Андрей Иванов. Аргонавт. – Таллин: Авенариус, 2016.

Андрей Иванов – наш современник, живет в Таллине, пишет по-русски. Персонажи его нового романа тоже люди нашего времени, живут и работают в нынешней Эстонии, принадлежат к одному кругу, связаны личными или профессиональными отношениями. Их бытие и мировоззрение – это заботы и чаяния обыкновенных homo erectus: "двуногих, двуруких, башковитых существ с языком без костей и взглядом таким ядовитым, что позавидует любая змея".

Среда их обитания – городской водоворот. "Сплав органики и огня, газов, металлов, пластмассы. Все это хлещет. Затопляет сознание. Тебя подталкивает к бордюру. Дождь шипит. Зонтики вращаются. Флажки трепыхаются. Светофор – красный. Вода пенится. Канализация пузырится".

Они страшатся бедности и безнадежности: "Купаюсь в них, как грешник в адском пламени, уносят меня, как горная река, витками, затягивая вглубь, к мраку. Где-то там, у самого дна, ожидает меня нищета. Представляется она мне плоской, но занозистой – занозами будут болезни".

Семейная их жизнь не столько тихая гавань, сколько тусклое болото: "Они жили в отстраненности; не на людях были на Вы, на людях преодолевали привычку, стараясь быть как все, на ты, и даже подтрунивали друг над другом, изображая человеческие отношения, которые заменяла искусственность, как только оставались вдвоем".

Да и на собственную персону они махнули рукой: "Она не любила социальные сети, вечеринки, сплетни, фуршеты, не умела хвастаться, не любила рассказывать о себе, фотографировать и показывать свои снимки".

Персонажи эти, в общем, догадались, что жизнь их проходит впустую: "Я не взваливал на себя непосильной ноши, жил тихо, никуда не спешил, выпивал, незаметно спиваясь, любил всю жизнь только одну женщину, подвигов не совершал, налево не шастал, неудачи мои были маленькие, слава негромкой. Естественным образом израсходовался. Остыл, как чай".

Важной чертой ивановских персонажей следует назвать их принадлежность к "русскому миру"; они не вполне интегрированы в человеческое сообщество, как в Таллине, так и в иных местностях. Героям свойствен "психологический изъян – поставить все с ног на голову и рвать на себе волосы, то есть повести себя неожиданным образом, вдруг стать для всех и для себя самого неузнаваемым".

Эта принадлежность к чему-то несуществующему и несущественному, с одной стороны, и частичная оторванность от реальной жизни – с другой, порождают феномен утраты памяти, которую подменяет чувственная рефлексия. Человек восстанавливает свои впечатления и реакции, но не факты.

Вполне можно допустить, что такой образ жизни и строй души характерен для несчастных и проигравших людей. Своеобразным апофеозом подобного существования можно назвать описание одним из героев романа так поразившего его надгробия Дж. Пезаро во Фрари. "Восемь грандиозных мавров, одетых в белые мраморные одежды, несут на своих плечах слепленный из человеческих костей, горестей, печалей, алчности и похоти трон, на котором восседает веселящийся в кокаиновом припадке скелет".

Персонажи Иванова не строят иллюзий относительно будущего: "Когда-нибудь мир не выдержит и как песочный замок расползется, мешаясь с водорослями и ракушками". Возможно, проще и быстрее прервать самому: "В каждой квартире должен быть крюк, чтобы можно было повеситься".

Впрочем, башковитые существа не всегда поддаются отчаянию и пытаются найти жизненные якоря. На одной странице романа появляется безумный собиратель велосипедов, прозвавший себя современным Пер Гюнтом; так вот, главные герои Иванова, если и не коллекционируют, то, во всяком случае, велосипеды изобретают. Якорями, которыми можно прочно зацепиться за краешек вселенной, они считают творчество, любовь и потомство.

Но металл этих якорей изъеден ржавчиной рефлексии. Герои допускают, что "в игрушках пятилетнего малыша смысла в миллион раз больше, чем во всей взрослой жизни", но их пугает собственный эгоизм, с которым они перекладывают ответственность за собственное существование на хрупкие детские плечики.

Любовь эти люди склонны переживать, как поэты "Парижской ноты": "Мне не нужна твоя взаимность… нет, подлинная любовь – тайная, безнадежная… идеально было бы полюбить давно умершего человека, но раз уж так получилось, что я полюбил тебя, я буду боготворить тебя до конца, что-либо менять во мне слишком поздно".

А творчество превращается в литературную поденщину, розничную продажу, тогда как главные замыслы остаются невыразимыми. "Было много набросков. Город, жизнь которого зависела от волшебного изобретения – гигантской клепсидры, присоединенной к артерии реки. Так замыкалась жизнь. Так превращался город вместе со своими обитателями в perpetuum mobile habitat. В комнатах замирало время, и они переливались, как янтарные мозаики, фрески, панно, картины, скульптурные ансамбли. Как сны неуловимые".

Единственный, пускай и слабый, шанс – суметь выпрыгнуть из плена времени. "Такие прыжки надо совершать, потому что кто знает, однажды такой финт может все исправить, ибо ветхие страницы гроссбуха мироздания должны иметь дыры, сквозь которые можно проскользнуть в другую жизнь, и все наладится".

