Группа "Сплин" готовит к выходу свою новую пластинку. Незадолго до релиза корреспондент Радио Свобода Роман Супер встретился с лидером группы Александром Васильевым и поговорил о том, как политика влияет на художника в современной России, а экономический кризис играет на руку русскому року; чем Петербург отличается от всей остальной страны и почему именно в нем рождаются самые талантливые музыканты и самые одиозные политики.

– Расскажите про вашу последнюю пластинку. Много жизненных соков выдавила из вас?

– Мы всю жизнь писались на каких-то студиях – питерских, московских, не важно – это были чьи-то студии. Там были звукорежиссеры прекрасные, но это всегда были арендованные помещения, круглые сутки там находиться было невозможно. Кроме того, студии были всегда заняты другими группами. И вот впервые под этот альбом мы построили свою собственную студию, сделали ее как сами хотели: начиная от цвета стен, заканчивая той аппаратурой, которая в ней есть.

– Название есть у альбома?

– Есть.

– Скажете?

– Сейчас нет. Мы придержим его до самых последних дней. Альбом сейчас уже проходит мастеринг. Он записан и сведен. Сто раз отслушан и проверен.

– Наличие собственной студии что-нибудь концептуально меняет в музыке, в звуке?

– Да, все меняет. У нас группа сложилась в том составе, в котором она есть, лет десять назад. Когда пришел басист Дима Кунин, дверца закрылась, и мы больше никого не пускали. За десять лет мы настолько притерлись, что любая музыкальная идея мгновенно воплощается в запись: никому не надо объяснять ни размер песен, ни тональность, ни структуру. Ребята все ловят мгновенно. И мы записали пятьдесят пять минут, пятнадцать вещей полноценнейших, развернутых. У меня был пик с текстами: они лезли объемные и обширные один за одним. Когда находишься в своей собственной студии, то понимаешь, что тебя из нее никто не погонит и тебе не скажут, что время кончилось, плати, гад, еще! В итоге это все вылилось в то, что я в каждой песне спел не в одиночку, как обычно, а спел один за целый хор. Там есть мини-хоры от шести человек, до макси-хоров в двенадцать человек. Вот я и пел за двенадцать человек. Весь альбом основан на многоголосье. Вот это главное отличие. У нас получился хоровой альбом с рок-группой. В предыдущих альбомах мне эта мысль особенно в голову не приходила. Да и не было времени это воплотить.

– Вот я как раз и хотел дальше спросить: в новой пластинке все тот же старый добрый Саша Васильев или новый и злой?

– Там есть и такой, и такой. Там есть очень злые вещи. Мы только что клип сняли на злую вещь. Клип пронзительный. Альбом должен содержать и злые, и добрые вещи. И печальные, и веселые. И быстрые, и медленные. Все должно быть намешано и расставлено аккуратно, чтобы рядом не было двух одинаковых песен. Тогда все будет хорошо.

– Там будет что-то электронное?

– Будет.

– Вы, как мне кажется, как-то нарочито сторонитесь электронной музыки, хотя, по-моему, могли бы уже поэкспериментировать в эту сторону. Как ваш любимый Том Йорк: взять и с какого-то альбома начать новую жизнь.

– Во-первых, у меня есть любимые сыновья, есть любимые люди…

– Музыканты любимые тоже, очевидно, есть. Вы признавались в любви к Тому Йорку.

– Нет, Джим Моррисон номером один был всегда. По одной простой причине. У Джима как раз в каждом альбоме есть песни разного настроения. А Том Йорк – человек одного настроения. И каким бы он распрекрасным ни был, это рано или поздно задалбливает. Поэтому я чаще переслушиваю Doors, а не Radiohead. У Doors одна песня заканчивается, и следующая будет абсолютно другая.

– Думаю, если бы Моррисон пожил бы подольше, то он бы тоже начал задалбливать неизбежно.

