тютчева, да, может быть, Мандельштама, открыл нам величие русской речи и русского стиха?
И все же пушкинское начало у Ахматовой проявилось не только в этом. Пушкин, едва ли не первый в России, утвердил достоинство поэта и, вообще, художника, его назначение, о котором так прекрасно скажет умирающий Блок. Он не только требует, как должного, независимости поэта, но и решительно отвергает всякие попытки завербовать его в общественные воспитатели. Ведь что в стихотворении Пушкина говорит чернь поэту?
Нет, если ты небес избранник,
Свой дар, божественный посланник,
Во благо нам употребляй:
Сердца собратьев исправляй.
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы;
Гнездятся клубом в нас пороки.
Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя.
Но разве эта тирада черни не выражает совершенно точно то, чего Белинский да Писарев требовали от Пушкина, а Жданов - от Ахматовой?
Подите прочь - какое дело,
Поэту мирному до вас! - отвечал Пушкин.
И Ахматова, - рассказывает Лидия Корнеева Чуковская, - говорила: «Они все ждут от меня стихов о колхозах. Куда там!» Жданов упрекал Ахматову в «замкнутости в узком мирке личных переживаний». Бенкендорф, тот не был в претензии к Пушкину за воспоминания.
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья…
Но Жданов не мог простить Ахматовой дивных стихов:
Одни глядятся в ласковые взоры,
Другие пьют до солнечных лучей,
А я всю ночь веду переговоры
С неукротимой совестью своей.
Вот эта «неукротимая совесть» и не может, не имеет права на существование в мире, где Ждановы, Ильичевы, Сусловы и Андроповы тщатся быть музами поэтов. Какой уж там «узкий мирок»! Совесть поэта осуждает и убийцу Сальери, и терзаемого смертным удушьем царя Бориса. А Ахматова пишет:
«Толстой и Достоевский верили в возможность усовершенствовать мир и род человеческий. А мы, мы даже не в силах этому верить. Достоевский знал, что убийца теряет способность жить. Лишив старуху жизни, Раскольников сам лишился возможности жить. А наши современники? Они убили, а живут себе бодро, без угрызений. Возвратясь по утру домой (они работают ночью, это утомительно), они желают видеть жену в новом халате и дочку с бантами в волосах. Они не потеряли способности жить».
Какой приговор! И как можно говорить об «узком мирке», когда речь идет об авторе «Реквиема», поистине вдохновленного музой гнева и печали, скорбного плача по миллионам жертв большевистского террора. Да ведь вот, прошло уже семнадцать лет со дня смерти Ахматовой, а русский читатель так и не получил доступа к одному из крупнейших произведений русской поэзии ХХ века.
«Темен жребий русского поэта»,- писал Максимилиан Волошин. Трудный жизненный путь Анна Андреевна Ахматова прошла, с достоинством неся этот жребий. Как и советовал Пушкин, хулу и клевету она принимала, если не равнодушно, то с величественным презрением. Да и то сказать, кто и когда в социалистическом отечестве имел возможность ответить на казенную клевету? Ясно, во всяком случае, что у товарища Жданова были веские причины наброситься с площадной бранью на великого поэта. Как им было сосуществовать? Ведь, опять-таки, нам Пушкин все сказал: «Гений и злодейство – две вещи несовместные».
Иван Толстой: Дмитрий Сеземан. Разговор об Ахматовой в цикле «Оболганные гении». И еще одна ахматовская программа. Она вышла в эфир в декабре 1997-го, под самый Новый Год.
Говорит Радио Свобода. В эфире «Поверх барьеров». У микрофона Иван Толстой. Сегодняшнюю программу мы назвали «Анна Ахматова и Амедео Модильяни: история одной любви».
К выбору этой темы нас подтолкнула не только находка неизвестных прежде рисунков Модильяни, изображающих Ахматову, Ахматову обнаженную, не только выход в самое последнее время трех книг о романе двух знаменитостей ХХ столетия, но, прежде всего, тот факт, что этот роман стал по-настоящему модной темой, и даже предметом викторины для массового читателя. А призом за правильные ответы об Анне и Амедео, стала поездка победителя в Париж.
