Политик, харизматичный лидер, депутат Государственной думы Российской Федерации, председатель Федеральной партии "Демократическая Россия" Галина Старовойтова 17 мая могла бы отпраздновать свое 70-летие – если бы не была расстреляна киллерами в подъезде собственного дома на канале Грибоедова 20 ноября 1998 года. В беседе с корреспондентом Радио Свобода о Галине Старовойтовой вспоминают ее сын и сестра.

В 70-й день рождения Галины Старовойтовой в Петербург прилетел из Лондона ее сын, Платон Борщевский, который не был в родном городе несколько лет. Он получил экономическое образование, давно живет в Великобритании, работал журналистом и редактором программ на радио и телевидении, теперь является директором образовательного консалтингового агентства – помогает русским детям учиться в английских школах. Платон Борщевский надеется, что в будущем эти дети, получив образование в более здоровой культурной среде и вернувшись в Россию, смогут разумнее управлять Россией, чем это сейчас делают их родители.

– Платон, вы должны хорошо помнить маму – какой вы ее запомнили?

– Когда ее убили, мне было 29 лет, так что, конечно, я ее хорошо запомнил – увлеченной и в то же время уравновешенной, пылкой. Мы были очень близки, в детстве она проводила со мной много времени. Мы много ездили по Советскому Союзу, когда я был маленький, конечно, в Крым, на черноморское побережье Кавказа, в Прибалтику, в Москву. Потом в моем тинейджерстве она брала меня с собой в экспедиции от Академии наук – мы изучали долгожителей в Абхазии и Нагорном Карабахе. Она была начальником отряда – выезжает грузовик ГАЗ-66 на пару месяцев на Кавказ, в экспедицию едут психологи, этнографы, антропологи, медики и изучают долгожителей по высокогорным селам – этим мы и занимались. А вообще-то я вырос в Кунсткамере: она там работала в секторе восточных славян, я часто ходил с ней на работу, проводил там полдня, а то и весь день, слушая ученые беседы этнографов, с 4-5 лет присутствовал на защитах диссертаций.

– Не скучно было?

– Нет, я не был таким "детским" ребенком – все время проводил со взрослыми, мне было скучно как раз с детьми. Потом, когда я увлекся советской рок-музыкой, мы устраивали домашние концерты разным питерским рок-группам. А уже потом, когда мама с отцом уезжали в разные командировки, я сам принимал у себя дома человек по 50 после концертов. Родители ведь были диссиденты, любознательные и открытые ко всему неформальному, так что у нас был открытый дом. И у нас бывали то музыканты из ансамбля "Мадригал", то какие-нибудь подпольные барды, то петербургский рок-клуб, то какая-нибудь психологическая фокус-группа, изучающая методы работы Адлера, Фрейда и т. д.

– Мама обеспечила вам интересное детство.

– Ну, конечно! Я родился в 1969-м, а в 70-е и на Западе, и у нас увлекались системой воспитаний детей по доктору Споку, это была достаточно либертарианская система, и мама тоже, по-моему, отчасти была ею увлечена. Так что я участвовал с младых ногтей во всей ее социальной жизни, очень разнообразной – от диссидентских кругов до научных и музыкальных.

– А вы много разговаривали с ней, обсуждали происходящее?

– Да, мы обо всем говорили, у меня никогда не было с родителями конфликта поколений, конфликта отцов и детей: им были интересны мои юношеские тусовки, мне были интересны их взрослые тусовки – было такое "взаимоперетекание". Я довольно рано, с 20 лет, начал учиться за границей, в Лондоне, и когда мама стала политиком, я приезжал и неформально был ее пресс-секретарем в ее поездках, со всеми встречался – от Дмитрия Лихачева до Маргарет Тэтчер и Бориса Ельцина. С Горбачевым, правда, познакомился уже после ее смерти. Дважды был переводчиком, когда она разговаривала с Тэтчер, виделся с Генри Киссинджером – это была наша жизнь. Я ездил с ней по миру, был в Израиле, в Лондоне, в США. Мне было очень интересно – я понимал, что история ХХ века в большой степени творилась в России: здесь происходил распад двуполярного мира, и мама была в центре этой истории. С Андреем Дмитриевичем Сахаровым, конечно же, я был знаком, бывал на I съезде депутатов, на многих кулуарных дискуссиях в гостинице "Москва", знал Межрегиональную депутатскую группу, Юрия Афанасьева, Егора Гайдара, даже Виктора Степановича Черномырдина. Через нее я погружался в течение истории, во все эти персоналии, мне было безумно интересно все, что она делает.

– Ее слово действительно зажигало людей, ее слушали?