– Возможно, да. Он еще на блюзе очень сильно зависал. А блюз – это три аккорда. Это как русский шансон, это ужас, я от него всегда бежал всю жизнь. Но Джим Моррисон все равно главный человек в рок-музыке, человек номер один, который даже на гитаре не умел при этом играть.

– Кстати, про Джима Моррисона. Вам, Саша, не кажется, что в современной музыке как-то не очень прощупывается та магия, которая прощупывалась у Джима Моррисона? Музыка перестала будоражить. И мы с вами вряд ли назовем тройку альбомов, выхода которых мы ждем с дрожанием рук.

– Я понимаю, о чем вы. Но я думаю, что каждое новое поколение в новых группах находит крючки, ради которых и ждет с замиранием новых альбомов. Каждое новое поколение вряд ли жалуется на что-то.

– Есть новые музыкальные группы, появление которых вас очень-очень сильно обрадовало? Вот вы проснулись, услышали что-то и одурели, в вас наушники вросли.

– Время от времени такие песни появляются у кого угодно. Вот Игги Поп только что выпустил альбом с ребятами…

– Это не новая группа. Это реликтовое излучение старой звезды. Это не новая музыка.

– Но это слушается, как новая музыка. Там такой шаманизм… I wanna break… (напевает). Мелодия там такая цепляющая.

– То есть вы хотите сказать, что это мое старческое брюзжание? Мне кажется, что никто больше музыку не ждет. Ждут новую компьютерную игру. Ждут сериал, конечно. Но не музыку.

– Я не знаю. Понимаешь, я внутри этого котла варюсь, а что там снаружи происходит, мне не очень-то видно. И не особенно хочется знать. Я вот в нашем альбоме уверен. Он взбудоражит и всколыхнет. Я уже проверял это на друзьях, знакомых, на семье. Я видел, как люди реагируют.

– Всколыхнет музыкально? Или потому что он остросоциальный?

– Для меня очень важно, чтобы в каждой песне был некий крючок: музыкальный, текстовой – не важно. Должно быть что-то, ради чего эта песня писалась. Если этот крючок есть, все, песня западает навсегда в душу. Если его нет, песня проходит мимо фоном. Поэтому мне очень важно наличие этого хука.

– Вот вы говорите про котел, в котором вы варитесь. Скажите, город Ленинград продолжает быть этим бурлящим котлом, в котором живут, рождаются, умирают и снова рождаются талантливые, глубокие и сильные музыканты? Или эта эпоха более-менее в прошлом?

– Эпохи разные бывают. Иногда на достаточно сжатом промежутке времени вдруг возникают целые плеяды авторов. Как это было с ленинградским рок-клубом, когда за пять-шесть лет появилось несколько сильнейших и мощнейших групп, которые и по сей день будоражат умы. Иногда это растягивается на какой-то длинный промежуток времени. Видишь, в космосе все не одинаково.

– Вы верите во второе пришествие условного ленинградского рок-клуба? Возможно массовое появление новых имен такого масштаба?

– Возможно все. Этот город и хорош своей непредсказуемостью.

– Про город. Скажите, вы чувствуете ту драматическую разницу между Москвой и Петербургом, о которой так любили некоторое время назад поругаться жители этих городов? Этот вечный спор Москвы и Питера хоть сколько-нибудь актуален еще?

– Это как спор древних греков: что первично – дух или материя? Китайцы для себя эту проблему сразу решили: дух и материя притянуты друг к другу и составляют друг с другом нечто целое. И не стоит вообще даже обсуждать, что было раньше – курица или яйцо. Это не проблема, не стоит на это время тратить.

– То есть для вас это предметом спора никогда не было?

– Никогда не было. В детстве это казалось мне пустым времяпрепровождением, а теперь я просто в этом уверен.

– Конечно вы лукавите. Петербург для вас был всегда особенным городом. И сейчас он для вас особенный, вы его противопоставляете Москве. Разве не так?

– Я не трачу на это время. Здесь материя, там дух. Возможно, я время от времени позволяю себе какие-то саркастические выпады в сторону Москвы. Но так это естественно, это в Питере всегда было.