Не претендуя ни на какую победу в народной викторине, и намеренно выпуская нашу передачу после указанных сроков, мы решили по-своему ответить на предложенные вопросы и пригласили к участию в программе человека, которого можно назвать экспертом, – Юрия Александровича Молока, одновременно искусствоведа и знатока русской литературы Серебряного века.
Юрий Александрович находится в нашей московской студии. Тема сегодняшнего выпуска - история любви Анны Ахматовой и Амедео Модильяни. Тема, подсказанная московской газетой «Вечерний клуб». В декабре в «Вечернем клубе», газете массовой, народной, были напечатаны вопросы предновогодней викторины. В качестве обсуждаемого сюжета был выбран роман гениального художника нашего века Амедео Модильяни и гениального поэта Анны Ахматовой. До недавнего времени был известен один-единственный сохранившийся рисунок Модильяни, изображающий Ахматову в 1911 году, рисунок многократно воспроизведенный во всевозможных изданиях. Однако в 1993 году обнаружились еще 10 модильяниевских рисунков, причем Ахматова на них была изображена обнаженной. Мимо этой сенсации не прошли популяризаторы. Три книги уже выпущены в России на эту тему. Сюжет оказался выигрышным, коммерческим, площадным. Недаром викторину об этом устраивает не академическое издание, но вечерняя газета. Вы правильно отвечаете на вопросы викторины и, в качестве приза, получаете поездку в Париж. Ничего дурного. Да вот беда - те источники, которыми можно воспользоваться в поиске ответов, искажают картину, передергивают факты, вольничают как со стихами поэта, так и с рисунками художника. Не в пошлом пересказе беда (хотя и в нем тоже), а в бесстыдной игре в историю культуры.
С Юрием Молоком мы договорились подходить к ахматовско-модильяниевской истории как можно деликатнее, и о том, что неизвестно, говорить: неизвестно. Участникам викторины «Вечернего клуба» мы помочь уже не сможем, на поездку в Париж не претендуем. А вот жюри конкурса, не исключено, получит какую-то пищу для размышления.
Юрий Александрович, давайте вначале очертим контур нашего сюжета.
Юрий Молок: Это история, легенда, которая началась почти в начале века, и которая растянулась почти на целый век. Откуда она началась? Она началась с поездки Ахматовой в Париж, двух поездок, и ее встречи с Модильяни. Обо всем этом мы до последних лет жизни Ахматовой не очень знали. Почему не очень знали? После возвращения из Парижа, известно, что Ахматова уничтожила много своих стихов, известно, что он подарил ей рисунки, на которых, с ее слов, она была нарисована, и известно, что она, уже в конце своей жизни, написала такой очерк воспоминаний «Амедео Модильяни» о своих встречах с ним. Из всех ее рисунков сохранился один рисунок только, из тех, которые Модильяни сам выбрал и подарил ей, и вот вокруг этого рисунка, который впервые был воспроизведен на книжке «Бег времени» и успел быть напечатанным при жизни Анны Андреевны, и вокруг ее воспоминаний постепенно стало завариваться некое мифологическое яство, которое не давало покоя очень многим комментаторам, действительно, ставило какие-то трудные ситуации.
Потом произошел новый взрыв всей этой ситуации с Модильяни и Ахматовой. Передо мной - газета четырехлетней давности, 20 октября 1993 года, парижская газета «Русская мысль» с заголовком «Сенсационная находка в Венеции». Подзаголовок такой: «На выставке Модильяни в Венеции обнаружено 10 неизвестных рисунков, изображающих Анну Ахматову». Действительно, я через два месяца после этого был в Венеции и видел эту выставку. На ней 450 рисунков было экспонировано из собрания доктора Поля Александра, который - один из первых собирателей Модильяни, собирал его, когда тот был совершенно неизвестным художником, и собирал вплоть до рабочих рисунков.