Впрочем, спешу написать, что "Аргонавт" – вовсе не скучноватое реалистическое полотно современного социалиста-передвижника. Пожалуй, здесь нужно оставить на время персонажей "Аргонавта" и вспомнить другие романы писателя. Главный герой, например, "Харбинских мотыльков", "Горсти праха" или "Батискафа", каким бы ни было его имя, – это отчасти Гамлет, принц в изгнании (на страницах встречаются и Дания, и погубленные отцы, и опостылевшие матери, и утраченное наследство). Точнее сказать, Гамлет в исполнении Джона Гилгуда – золотой опавший лист эдвардианской поры, гонимый ледяными ветрами и свинцовыми дождями.
Возможно также сравнение с Карлом II Возлюбленным, последним королем Земблы, вероятным автором набоковской поэмы.

Гонимый герой страшится и стыдится своей принадлежности к человечеству, удел которого – убивать и грабить (а его части – "Русского мира" – пить и блевать). Герой ощущает себя частью этого ужасного целого и всеми силами пытается "соскрести с себя наросты пошлости, водоросли слабоумия, барнакль бреда, кораллы невежества", боясь, что и вечности на то не хватит.

Герой-Принц непоследователен и слаб, "согласен взобраться на холм, чтобы не взбираться на гору", думает, "если не будет знать, ЧТО происходит, то ничего не произойдёт" (в том и заключена идея герметичности – "батискафа"). Более того, он даже настаивает на своей слабости: человеческая личность и есть "ошибки и промахи, история, прошлое, кокаин в крови, баночка из-под кофе в пятом углу комнаты" (последний образ – снова спасительный "батискаф").
Герой стремится стать фрагментом картины, но фрагментом самоценным, отражением вселенной в лужице воды: "Моя нерешительность, мой страх, мои переживания, моя слабость, моя злоба на весь мир – все уместилось в этом пятачке жижи, весь я".
Этими отражениями вселенной, воспоминаниями о разрушенной Вавилонской башне становятся фотографии и инсталляции Бориса Реброва.

Спасения ивановские герои-принцы ищут в шекспировских "словах, словах, словах!".

"Ты, неизвестный солдат (Иванов нередко вспоминает Бронзового таллинского солдата) русской мистики, пиши свои чернокнижные откровения и, уровняв их аккуратной стопой, складывай перед дверью на платформе, и пусть весенний ветер их разнесет, унесет, и, может быть, донесет несколько страниц до будущих душ и времен..."

В "Аргонавте" есть подобный герой, появляющийся лишь эпизодически, но невидимыми нитями связанный с основными персонажами. Зовут его Константином Рубцовым, он работает незначительным офисным служащим, живет, по соображениям строгой экономии, там же и выполняет роль добровольного психолога для отчаявшихся персонажей.

Быть может, все действующие лица романа являются порождением его гения и фантазии. Во всяком случае, во второй главе можно обнаружить тайную подсказку.

Поэт-неудачник вспоминает свои пьяные похождения на морском берегу: "Я выливал вино на камни. Ел хлеб. Гули! Гули! Гули! Над ним хохотали чайки. Было смешно. Он смеялся. Оплеван морской водой. Облеплен тиной…"

Выкрик "Гули! Гули!" напоминает о поздней драматической фантазии Михаила Кузмина "Прогулки Гуля" (1924). Думаю, что стоит привести выдержку из пояснения самого Кузмина для готовившейся постановки его сочинения.

"Прогулки Гуля" имеют темой поиски человеком организующего элемента в жизни, при котором все явления жизни и поступки нашли бы соответственное им место и перспективу. Поиски эти производятся более точной дифференциацией понятий, слов и явлений. Внешнее оформление представляет собою ряд сцен и лирических отрывков, не всегда объединенных условиями времени и пространства, а связанных лишь ассоциацией положений и слов".

Организующим элементом в жизни ивановских персонажей становится мировая культура, прежде всего, европейская словесность. Рассказчик "Аргонавта" словно подхватывает незаконченную работу верной своему призванию Пенелопы и пробует соткать чудесное полотно.

Волшебство в романе – это сегодняшний Язон, мечтающий быть погребенным под обломками марсианского корабля вместе с бутылкой красного чилийского вина, покидающий свою жену, и он же Улисс, всегда возвращающийся домой. И он же – Блум и Стивен, блуждающие по Таллину, реальному и призрачному, в некотором роде, "Городу среди моря" Э. По.

Волшебство "Аргонавта" – это "расстройство" (даже не раздвоенность) лирического героя, Гамлета с домом-черепом в руках, погрузившегося в могилу – родную землю; это девушка – золотое руно, женщина – горящая свеча, кот, обернувшийся лесбиянкой; это парижский дед в кипящем чайнике; это детство в образе "узкого коридора, обставленного зеркалами лицемерия".

Страницы романа освещает фолкнеровский свет в августе: "Стоит за шторой. Беспощадный день! Растет как опухоль. Метлой по сердцу дворник. Мусоровоз выворачивает душу. Сквозняк выдавливает скрип двери. За дверью призраки".

В "Аргонавте" звучат не только монологи золотоискателей, но и песни Сирен, не с берегов Темзы, как у раннего Элиота, а с балтийского побережья:

"Рассказать о том, как давилась у моря, смотрела, как дышит оно под коркой свежего льда, видела, как море дымится, мороз кусал мои губы, набивался в любовники, но я его послала, целовалась с горлышком бутылки, пила одна, мне плевать, пила, плакала и кричала, а потом бросила в море бутылку, которую никто никогда не найдет... В ней мой крик, по самое горлышко".

Чтение романа можно сравнить с ожиданием счастья одним из героев-голосов:

"Я не ради самого фильма сюда пришел, а ради этого ожидания, этой беспечности, ради этих волшебных нескольких минут, которые у тебя есть перед началом фильма, и ты знаешь: сейчас начнется, и ничего случиться не может!"