– Нет-нет, вы позволили себе однажды сакральный выпад в сторону Ленинграда, сказав, что Петербург – это абсолютно европейский город, имеющий мало отношения к России. Что у Питера свой язык, своя культура, отличная от всего остального. Объясните, что вы имеете в виду?

– Да, естественно, это так. И это видно из истории. Был царь, которого в какой-то момент ужасно достала Московия: со всеми этими бородами, кафтанами, рясами, посохами и всей ерундой. Он купил тур в Европу.

– Автобусный.

– Лодочный. Корабельный. Повисел немного Петр Первый в Амстердаме. Завис хорошо. Посмотрел, как корабли строят. Он доехал до Парижа и Версаля. По-моему, и в Лондоне он был. Он увидел Европу. Вернулся и как бы захотел отгородиться от всей России Валдайским холмом. Для Петербурга Москва – это большое село за Валдайским холмом. Да, там много денег. Много кафтанов. Там соболя и все остальное. Ну и слава богу. Ради бога! Отлично! Мы их из-за холма не видим, не слышим и чувствуем себя прекрасно. Мы можем заниматься своими делами.

– Знаете, что на это вам хочется возразить? Два главных руководителя нашей страны родом из-за вот этого вашего прекрасного холма, воспитаны вашей прекрасной петербургской средой и культурой. Но подход к жизни и работе у них точно не европейский.

– Нет, не скажите. Дело не в этом. Они прекрасно понимают, что такое европейский подход. И прекрасно понимают, что адаптировать его здесь совершенно невозможно. Они понимают, что здесь нужно рулить вот именно так, как сейчас происходит. Иначе оно все расползется в разные стороны и затрещит. И начнется кавардак.

– А вы тоже считаете, что невозможно адаптировать европейский подход в России?

– Да я, честно говоря, мало об этом задумываюсь. Когда с утра просыпаешься, пьешь кофе, куришь первую сигарету и пишешь первую песню, ты помнишь, что ты находишься на планете Земля. Вот что для тебя самое главное. По-моему, философия двадцать первого века заключается в том, что в первую очередь ты принадлежишь планете Земля, а уже потом какому-то государству. Мышление вот в эту сторону движется, начиная с Лиги Наций, с начала двадцатого века: заниматься лучше не войной, а бизнесом, искусством, спортом, чем угодно. Здравый смысл возобладал над эмоциями. Вот и получается homo sapiens как он есть.

– Вот именно это я и имею в виду, когда говорю, что наши руководители исповедуют другие идеи. Вспоминается, кстати, еще один известный современный петербуржец, самый качественный мракобес – Виталий Милонов.

– Есть такие, а есть другие. Одни люди занимаются одними вещами, а другие – другими. У нас свое дело, у нас свои семьи, у нас монастырский образ жизни, мы аскеты в понимании староверов. Мы отошли в сторону ото всех, в лес, разбили свой лагерь и живем в нем.

– Скажите, а что должно произойти, чтобы вы из своего лесного лагеря вышли и каким-то образом проявили свою активную позицию?

– А зачем она нужна? В этом и есть моя активная позиция – я просыпаюсь с утра и пишу песню, а не с "калашом" по улицам бегаю. Вот и все.

– С "калашом" не надо. На митинг можно сходить.

– Не-а.

– Не интересно?

– Не интересно. И тексты там очень скучные. Я же литератор. Мне тексты важны. Я слышу, что они с трибун говорят, и сразу их выключаю, до свидания: речь бессвязная, бессмысленная, косноязычная, некрасивая, ведущая народ к чертям собачьим. Мне этого не надо.

– Где бы вы хотели жить, если не в Питере?

– Около Питера. Под Питером есть прекрасные великолепные места на побережье.

– Европа? Штаты?