И вот среди этих рисунков одна дама, славист из Генуи, по происхождению русская, Августа Докукина-Бобель, вычитала, можно сказать (она не обнаружила, а идентифицировала с Ахматовой), 10 рисунков. По известным всем очень точным признакам внешности Ахматовой – горбинка, челка, длинная шея - по сравнению с тем известным рисунком Ахматовой, но малоизвестном на Западе, который оставался у Анны Андреевны. И она объявила об этих десяти, потом добавила к ним рисунок одиннадцатый. Таким образом, то, что казалось легендой (нам казалось, что существует только один рисунок, и вдруг появилось еще одиннадцать рисунков), - это страшно расширило интерес к этой теме или, как писал поэт Евгений Рейн, «окончено мое неверие, все это было наяву».
На этих рисунках Ахматова нарисована обнаженной. Это непростой вопрос, но сначала мне хотелось бы попробовать говорить в интонации самой Анны Андреевны, ведь она в своих воспоминаниях очень достойно, очень строго и, вместе с тем, по существу, если внимательно прочесть, ничего не скрывая, рассказала о том, что было. Давайте послушаем немножко из воспоминаний Ахматовой, благо сохранилась запись, как она сама читала отрывки из этого очерка.
Анна Ахматова: Во-первых, я могла знать только какую-то одну сторону его сущности (сияющую) - ведь я просто была чужая, вероятно, в свою очередь, не очень понятная двадцатилетняя женщина, иностранка. Больше всего мы говорили с ним о стихах. Мы оба знали очень много французских стихов: Верлена, Лафорга, Малларме, Бодлера.
Вероятно, мы оба не понимали одну существенную вещь: все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни: его - очень короткой, моей - очень длинной. Дыхание искусства еще не обуглило, не преобразило эти два существования, это должен был быть светлый, легкий предрассветный час. Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны и пугало страшным бодлеровским Парижем, который притаился где-то рядом. И все божественное в Амедео только искрилось сквозь какой-то мрак. У него была голова Антиноя и глаза с золотыми искрами. Он был совсем не похож ни на кого на свете. Голос его как-то навсегда остался в памяти. Я знала его нищим, и было непонятно, чем он живет. Как художник он не имел и тени признания.
Юрий Молок: Вот попробуем настроиться немножко на эту волну, потому что дальше мы будем иметь дело с многочисленными интерпретациями, которые нахлынули сейчас на русского читателя, и, как ни странно, в значительной мере благодаря авторам, живущим на Западе. Так, русский парижанин, писатель Борис Носик написал популярную книгу, такой литературный роман, если хотите, «Анна и Амедео». Собственно, этому роману и посвящена викторина «Вечернего клуба». Кроме того, американский славист, тоже по происхождению из России, из Петербурга, Наталья Лянда, написала такую маленькую брошюру, но с более серьезными искусствоведческими задачами, под названием «Ангел с печальным лицом: образ Анны Ахматовой в творчестве Модильяни». Я коснусь всех этих работ. В результате, вся эта мифологическая сторона и любовная сторона, если хотите, интимная сторона их отношений, она, благодаря этим и не только этим исследователям, выступила на первый план.
Иван Толстой: Юрий Александрович, короткий первый вопрос конкурса. В каком году состоялась свадьба Анны Ахматовой и Николая Гумилева?
Юрий Молок: 25 апреля 1910 года, венчание происходило в Никольской церкви села Никольская слободка Черниговской губернии. Через неделю, 2 мая, они уехали в Париж
Иван Толстой: Теперь, Юрий Александрович, второй вопрос викторины, он звучит так. В Париже сохранилось небольшое кафе в котором бывали Пикассо, Троцкий, Хемингуэй, Эренбург и множество других знаменитостей, включая Анну Ахматову и Амедео Модильяни. Как называется это кафе?
Юрий Молок: На второй вопрос можно ответить более поздними словами Маяковского:
Обыкновенно
мы говорим:
все дороги
приводят в Рим.
Не так
у монпарнасца.
Готов поклясться.
И Рем,
и Ромул,
и Ремул и Ром
в «Ротонду» придут
или в «Дом».
