В Петербурге на 99-м году жизни скончался писатель Даниил Гранин.
Даниил Гранин (настоящая фамилия Герман) родился 1 января 1919 года в семье лесника. В 1940 году окончил электромеханический факультет Ленинградского политехнического института, работал на Кировском заводе. Воевал в дивизии народного ополчения, затем в танковых войсках, был командиром роты тяжелых танков. После войны работал в "Ленэнерго", был членом редакционной коллегии журнала "Роман-газета".
Писатель начал публиковаться в 1949 году. Основная тема его произведений – развитие научно-технического творчества. Его романы "Искатели", "Иду на грозу", "Зубр", эссе "Эта странная жизнь" и "Страх", повести "Прекрасная Ута", "Сад камней", "Месяц вверх ногами", "Дождь в чужом городе" прочитаны несколькими поколениями читателей. В XXI веке роман Гранина "Мой лейтенант" стал лауреатом национальной литературной премии "Большая книга" (2012).
Тема Великой Отечественной войны и блокады занимает особое место в творчестве Даниила Гранина. Крупным событием общественной жизни стал выход "Блокадной книги", написанной совместно с Алесем Адамовичем. На издание этой книги в Ленинграде был наложен запрет. Впервые часть ее была напечатана с купюрами в 1977 году в журнале "Новый мир", в Ленинграде книга вышла в 1984 году после смены партийного руководства города.
Весной прошлого года Гранин выступил в петербургском музее современного искусства "Эрарта". Гранин – один из немногих писателей, которым в советское время было позволено говорить о блокаде – после "ленинградского дела", после разгрома Музея блокады Ленинграда, который теперь тщетно пытаются собрать по кусочкам.
Гранин не исчерпывается темой войны – известны его романы "Картина" о борьбе героя за сохранение исторической памяти в его небольшом городке, "Зубр" о выдающемся ученом Тимофееве-Ресовском, бурный интерес вызвал его роман об ученых "Иду на грозу", по которому сегодня собираются делать уже третью экранизацию. Гранин стар и знаменит, хотя у него нет того праведного ореола, который осенял чело иных знаменитых старцев – того же Дмитрия Лихачева. Известно, например, что Гранин в свое время выступал с осуждением Солженицына, заявлял о том, что суд слишком мягко обошелся с Бродским. Но вряд ли теперь найдутся охотники бросить в него камень – и в силу его возраста, и в силу разных заслуг, и в силу того, наконец, что, с одной стороны, слишком трудно найти советского писателя, не замешанного ни в чем подобном, а с другой – слишком легко произносить слова осуждения, не будучи испытанным Великим Страхом, сопротивляться которому могут не многие.
Хотя "Блокадная книга" написана давно, писатель находит нужным вновь и вновь возвращаться к войне. В последние годы много обсуждался его автобиографический роман, вышедший в 2011 году, "Мой лейтенант", написанный как бы двумя голосами – от лица молодого лейтенанта, каким был сам Даниил Гранин в начале войны, и от лица сегодняшнего писателя, чей возраст приближается к вековому рубежу, но который стремится не забыть и не предать того, молодого человека, не оторваться от него безнадежно далеко. Совсем недавно Даниил Гранин с радостью приветствовал присуждение Нобелевской премии Светлане Алексиевич "за многоголосое звучание ее прозы и увековечивание страдания и мужества". И это неудивительно: "увековечивание страдания и мужества", несомненно, очень близко самому Гранину, писателю и человеку.
Военная тема для вечера в "Эрарте" была обозначена как обсуждение книги "Мой лейтенант" – "книги-вызова для многих чиновников и тех, кто создает фальшивый культ войны".
– Даниил Александрович, война отгремела так давно, и, казалось бы, вы уже написали о ней в своей "Блокадной книге" – почему вы решили обратиться к этой теме еще раз?
– Победа превратилась в казенный праздник, который становится чем дальше, тем холоднее. А ведь еще жива горячая память о войне – в семьях, вдовах, внуках, правнуках. Я был очень рад, когда эта память вдруг вспыхнула на спонтанной, искренней демонстрации "Бессмертного полка".
– Только "Единая Россия" эту идею немедленно приватизировала, и все стало формально, бюджетников, школьников опять сгоняли на "мероприятие".
– Да у нас всегда все хапает какая-нибудь "Россия", партия. Начальники хотят все себе захватить для рейтинга, для престижа, у нас же рейтинг в стране – главное действующее лицо. А кроме того, у меня с годами появился долг перед моими однополчанами, большинство из которых не знали, что мы победим. Они умирали в 41–42-м, когда немцы подступили к Москве, к Ленинграду, заняли большую часть Центральной России, и положение казалось безнадежным, да и мне тоже. Они погибали без ощущения победы, они не узнали о ней. И мне хотелось рассказать им о том, как мы победили, это было мистическое ощущение. И я стал писать о своей войне, о тяжелой войне, которая во многом еще жива.