– Слушайте, мы так часто туда заезжаем. Хотя бы раз в год летаем либо туда, либо сюда. Кроме того, самостоятельных путешествий было сделано столько, что возвращаться в Питер невероятно приятно. Такого города нет. Он уникален. И воздух там другой. Всегда тянет домой отовсюду.

– Вы в центре родились? Голубых кровей?

– На южной окраине. Но это же был конец шестидесятых, начало семидесятых. Окраина Петербурга представляла собой райский яблоневый сад. Мы жили недалеко от Невы. Между нашим домом и Невой все было засажено яблоневыми садами, сквозь которые были проложены дорожки. По весне – в апреле-мае – был такой вариант японской сакуры. Феноменальная красота, запахи. Берег Невы был не в граните, а дикий. У меня было счастливое детство, наполненное всем. Детская свобода. При этом до центра ехать на метро двадцать минут. Вроде ты живешь на природе, но можешь доехать быстро до города. Поэтому у меня всегда было сказочное ощущение, что ты живешь вроде бы в городе, но в стороне от него.

– Вам нравится, как меняется город? Он вообще меняется?

– Конечно он изменился. Многие фасады отремонтированы. Все это стало выглядеть лучше, чем в восьмидесятые и девяностые. Появились, конечно, новострои, которые полностью выпадают из архитектуры, но от этого никуда не деться. Это везде. Мы регулярно ездим по стране. Видимо, девяностые были таким временем, когда было не до красоты, а до выживания. Как результат – эклектика во всех городах. Но в целом Питер сохранил свой исторический облик. Набережные никуда не делись. И главное, Нева никуда не делась. Собор на месте. Крепость на месте. Я проверял недавно.

– Вы говорите, что в девяностые годы не до красоты было. Но вы ведь как музыкант сложились в девяностые годы, со всей своей красотой, нравится вам это или нет. Для вас девяностые – это благословенное время? Хорошее? Или это страшное воспоминание?

– Любое время благословенное. И в любом времени есть страшные моменты. Я бы не стал выделять как-то особенно девяностые. Я помню, что был кризис, денег было мало, идти было некуда и не на что. И это было прекрасное время для творчества. Это время, когда художник голодает и у него нет ничего не то что лишнего, а часто и самого необходимого. Это самое время, чтобы писать картины, песни, музыку и накапливать свой творческий багаж: читать книги, слушать чужое, заниматься самообразованием, чтобы выйти из кризиса с творческим багажом. Собственно, это и удалось сделать. Все начало девяностых я сидел дома, писал песни и слушал чужое. Слушал Doors, каждую строчку переводил с английского со словарем.

– Сейчас нечто похожее снова начинает происходить? Я имею в виду кризис и желание остаться дома и стихи писать.

– У меня-то такой склад, что мне всегда будет этого хотеться. Но действительно, сейчас кризис, художнику не до пиров. И это самое время копить творческий багаж и создавать, писать. Твое время придет рано или поздно, если ты этот багаж накопишь.

– У вас недавно был тур по США. Скажите, во время этого тура вы хоть на секунду почувствовали то напряжение, которое телевизор транслирует каждый день в новостях, рассказывая о непростых отношениях между нашими странами? Вот на человеческом уровне это вообще все существует?

– Поймите, любая русская группа, которая прилетает в США, американцев-то видит не много. Потому что публика-то русская вся.

– Ну, наверное, не вся все-таки.

– Это Советский Союз. Это Прибалтика, Украина, кавказские республики. Все русскоговорящие. Водитель в автобусе – русский: здрасьте, здрасьте, как дела, прекрасно все.

– Словом, как и не выезжали из России.

– Да нет, конечно, выезжали. Мы просили, чтобы нас селили красиво и необычно. В Нью-Йорке мы жили на сорок третьем этаже над Центральным парком. Это лучший вид в Нью-Йорке. С точки зрения человеческих отношений никакой холодной войны я не почувствовал. В Америке все равно, откуда вы, кто вы. Вы деньги платите и отлично, вам очень рады. Никого не интересует ни ваш цвет кожи, ни акцент. Никакой политики вообще. Так и должно быть. Так. И должно. Быть. И у них все время было так после Гражданской войны, когда они утихомирились, и все устаканилось. Они не мешают друг другу жить, не лезут в частную жизнь. Сегодня республиканцы, а завтра демократы.