«Дом» - это тоже кафе, но самое популярное было кафе «Ротонда». Это кафе на углу бульвара Монпарнасс и бульвара Распай, действительно, знаменитое кафе, и там бывали знаменитые люди. Но, во-первых, по отношению к Ахматовой и Модильяни нельзя их называть знаменитыми в то время - ни в 1910, ни в 1911 году Ахматова не была знаменитой, и не был знаменитым Модильяни. И, более того, самое интересное, на мой взгляд, что они, судя по всему, не встречались в кафе «Ротонда», они по отдельности ходили в «Ротонду». Послушаем снова Анну Андреевну.
Анна Ахматова: Он казался мне окруженным плотным кольцом одиночества. Не помню, чтобы он с кем-нибудь раскланивался в Люксембургском саду или в Латинском квартале, где все более или менее знали друг друга. Я не слышала от него ни одного имени знакомого, друга или художника, и я не слышала от него ни одной шутки. Я ни разу не видела его пьяным, и от него не пахло вином.
Юрий Молок: Таким образом, это было одиночество вдвоем. Была влюбленность в Париж, в стихи, друг в друга, несомненно, но, во-первых, они не афишировали свои отношения, во-вторых, как признается Ахматова, Модильяни был тогда ужасно беден.
Что делает уже названный нами писатель Борис Носик? Он в своей книге сочиняет такую сцену, что они встречаются в «Ротонде» втроем – и Модильяни, и Ахматова, и Гумилёв. Все это не подтверждается никакими фактами, все это сплошной дар воображения автора, просто это такая элементарная завязка любовного треугольника. Он обращается все время к читателю, все время заигрывает с читателем: «Ах, доведется ли вам, милый читатель, описать внешность былых своих возлюбленных еще и полвека спустя?». Конечно, он тут совершенно вольно мешает даты, факты, события, и эта сцена в «Ротонде» – одно из его сочинений.
Иван Толстой: Юрий Александрович, вот третий вопрос конкурса. Писатель Борис Носик, автор книги «Анна и Амедео», предполагает, что многие ранние стихи Ахматовой посвящены Амедео Модильяни.
Юрий Молок: Такое поветрие охватило не одного Носика. Дело в том, что и ахматоведы стали пытаться переадресовывать стихи Ахматовой, посвященные другим лицам, что они касаются Модильяни. При том, что Анна Андреевна все это как будто предвидела. У нее в дневниках есть такие слова прямые, что стихи «Надпись на неоконченном портрете» или «Мне с тобою, пьяным, весело» к Модильяни никакого отношения не имеют. Но каждый, и об этом тоже говорила Анна Андреевна, видит или читает то, что он хочет видеть или читать. Самое главное, что он их читает буквально, как некие календарные события, как календарь их отношений.
Ну вот, возьмем простой пример. Известно, что Модильяни между их первой и второй встречей писал письма Ахматовой. Письма Ахматовой Модильяни писал? Писал. О чем известно со слов самой Анны Андреевны. Значит, и стихи, по мнению Носика, и не только Носика, «Сегодня мне письма не принесли», посвящены Модильяни. Но, позвольте, а если она ждала письма от другого? Не говоря уже о том, что для поэта письмо это стиховой предмет, поэтический мотив, собирательный образ. Таким же образом строится считывание, перевод на жизнь стихотворения «Надпись на неоконченном портрете»:
О, не вздыхайте обо мне,
Печаль преступна и напрасна,
Я здесь, на сером полотне,
Возникла странно и неясно.
Но, позвольте, нет никакого полотна, нет холста, не писал он ее портрет!
Взлетевших рук излом больной,
В глазах улыбка исступленья,
Я не могла бы стать иной
Пред горьким часом наслажденья.
Здесь, может быть, застряло одно воспоминание, как соринка такая, как добрая соринка. Поэт часто вообще переадресовывает свои стихи другому адресату. Так было с Цветаевой. Или вот вам опять пример из Маяковского. Послушайте, пожалуйста. Это пишет Лиля Брик. В 1915 году вышла поэма «Облако в штанах» с посвящением - «Тебе, Лиля».