– У вас в "Моем лейтенанте" есть такой персонаж, Подрезов, который отчаянно погибает, встав в окопе во весь рост, а он из осужденных, и потом ваш молодой герой доказывает, что он действительно погиб как герой, ему не верят, он его выгораживает, и в конце концов видит заметку в газете, мало похожую на то, что происходило в действительности. То есть вы вскрываете механизм создания мифов о войне, создания лжи о войне. Почему вам это было так важно?
– Это происходило на моих глазах. Мы думали, что это ложь во спасение – про 28 панфиловцев, про Матросова, что это как-то поможет воодушевить людей, ободрить, ведь тогда цеплялись за соломинку. Это сложный вопрос – может быть, какую-то роль это и сыграло в свое время. Тогда не думали, что ложь когда-то откроется и наступит разочарование. Героев и подвиги придумывали, чтобы преодолеть отчаяние.
– А ведь недостатка в настоящих подвигах не было, но почему-то часто реальность просто переиначивали, как в случае с "забытым героем", водрузившим флаг на рейхстаг, Михаилом Мининым, которому Сталин, можно сказать, запретил этот подвиг, назначив на его место других и тем самым сломав ему жизнь – тот просто спился от горя. Зачем это было?
Мы даже не отступали, а просто драпали, потеряв всякий стыд, особенно в 41-м
– Не знаю. Войну, как всякое большое событие, все старались присваивать, использовать – и сейчас стараются. Но все-таки, хотя много есть претензий к памяти о войне, то, что мы победили, – это чудо, и его, как всякое чудо, объяснить невозможно. Это как с войной 1812 года, ведь Пушкин тоже не мог объяснить, почему мы тогда победили, и сказал: а может, это русский Бог… Что же касается присвоения войны, то это делают не только наши. У меня была в Германии встреча с бывшим канцлером Германии Гельмутом Шмидтом, очень дружественно настроенным к России. Я его спросил: "Гельмут, почему вы проиграли войну? Ведь у вас было и вооружение лучше, и генералы, и танки, и авиация – все у вас было". И он ответил: "Потому что американцы вступили в войну". Меня поразил этот ответ. Он был очень большой патриот, очень хороший немец, и мне показалось, что он, как и большинство немцев сегодня, не хотят признать, что они проиграли войну России. Им сподручнее считать, что они проиграли потому, что Америка вступила – такая мощная и богатая страна. А у России, у которой по всем параметрам все было похуже, они должны были выиграть, и ведь такие огромные территории уже заняли. Ан нет, проиграли. Потому что – об этом Пушкин очень точно сказал – наступило остервенение народа.
– О войне многие писали, но вот если сравнить вашу книгу и, допустим, Астафьева "Проклятые и убитые", то книга Астафьева намного мрачнее и отчаяннее. "Мой лейтенант" все-таки светлее, вы находите в себе силы для улыбки, как в том эпизоде, например, где немецкий солдат, случайно упавший в русский окоп, выпрыгивает из него к своим с нечеловеческой силой, так что немцы и русские потом от смеха до конца дня не стреляют друг в друга. Откуда вы берете силы для таких улыбок посреди ужасов войны, что вам помогает? И много ли таких вещей на войне?
– Помогает, наверное, характер. А на войне, да, такого много. Знаете, Церковь правильно говорит, что уныние – большой грех, уныние губит человека. И люди это инстинктивно чувствуют.
– И все-таки что было для вас самым тяжелым на войне?
– Прежде всего непереносимое, позорное чувство при отступлении. То есть это было бегство, мы даже не отступали, а просто драпали, потеряв всякий стыд, особенно в 41-м.
– У вас есть описание того, как вы приходите домой в Ленинград с чувством того, что все пропало.
– Да, это было.
– А что вам помогло не только выжить, но и сохранить жизнелюбие?
– Выжить помогло остервенение, то самое, о котором Пушкин говорил. Когда я вернулся с войны уцелевшим, я понял, что это чудо и что всю свою следующую жизнь, большую или маленькую, я получил в подарок, ведь почти все мои однополчане погибли, особенно в 41-м году. А я получил новую бесплатную жизнь. Как я уцелел, непонятно, ведь я был в 41–42-м на передовой, когда были особенно большие потери. Ну, не я один выжил, конечно, у меня осталось несколько фронтовых друзей, и они все получили в подарок от судьбы жизнелюбие. Они все жили, а кто-то еще живет с ощущением подарка, непонятно за что и как полученного. Но какое это счастье им выпало – жить, работать и помнить о погибших друзьях.
– Астафьева я уже упоминала, а как вы относитесь к воспоминаниям о войне Николая Никулина, Эдуарда Кочергина?