– Да. Когда она приезжала в Англию, мне приходилось работать ее пресс-секретарем, координатором встреч – происходило по 20 интервью в день, я возил ее на разные студии, на радио и телевидение, на встречи с политиками, с послами. Ее узнавали на улицах, даже лондонские таксисты, водившие черные кэбы, часто узнавали ее на следующий день после эфира. И в поездках по России все подходили к ней на улицах, хотели поговорить. Она обладала способностью говорить с совершенно разными людьми, находить с ними общий язык на их уровне. Наверное, потому что она была глубоко интеллигентным человеком, у нее изначально не было снобизма, несмотря на всеобщую известность. Собственно, ее популярность пришла через трансляции I съезда, после нескольких ее ярких выступлений.

– А потом, ближе к ее гибели, у вас не возникало ощущения опасности?

– Чувство опасности у диссидента всегда есть. У нас и в советское время убивали друзей, и комитет убивал, и при разных обстоятельствах они погибали. Многие вещи она делала бесстрашно, без оглядки, часто обращалась заносчиво со всякими опасными людьми – с бандитами во власти, с фашистами во власти, по большому счету, из-за этого она и пострадала. Но это уже отдельный большой разговор.

– Вы так часто ее сопровождали – появлялось ли у вас ощущение, что время меняется, я имею в виду канун первой чеченской войны, когда Ельцин убрал ее из круга своих советников?

– Конечно. Сейчас историки об этом уже книжки пишут – спросите Андрея Борисовича Зубова или любого другого хорошего историка. Да, тогда огромное количество надежд было сломлено, много надежд начало захлебываться в крови. Ведь демократическая интеллигенция только небольшой своей частью попала во власть, влияние этой небольшой группы людей на общественный дискурс тоже было только частичным. А на момент распада СССР у нас было 18 миллионов людей в форме, все они были глубоко идеологизированы, происходящее ощущали как слом системы, потерю привилегий, потерю величия страны, как они его понимали. Этот процесс требует гораздо более долгого времени. Это было в большой степени темой наших споров – и моих с нею, и других людей. У России был шанс включиться обратно в мировую цивилизацию, но она повернула в противоположном направлении, ломанула в кусты, как бешеный слон, и несется в эти кусты на всех парах. Следующего выбегания из кустов надо ждать лет 20, 30, кто знает.

– Вы говорите, вы с ней спорили об этом, то есть она не видела чего-то того, что видели вы?

– С одной стороны, находясь во властных коридорах, она видела больше, с другой, как говорится, "лицом к лицу лица не увидать", из-за деревьев не видно леса. Я жил на Западе большую часть времени, и мне, может, кое-что было видно яснее. А потом, казалось, в первые годы перестройки было много достигнуто, у демократов был запал, народ был ориентирован на ценности свободы. Да, глядя со стороны, многое было виднее, а у нее изнутри было ощущение, что многие вещи идут правильно. В то же время она была трезвым человеком, и когда Ельцин ее отставил без объяснений, в том числе в процессе развязывания чеченской войны, под давлением ВПК и генералитета, стало ясно, что осуществляется поворот в другую сторону. Да ведь отставили не только ее, а всю демократическую команду. Это уже стало всем известной новейшей историей, другое дело, какие толкования ей даются сейчас официозом, но историческая цепочка в целом понятна.

– А она не чувствовала, что над нею сгущаются тучи?

– Чувствовала, но она всегда говорила три вещи: что она очень известная, популярная, что она женщина и что она не занимается деньгами, бизнесом, а убивают у нас за деньги. Поэтому она считала, что пройдет по кромке, что, может, ее не тронут.

– Как вы считаете, сегодня ей нашлось бы место в российской политике?

– А у нас нет политики. Тогда, в конце 80-х – первой половине 90-х был парламент, в нем были действительно представлены разные мнения, поддерживаемые разными бизнес-группировками, это был такой протопарламент, Англия образца 1500-х годов. А сейчас ничего этого нет, одни названия. В этой политике ей бы не было места. В истории нет сослагательного наклонения, но мне кажется, она могла бы стать ректором университета или министром образования. Уже тогда было ясно, что потенциал консерватизма огромен, что предстоит игра "в долгую", предстоит окопная война. А в такой ситуации как раз можно работать через образование. Она могла бы это делать. Хотя и в этом не уверен – исходя из градуса сгущения мрака.

– А вы помните, как отмечались дома ее дни рождения?

– Ну, открытый дом, приходило несколько десятков человек. Кулинарные изыски – это не было ее коньком. Она могла нарезать штук 60 маленьких бутербродов, накрыть стол, но в советское время не было каких-то пиршеств – было сухое вино и пение до ночи Окуджавы и Галича, чтение стихов, интеллигентские разговоры о свободе, о стране.

– А помните, какие подарки вы ей дарили в детстве?

– Какие-то поделки – рисовал, склеивал что-то, как сейчас делают для меня мои дети.

– У вас их четверо – кто-нибудь похож на бабушку?

– Да, пожалуй, 8-летняя Галя. У нее характер похожий – весьма непримиримый и прямой.

– Ваши дети знают про бабушку?

– Конечно, они знают и гордятся ею.

Платон Борщевский, сын Галины Старовойтовой, остановился в Санкт-Петербурге у своей тети, сестры Галины Старовойтовой – Ольги Старовойтовой, руководителя фонда имени Галины.