«Когда я спросила Маяковского, как мог он написать поэму одной женщине (Марии), а посвятить ее другой (Лиле), он ответил, что, пока писалось «Облако», он увлекался несколькими женщинами, что образ Марии в поэме меньше всего связан с одесской Марией и что в четвертой главе раньше была не Мария, а Сонка. Переделал он Сонку в Марию оттого, что хотел, чтобы образ женщины был собирательный».
Анна Андреевна, объясняя «Поэму без героя», писала, что такое Коломбина. Коломбина это полу Ольга Судейкина и полу Вячеслова, петербургская балерина. Вот из двух половинок она собрала образ данный.
Или, как их перекладывает на прозу тот же Носик. У Ахматовой:
Тебе велела я, чтоб ты ушел,
Мне сразу все твои глаза сказали…
У Бориса Носика: «А потом были слезы, и был похожий тяжкий разговор на вокзале. Она замучила его, истерзала, и он ушел. Она сама сказала, чтобы он уходил».
Тут, в сущности, представлена обыкновенная любовная история, современная, со всеми ее житейскими заботами. Это стихи Ахматовой или кадр из фильма «Вокзал на двоих»? Не знаю. Хороший, впрочем, фильм. Мне кажется, что про вот эти посвящения уже очевидно, хотя каждый случай, конечно, требует своего анализа, своих мотивировок. Но более всего меня отвращает это буквальное простейшие: рисунки иллюстрируют стихи, стихи иллюстрируют рисунки, а то и другое - это не больше как подробности документальные, хотя никакие он не документальные, любовного романа.
Иван Толстой: Юрий Александрович, вот четвертый вопрос. По свидетельству Анны Ахматовой, Модильяни неоднократно рисовал ее. Сколько портретов русской поэтессы сделал итальянский художник?
Юрий Молок: Несколько дней назад мне позвонила москвичка, назвалась Марией Дмитриевной, по профессии – палеонтолог. Она принимает участие в этих викторинах. И она интересовалась именно этим, четвертым, вопросом. Она обратилась в Московский музей изобразительных искусств имени Пушкина и ей сказали, что год назад Юрий Александрович Молок сделал доклад на тему «Ахматова в рисунках Модильяни». И я ей не смог ответить прямо на этот вопрос.
Попробую объяснить, почему. Это каверзный вопрос, на мой взгляд. Сама Ахматова утверждает, что было 16 рисунков, из них 15 пропало, Докукина добавляет еще 11. Американская искусствовед Наталья Лянда говорит, что было 150 рисунков, и не только в коллекции Александра.
Касательно филадельфийской находки, речь идет о скульпторе Жаке Липшице, это была статья в американской газете «Новое Русское Слово», и там утверждалось, что Ахматова позировала не только Модильяни, но и скульптору Жаку Липшицу, и в Филадельфии есть ее скульптура.
Откуда это великое множество, и как с этим быть? Вот, позвольте мне высказать мою точку зрения. На мой взгляд, вообще мы неправильно относимся к этим портретам. Это вообще не портреты, они не имели портретной задачи. Да, они для нас бесконечно дороги. Что говорила Ахматова сама о том, как она позировала, и что рисовал Модильяни?
Анна Ахматова: В это время Модильяни бредил Египтом. Он водил меня в Лувр смотреть египетский отдел, уверял, что все остальное (tout le reste) недостойно внимания. Рисовал мою голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц и казался совершенно захвачен великим искусством Египта. Очевидно, Египет был его последним увлечением.