– У Никулина очень хорошая, честная книга. И Светлана Алексиевич мне нравится, все, что она писала, она писала на фактическом материале. Другое дело, что иногда при этом получается то, что не очень нравится нашей критике, особенно казенной, ну и что? Это нормально. И Кочергин – это тоже очень хорошая литература, очень талантливый человек.
– Даниил Александрович, как вы считаете, о чем мы сегодня должны больше заботиться, говоря о войне, о победе: о празднике или о горе, о гигантских жертвах?
– Я думаю, так вопрос ставить нельзя. Победа далась кровью, мучениями всего народа, не только солдат. Мы должны не только помнить, но и быть благодарны, должны понимать, что победа далась слишком дорогой ценой. Поэтому не только нельзя отдавать ее американцам и все такое, это понятно, но еще надо понимать, что все принесенные жертвы, все лишения требуют результатов. Должны быть плоды – для людей, для потомков – в виде спокойной и обеспеченной жизни. Мы победители, и мы не имеем права жить хуже, чем побежденные, а мы живем хуже. Мы всегда очень плохо относились к человеку – расправлялись с ним, расстреливали, сколько невинных людей сидело в лагерях, особенно во время Большого террора. Но речь идет о другом. Вот осуждают Булата Окуджаву за то, что он сказал "мы за ценой не постоим". Но это действительно так было – тогда, в то время, и это было оправданно. Но сегодня мы не имеем никакого права не считаться с лишениями людей, с тем, что у нас столько бедняков и такой разрыв между бедными и богатыми.
– В анонсе вашего вечера были заявлены две темы – война и наука. Конечно, в какой-то степени они связаны. Война не перестает нас волновать, а от науки напрямую зависит наша жизнь, и это нас тоже волнует, особенно сейчас, когда после реформы Академии наук, которую многие называют разгромом, существование целых научных школ у нас под вопросом. Вот и ваша книга "Иду на грозу" снова зазвучала актуально. Вы видите этому объяснения?
– Я не знаю, опять хотят снимать большой фильм по этой книге. Может быть, хотят поднять престиж научной работы, показать прелесть, поэзию занятия наукой, поисков, драмы идей и прочего. После выхода в свет этого романа я не раз встречал людей, которые мне рассказывали, как он на них подействовал, как они под его влиянием выбирали профессию, шли в науку, становились инженерами. Меня это очень радовало, ведь я этот роман стал писать именно для этого. Я хотел в те годы привлечь души и сердца людей к научному творчеству. Об этом в русской литературе вообще очень мало написано, тема эта была практически девственной. А мне хотелось написать, какая прелесть работа ученого, сколько в ней драматизма, как происходят открытия, какие муки творчества испытывают научные работники, из чего состоит жизнь ученого. Он ведь живет в будущем, в том времени, когда еще не осуществились его открытия, его надежды. Приходя домой, он как бы возвращается в прошлое. Ученый мне представлялся особым существом – бескорыстным, все делавшим для науки. Понятно, это была моя личная романтика, с годами я отрезвел, увидел, что и в науке есть свои безобразия, своя корысть, но это было потом. А тогда была романтика полетов в грозу – я летал с учеными, мы искали грозу, это было страшно. Я прошел войну и думал, что уже ничего не боюсь, но когда самолет начинало трясти, рядом сверкала молния, все это было красиво, как театральная постановка, но очень опасно. Книга выдержала около 30 изданий и до сих пор живет.
– Все-таки ваш бескорыстный герой терпит фиаско. Может быть, стоило бы ему задуматься о материальной стороне: что может ему дать наука?
– Да, об этом нужно говорить. В мое время ученые работали бескорыстно, теперь это уже не так, время изменилось. С другой стороны, когда Фарадей делал свои опыты, и одна дама спросила его, какой в этом прок, какой будет результат, он ответил ей: когда рождается ребенок, вы можете сказать, какой будет результат? Это так и осталось до сегодняшнего дня – настоящие ученые не задаются этим вопросом. Сейчас фигура ученого опять стала востребованной, потому что ничего не получится у нас без науки.
– Но смотрите, сейчас молодежь в науку почти не идет, большинство уезжает, с образованием беда – неужели опять надежда на один энтузиазм? Получится у нас вообще что-нибудь?
– Не знаю. С одной стороны, разгром науки вроде бы зашел слишком далеко, а с другой – может, еще и удастся что-то сделать.
На традиционный вопрос о творческих планах Даниил Гранин только хитро посмеивается, раскрывать их решительно отказывается, но дает понять, что работает над новой вещью и надеется ее завершить. Во всяком случае, пожилой писатель продолжает работать за своим письменным столом и признается, что, как и раньше, получает от этого удовольствие.