– В России есть проблема антиамериканизма или она и здесь высосана из пальца и из телевизора?

– Возможно, у кого-то есть личные счеты к Америке. Но на самом деле большинство людей настроены миролюбиво. Зачем эти войны и ссоры с Америкой? Все же хотят на Новый год поднимать шампанское, а не автоматы Калашникова. Вот в чем смысл жизни.

– Это правда, что вы знакомы с писателем Пелевиным?

– Я его видел один раз в жизни в гостях на Новый год у Бориса Гребенщикова. Хотя, может, это был фантом. Но этот фантом разговаривал.

– Мало кто видел в гостях Пелевина. Я хотел, чтобы вы хоть что-нибудь про него рассказали.

– Да есть же с ним интервью в интернете. Сидит человек в темных очках. Точно. Виктор Пелевин. Говорит что-то. Рассуждает.

– Но он как Бэнкси. Неуловимый.

– Нет интервью. Нет Пелевина. Никого из нас тоже нет. Меня эта версия тоже устраивает. Но все-таки это был реальный человек тогда в гостях. Более того, он действительно писатель. Потому что он время от времени доставал блокнот и что-то в него записывал. В разговорах проскальзывает же всегда что-то смешное. Многие авторы так делают.

– Он мимо столов, шампанского и Бориса Гребенщикова тоже в темных очках ходил?

– А там никто не ходил. Там была комната: ты присел и все, тебе уже не встать. Не надо никуда идти. Ты сел, и это то место, куда ты стремился всю жизнь. Здесь Борис Борисович, здесь вино, здесь музыка.

– Здесь Пелевин что-то записывает за тобой.

– Да, что может быть лучше?

– Я слышал, что Пелевин предпочитает не приезжать в Россию, живет за ее пределами.

– Это была планета Земля. Я с этим к нему не лез. В его книгах самое важное – это вот такой взгляд на жизнь (искривляет руку). Не вот такой (прямой), а вот такой странный. Он с другой точки наблюдает за нашими бытовыми, социальными, политическими, финансовыми, экономическими, словесными, фонетическими ситуациями и дико ржет. Сидит пишет и хохочет. И это счастливая судьба писателя, не достоевщина вот эта – бабушку порубать на отбивные, а оценить, что происходит в обществе, какие перемены происходят, куда оно все движется, как на это реагируют разные социальные группы… и поржать над этим, посмеяться, добавить нам чувства юмора, приподнять нам самим тонус. Если мы читаем это и смеемся, мы поднимаем себе тонус, улучшаем кровообращение, сердечно-сосудистая система начинает работать как заведенная.

– Вы сейчас так над достоевщиной пренебрежительно скривились…

– Я всегда так относился к этому.

– А мне вот кажется, что группа "Сплин" – это больше достоевщина, чем пелевинщина.

– Нет. В эти дебри я никогда не пускался. Кровища и мокруха – это не наши дела.

– Да вам скорее погрустить же хочется, чем поржать.

– Вы знаете, мне довелось в какой-то момент жить в районе Петербурга, который называется районом Достоевского. Вот эти все улицы, описанные в "Преступлении и наказании", были в пятиминутной пешей доступности. И райончик, я вам хочу сказать, неважный. По духу. Насколько там узкие улицы, насколько высокие дома… постоянно линия горизонта чем-то закрыта. Тем не менее эти районы рано или поздно заканчиваются, и начинаются прекрасные храмы, набережные, площади и скверы. Но внутри районов обстановочка так себе. Там даже запах особый. Там фундаменты стоят на деревянных сваях. Это пятидесятые годы девятнадцатого века. Тогда в питерские болота забивали дубовые сваи, эти фундаменты живы. И от этих мореных дубов, забитых в наши болота, идет запах девятнадцатого века. Этот запах ни с чем не спутаешь, его нет ни в одном городе.