Юрий Молок: Очень интересно к теме обнаженности, поскольку это рисунки обнаженные, по поводу Венеры Милосской Модильяни говорил, что «прекрасно сложенные женщины, которых стоит лепить и писать, всегда кажутся неуклюжими в платьях». Ничего в этом особенного не было, потому что это вечная тема искусства. Это Веласкес, Пуссен, Эдуард Моне «Олимпия», это Ида Рубинштейн Серова, которую Серов написал в 1910 году в Париже, недалеко от ахматовско-модильяниевских мест. Наконец, на самой улице рю Бонапарт, на которой останавливалась Ахматова, была Академия искусств, и в этой Академии искусств такое объявление висело: «Высшая школа у нас, с которой не может соперничать ни один факультет, здесь обучаются изящным искусствам. А когда юноши являются в эту Национальную школу изящных искусств, ученика неизменно заставляют рисовать голых женщин. Вы, милейший, отказываетесь рисовать голых женщин, ну так можете уходить».
Почему это все важно нам? Почему эта тема все время соединяется - тема обнаженности и тема портрета? Потому что известны портреты Модильяни, но среди них буквального портрета Ахматовой нет. Она сыграла роль поразительной, удивительной, очень подходящей к его исканиям модели. Он искал египетскую модель, а ее называли «египетская колдунья» в Петербурге. Вспомните ее характерное лицо. И это было самое главное для него. Но что по пути, рисуя ее для своих кариатид, скульптур, Модильяни в то же время какие-то мельчайшие черточки схватывал портретные Ахматовой, - да, конечно.
И все-таки, буквально за неделю до кончины Лидии Корнеевы Чуковской у меня был телефонный разговор с ней, и она мне все настойчиво говорила: да, замечательный изгиб шеи на рисунке Модильяни (она имела в виду петербургский портрет), но это не Ахматова, это не ее портрет.
Если так отнестись к этому, тогда станет ясен вопрос о количестве рисунков. Почему 10? Ну, 16 - это согласно свидетельству самой Ахматовой. Но почему еще 11 установила Докукина-Бобель? Понятно - внешнее сходство, лица, особенно. Далее, откуда 150? А потому что американская искусствоведша видит во всех рисунках Модильяни, где есть какое-то египетское начало, египетский тип лица, она там видит Ахматову.
Тогда это безгранично. И уже непонятно, до каких пределов это может дойти. И теперь я вас попрошу еще раз послушать Анну Андреевну.
Анна Ахматова: Рисовал он меня не с натуры, а у себя дома, - эти рисунки дарил мне. Их было шестнадцать. Они погибли в царскосельском доме в первые годы Революции. Уцелел один, в котором меньше, чем в остальных, предчувствуются его будущие "ню"... Он просил, чтобы я их окантовала и повесила в моей церскосельской комнате.
Юрий Молок: А в других, значит, предчувствуются его будущие «ню»? Если прочесть эту фразу внимательно, ясно, что она была нарисована обнаженной. Но здесь есть один тончайший нюанс. Он нарисовал не ее обнаженной, а с нее обнаженную. Андре Сальмон рассказывает о поразительной зрительной памяти Модильяни, о методе его работы. Он мог попросить натурщицу раздеться, потом одеться, и рисовал по памяти. По памяти он увереннее и сильнее рисовал.
Вот когда вы смотрите эти 450 рисунков, и среди них половина обнаженных (не Ахматова), то вы видите, когда он отходит от натуры, смелее, увереннее становится его рука. Теперь, что касается натуры. Тут Носик категорически считает, что Ахматова нас обманывает, она фальшивит, что как это не с натуры, а что ж, по фотографии рисовал? Нет, по памяти мог рисовать. Хотя, конечно, мог и видеть обнаженную.
И вот на этом противоречии - не рисовал/рисовал с натуры - построена масса аллюзий. Когда я читал доклад на эту же тему в Музее Ахматовой в Петербурге на Фонтанке, один известный ахматовед сразу выстрелил в меня вопросом: ну, как же вы говорите – обнаженная, а вот Ахматова говорит – нет, с натуры. Да, это вопрос. Это вопрос еще содержания рисунков. Иногда обнаженный рисунок, из тех, которые нашлись, он нарисован в два приема. Вот голова, она так опущена в плечо, рука поднята, а низ фигуры нарисован смело и свободно абсолютно – быстро закончил рисунок. Или рука на некоторых рисунках просто помечена пунктиром - это чисто рабочие рисунки, которые, кстати, сильно уступают в художественном качестве тому единственному, который уцелел у Ахматовой.