​– Мы становимся старше, и делается понятно, какая же она тогда была молодая! Когда ее убили, ей было всего 52 года, и сегодня, в 70, она могла бы быть еще активной, могла бы многое сделать интересного и полезного. Она была очень энергичная, у нее было полно идей. В день убийства она навестила родителей, и мама сказала, что давно не видела ее такой энергичной. А где-то через неделю после ее убийства мне позвонил Дмитрий Сергеевич Лихачев и сказал, что она у него была 9 ноября, и что они придумали основать Фонд поддержки молодых талантов, даже название придумали – "Галатея". Ну, и фонд этот появился – у нас просто выхода другого не было, в этом году проводим уже 17-й конкурс научных работ: молодые люди присылают работы, каждый год темы варьируются, но они всегда связаны с деятельностью Галины Васильевны как ученого, правозащитника и политика.

– Ольга, а из вашей семейной жизни, из ранних лет, что сегодня вспоминается?

– Галя, наверное, пошла в нашего папу, Василия Старовойтова, который много сделал для космоса, он возглавлял группу, делавшую шасси для лунохода. Он прирожденный лидер, хотя и мама у нас была с характером. Вот и Галя была лидером с малых лет. Может, кто-то еще помнит, у нас в Ленинграде была Фрунзенская коммуна и Кировская коммуна – как назвали бы в 90-е годы, "демплатформа в КПСС" – они пытались реформировать комсомол. И тайным голосованием Галю выбрали председателем совета коммуны. Так что первые выборы она прошла еще тогда, в 17 лет. А так больше вспоминается 89 год, когда ее выдвинули от одного из округов Еревана в народные депутаты СССР. Ее многие отговаривали: там наши танки стояли, военное положение было практически, да еще женщина вдобавок! Но там и она, и движение, возглавляемое Левоном Тер-Петросяном, собирало миллионные митинги, и площадь кричала: "Галина!" И она взяла три четверти голосов. У нее был дар: она говорила четко, ясно, в прекрасном стиле, люди ее слушали, ее понимал и академик, и простой человек – это было ее время.

– Наверное, одного стиля было мало, вероятно, она знала и понимала что-то такое, что попадало "в яблочко"?

– Она была по образованию этнопсихолог, прекрасно разбиралась в национальных отношениях, в тогда еще подспудно нараставших конфликтах. Она много бывала на Кавказе, в Нагорном Карабахе, знала эти проблемы как профессионал, потому и находила такой отклик. Тогда ведь было много ярких людей, и многие были профессионалами в своей области, и Галя в этом смысле была одним из выдающихся депутатов.

– Она как-то объясняла для себя тот факт, что Ельцин в итоге перестал ее слушать, отстранил от себя и обратился к силовикам?

– Она была назначена его советником еще до путча – об этом мало кто помнит. Как и о том, что вскоре два субъекта Российской Федерации не захотели подписывать федеративный договор – это не только Чечня, но и Татарстан. И тогда Ельцин вызывал ее каждый день, и она ему рассказывала, почему нельзя целовать руку татарской женщине – а он это всегда делал, что означает для них красный цвет, как нужно зайти в православный храм и потом в мечеть – предварительно сняв обувь. Он все учитывал. Тогда вообще была прекрасная группа советников, и ранний Ельцин их очень слушал, и он поехал в Казань сам и все сделал по совету Гали. Потом были отзывы местных людей, как он прекрасно себя вел: снял обувь, все сделал правильно. И она советовала дать Татарстану особый статус, а Чечне – совсем особый, все же Дудаев был договороспособен. Но партия войны победила. Полтора года Галя была советником, а потом ее перестали приглашать. И потом ей пришел по обычной депутатской почте указ, что она отстранена от должности.

– Это был тяжелый удар?

– Да. Она предвидела его, но неприятно, что указ пришел именно по почте, Ельцин мог бы ей это лично сказать. 12 июня 1998 года он подошел к ней и спросил: "Галина Васильевна, вы еще со мной?" Она ответила: "Да, кроме Чечни".

– Сегодня многие из высокопоставленных политиков прошлого стали почти маргиналами – так произошло с Немцовым, например. Как вы считаете, с Галиной Старовойтовой было бы то же самое, если бы она осталась жива?

– Наверняка, вряд ли она была бы востребована. Правда, у нее был огромный международный авторитет, она могла бы работать в структурах ООН, например.

– У Немцова тоже был международный авторитет.

– Да, невольно сравниваешь эти два убийства. Они убивают тех, кого слушают люди, раз нельзя их купить или заткнуть им рот.

– У вас есть ощущение, что Михаил Глущенко, назвавший заказчиком Барсуков-Кумарина, сказал правду, что это и есть истинный заказчик убийства?

– У меня нет такого ощущения. Из косвенных показаний и политиков, и бандитов следователь складывает пазл – этот пазл еще до конца не сложился. В России надо жить долго – я хочу дожить до того момента, когда он сложится.