В Москве произошло культурное событие, вызвавшее скандал: постановка Константином Богомоловым спектакля «Князь» вроде бы по роману Достоевского «Идиот», хотя включены и другие его тексты, и не только Достоевского: тут и «Смерть в Венеции», и «Портрет Дориана Грея». Князь Мышкин в спектакле зовется Тьмышкин. (Князь тьмы, как известно, – Сатана.) Спектакль уже назвали одой педофилии. Сам режиссер говорит, что его настоящая тема – муки детей, дети как жертва, по знаменитой апофегме Достоевского: никакие благое деяние не оправдано, если для этого необходимо пролить слезу ребенка.

Слов нет, Достоевский как никто другой любит мучить своих героев – и детей, и взрослых, и своих читателей вместе с ними. Дает ли это основание назвать его садистом? Молодую Ахматову упрекнули однажды в слишком откровенном описании своих чувств. Она ответила: это зарифмовано, а потому не стыдно. Достоевский тоже «зарифмован», всевозможные «извращения» его героев преображены в самом акте творчества, в самом написании текста. Это только материал, а кроме материала у художника наличествует стиль, преображающий сырье жизненного опыта в произведение искусства. Не надо торопиться с оценками, иначе уподобишься тем лихим «казакам», которые на доме Набокова в Петербурге написали черной краской «педофил». Нет, не педофил, но автор «Лолиты»: дьявольская разница, как сказал бы Пушкин.

Но столь же неправомерным было бы замалчивание соответствующих тем у Достоевского. Можно сказать, что Набоков, хоть он всю жизнь и дезавуировал Достоевского, как раз у него заимствовал «Лолиту»: это, конечно, Свидригайлов с его малолетней невестой и всем содержанием его снов. Существует в истории литературы сюжет, прямо связывающий Достоевского – человека, а не писателя – с этой самой педофилией: письмо Н. Н. Страхова Льву Толстому, где говорилось о некоем случае в жизни Достоевского, именно о совращении им малолетней девочки. Клевета со стороны Страхова совершенно исключена, он был кристально честным, чистым и даже наивным человеком. (Розанов называл его «девушкой», прибавляя, что и все славянофилы были такими девушками.) Самый выразительный текст Достоевского, связанный с этой темой, – это, конечно, исповедь Ставрогина, глава «У Тихона», выброшенная Достоевским из текста «Бесов» по настоянию издателей. А еще Страхов в том письме сказал, что Достоевский в жизненном своем обличье больше всего напоминал героя (или, как сейчас говорят, антигероя) своих «Записок из подполья».

При желании можно найти и другие темы у Достоевского, способные оскорбить его мнительных поклонников. Во многих его вещах разрабатывается сюжет, в психоанализе называемый «мотив Кандавла»: два человека любят одну женщину и всячески ее уступают друг другу. Фрейд говорил, что мотив Кандавла – свидетельство латентной гомосексуальности: один из этого треугольника любит не женщину, а номинального соперника мужчину. Это началось у Достоевского еще в раннем рассказе «Слабое сердце» и продолжалось в «Униженных и оскорбленных» (Наташа, князь Алеша и Иван Петрович), а однажды даже стало основным сюжетом в повести «Вечный муж»: герой влюбляется во всех любовников своей жены. В связи с этим вспоминается еще один сюжет из жизни Достоевского – его страстная привязанность к одному из членов кружка Петрашевского Николаю Спешневу, который, считается, послужил прототипом Ставрогина; в Ставрогина тоже все влюбляются в «Бесах», а однажды влюбился философ Бердяев, написавший в 1915 году панегирик Ставрогину.

Можно также заметить и педофильскую окраску этого латентного гомосексуализма в вещах Достоевского. Вспоминается последняя книга «Братьев Карамазовых», которая называется «Мальчики», и главный там мальчик не умирающий Илюшечка, а пленительный подросток Коля Красоткин. С этими мальчиками возится младший из Карамазовых, как будто бы всячески положительный Алеша. Процитируем хотя бы вот это: "Алеша не мог безучастно проходить мимо ребяток, в Москве тоже это бывало с ним, и хоть он больше всего любил трехлетних детей, но и школьники лет десяти, одиннадцати ему нравились”. Это написано в главе под названием «Связался со школьниками». Такими же горячими чувствами к «деткам» полны монахи из окружения старца Зосимы: отец Анфим "проходить не мог мимо деток без сотрясения душевного; таков человек”.

Заметить у Достоевского такие темы и мотивы позволяет именно психоанализ. Но необходимо сознавать границы этого метода. Собственно, эти границы установил сам отец-основатель психоанализа: Фрейд говорил, что бессознательные и разрушительные влечения человека могут принимать социально полезную форму. Простенький пример: садист делается не Джеком Потрошителем, а хирургом или зубным врачом. Механизм переработки бессознательных влечений называется сублимацией. В сущности говоря, все психически здоровые люди – это сублимированные люди. У писателей, вообще людей художественного склада такая сублимация происходит в акте и плодах творчества. Поэтому считать Достоевского латентным гомосексуалистом, или садистом, или, наоборот, мазохистом, конечно, можно, но, как говорится, нерелевантно. Достоевский – писатель, и в этом качестве имеет право и должен преимущественно рассматриваться. Стивен Спендер сказал Бродскому: психоанализ делает работу, прямо противоположную творчеству, он разматывает пряжу.

Судя по всему, Константин Богомолов в своем «Князе» произвел подобную операцию: он десублимировал Достоевского, развязал его искусную вязку. Такие вещи делать, конечно, можно, но не нужно относиться к ним слишком серьезно. Не стоит манифестировать. Как ни «ломать» Достоевского (Уайльда, Томаса Манна, Набокова), они остаются писателями, а не носителями постыдных «комплексов». И как бы тонко ни вязал Достоевский, всё же у него князь отдельно и тьма отдельно.