Теперь, что касается обнаженности, и как можно на основании этого читать интимную сторону их отношении. По-видимому, все-таки надо понимать всю эту очень сложную, интереснейшую тему искусства - рисование обнаженной натуры. Она часто, наоборот, не только помогает, но препятствует возникновению каких-то романтических отношений между художником и моделью. Я не буду углубляться в эту тему, но на данном примере хотел бы сказать, что рисунки Модильяни Носик называет беспутными. Да нет в них никакого беспутства! Он просто не смотрит на них. В них есть линейный ритм обнаженного тела, линия Модильяни оберегает фигуру.
Откуда эти обнаженные мадонны ХХ века стали так популярны модильяниевские? У Модильяни сохранилось и какое-то особое итальянское чувство формы, и особенно по отношению к обнаженной женской натуре.
Может быть, в заключение будет небезынтересно прочесть вам беседу Ренуара с Модильяни на эту тему. Ренуар, как известно, очень много писал обнаженных, и вот их беседа с Модильяни в 1919 году.
- Вы видели моих обнаженных? - спросил Ренуар.
- Да, - ответил Модильяни.
(А у Ренуара, конечно, более чувственные обнаженные)
- Надо писать с радостью, - сказал Ренуар, - пишите с радостью, молодой человек, пишите с той же радостью, которую вы испытываете, овладевая любимой женщиной. Нужно долго ласкать ваши полотна, да, ласкать долго (это очень старый говорил уже Ренуар). Этот розовый цвет бедер, я их видел, я их ласкал изо дня в день, прежде чем я написал полотно.
- А я, месье, - ответил Модильяни, - я не люблю бедер.
В другом пересказе этой беседы Модильяни ответил: «Мне не нравятся красивые ягодицы».
Конечно, это вопрос открытый и требует еще исследования и изучения, но все-таки не такого, как в популярных романах. Я имею в виду, прежде всего, книгу Носика. В Москве, мне рассказывали, самые популярные вещи сейчас - это дубленки, которыми торгуют круглосуточно, и книга Носика «Анна и Амедео», которой торгуют тоже, по-моему, круглосуточно. Мне рассказывали, что на Мясницкой просто молодые люди раскидывают эту рекламу, подхватывают покупателя, тащат на второй этаж и вручают книгу.
В конце концов, всю анкету «Вечернего клуба» можно назвать информационной поддержкой этого издания. Которое, на мой взгляд, вот еще почему не заслуживает достаточного уважения, я бы сказал. Когда Анна Андреевна писала воспоминания о Модильяни, она объясняла, что причиной, почему она стала писать эти воспоминания, был французский фильм «Монпарнас, 19», в котором Модильяни играл Жерар Филипп. И Анна Андреевна назвала этот фильм пошлым, и это послужило стимулом к написанию. И, должен сказать, что она тут была вполне объективна, потому что Жан Кокто, знаменитый французский писатель, эссеист, художник, он тоже был дружен с Модильяни, фильм заставил его тоже написать воспоминания о Модильяни и, рассказывают, не знаю, насколько это верно, что Жерар Филипп потом приходил каяться перед Кокто.
Что касается читателей, которые участвуют в этой викторине, тут им обещано, что издательство «Радуга» уже несколько месяцев проводит игру с читателями любовных романов, победитель игры поедет в тот самый город, где прошло свадебное путешествие Анны Ахматовой. Туда отправится удачливый читатель серий «Любовный роман», «Искушение» и «Любовь прекрасной дамы». Ну, что я могу сказать? Мы участвуем в этом конкурсе вместе с радиостанцией «Свобода» уже когда поздно участвовать напрямую, надо было до 20 декабря. Я могу пожелать только успеха какому-то удачливому читателю, потому что Париж - всегда Париж. И пусть он ходит по Парижу, забыв про те книжки, о которых я говорил, а больше помнит стихи Ахматовой и смотрит в музеях работы Модильяни, которого, к несчастью, в России никогда не видели - не было ни одной выставки. Та выставка, которую я видел в Венеции, прокатывалась три года по всему миру – в Канаде, в Америке, где хотите, - закончилась в 1996 году в Руане, но до России не доехали, в России ее не взяли.
Иван Толстой: И, в завершение нашей программы, послушаем воспоминания о Модильяни голосом самой героини романа.
Анна Ахматова: То, чем был тогда Париж, уже в начале двадцатых годов называлось старый Париж или довоенный Париж. Еще во множестве процветали фиакры со своими кабачками "Встреча кучеров", и еще живы были мои молодые современники, которые скоро погибли на Марне и под Верденом. Все левые художники, кроме Модильяни, были признаны. Пикассо был столь же знаменит, как сегодня, но тогда говорили "Пикассо и Брак". Ида Рубинштейн играла Саломею , становились изящной традицией Дягилевский русский балет (Стравинский, Нижинский, Павлова, Карсавина, Бакст).
Мы знаем теперь, что судьба Стравинского тоже не осталась прикованной к десятым годам, что творчество его стало высшим музыкальным выражением духа XX века. Тогда мы этого еще не знали. 20 июня 1910 года была поставлена "Жар-птица". 13 июня 1911 года Фокин поставил у Дягилева "Петрушку".
Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (бульвар Raspail). Вернер, друг Эдиссона, показал мне в «Taverne du Pantheon” два стола и сказал: "А это ваши социал-демократы - тут большевики, а там -меньшевики". Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (jupes-culottes), то почти пеленали ноги (jupes-entravues). Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.
Рене Гиль проповедовал "научную поэзию", и его так называемые ученики с превеликой неохотой посещали мэтра.
Католическая церковь канонизировала Жанну д'Арк.
Модильяни очень жалел, что не может понимать мои стихи, и подозревал, что в них таятся какие-то чудеса, а это были только первые робкие попытки (например, в "Аполлоне" 1911 г.). Над "аполлоновской" живописью ("Мир искусства") Модильяни открыто смеялся.
Иван Толстой: Анна Ахматова читает свои воспоминания. Теперь мы не будем прерывать ее чтение нашими комментариями, и послушаем уже цитированные фрагменты подряд.
Анна Ахматова: Рисовал он меня не с натуры, а у себя дома, - эти рисунки дарил мне. Их было шестнадцать. Они погибли в царскосельском доме в первые годы Революции. Уцелел один, в нем, к сожалению, меньше, чем в остальных, предчувствуются его будущие "ню"... Он просил, чтобы я их окантовала и повесила в моей царскосельской комнате.
Больше всего мы говорили с ним о стихах. Мы оба знали очень много французских стихов: Верлена, Лафорга, Малларме, Бодлера.
Данте он мне никогда не читал. Быть может, потому, что я тогда еще не знала итальянский язык.
Как-то раз сказал: "Я забыл Вам сказать, что я - еврей". Что он родом из-под Ливорно - сказал сразу, и что ему двадцать четыре года, а было, как я теперь догадываюсь, двадцать шесть.
Говорил, что его интересовали авиаторы (по-теперешнему - летчики), но когда он с кем-то из них познакомился, то разочаровался: они оказались просто спортсменами.
В это время ранние, легкие, и, как всякому известно, похожие на этажерки, аэропланы кружились над моей ржавой и кривоватой современницей - Эйфелевой башней, построенной в 89 году.
Марк Шагал уже привез в Париж свой волшебный Витебск, а по парижским бульварам разгуливало в качестве неизвестного молодого человека еще не взошедшее светило - Чарли Чаплин.
"А далеко на севере"... в России умерли Лев Толстой и Вера Комиссаржевская, символисты объявили себя в состоянии кризиса, и Александр Блок пророчествовал в стихах:
«О, если б знали, дети, вы,
Холод и мрак грядущих дней...».
И в прозе «Когда великий Китай двинется на нас». Три кита, на которых ныне покоится XX в. - Пруст, Джойс и Кафка, - еще не существовали, как мифы, хотя и были живы, как люди.