– И он вам не нравится.

– Нет, это запах прошлого.

– Это странно слышать от лидера группы "Сплин". Странно, что эта вечная русская хтонь и тоска вас не трогает.

– Неужели вам приятны неприятные запахи? Это странновато.

– При чем здесь я? Я не художник.

– Есть приятные запахи прошлого. Когда вы выходите на набережную и вам дует ветер в лицо. И вы видите весь этот город, находясь на одном из мостов.

– Ваше увлечение русским роком началось с группы "Машина Времени", да и первым в жизни рок-концертом для вас оказалось выступление этой группы. Вас удивляет то, как старательно сегодня Макаревичу вставляют палки в колеса, запрещая его концерты, запрещая его присутствие в телевизоре и так далее?

– Мелко это все, конечно. Какое бы мнение он ни высказывал, запрещать концерты… Судьба такая, такой у него этап идет: то ли справедливость восторжествовала, то ли гормон взыграл, не знаю, как это называется. Неужели это со всеми происходит в определенном возрасте?

– Вы имеете в виду заламывание рук и интерес к политике?

– Понимаете, когда он просто писал песни и не высказывал никакого мнения (это в Советском Союзе еще было), он влиял на ситуацию сильнее, лучше и позитивнее, чем сейчас, делая прямые высказывания. Вот это парадокс величайший. Как только ты начинаешь говорить что-то впрямую, все рушится. Прямое высказывание и в поэзии недопустимо, в искусстве недопустимо. Тут именно такой случай: то, что он говорил в песнях, влияло сильнее того, что он говорит впрямую.

– Выходит, что он сам себе навредил?

– Ничего он не навредил.

– Отлипнет от него все это?

– Макар жив. Где-то его запретили, а где-то не запретили. Но он знает, что делает. Я точно так же, как и вы, слежу за развитием этой ситуации.

– Еще один околомузыкальный скандал не так давно случился с группой "Кровосток" (знаю, что вы эту группу любите). Были странные судебные преследования. Их тексты пытались запретить, как пропагандирующие жестокость.

– В этой ситуации с Макаром и в ситуации с "Кровостоком" сталкиваются два мира: старый и новый. Старый советский подход и подход новой России, подход людей, которые много раз летали за рубеж, видели, как живет весь земной шар, и пытаются теперь эту жизнь спроецировать на нашу территорию. А территория-то еще совсем не готова к таким резким переменам, как оказывается. Вы же видите, что всюду памятники Ленину стоят. Коммунистические символы эти все. А тем не менее здесь рыночная экономика, и это совсем не то, чему учил Ленин. Двойственная ситуация.

– Дух Ленина витает над "Кровостоком" и Макаревичем.

– Новая Россия на ура воспринимает "Кровосток", потому что это действительно литературный прогресс начала двадцать первого века. Это свежий ветер, это новое слово, новый подход, новый взгляд на все. Это просто блестящие тексты, которые учатся за секунду, и потом из головы их уже никогда не вышибить. А в суд на них подают вот эти представители старой советской системы, которых это все действительно бесит: матюги какие-то, что-то там еще. Это происходит везде. И в Америке, и в Парагвае, и в Африке: сталкиваются старый и новый мир, эти столкновения неизбежны. Это как две тектонические плиты. На планете время от времени происходят землетрясения. Так и в обществе они происходят время от времени.

– Вас вот эти наскоки пугают? Не боитесь оказаться как-нибудь на месте "Кровостока" или Макаревича?

– Ни от тюрьмы, ни от сумы… это может произойти с любым человеком. Но что мне хочется в этой ситуации? Мне не хочется занять чью-либо сторону, чтобы кто-то победил. Мне это не нужно. Мне нужно, чтобы все пришло в порядок. Я не люблю, когда рядом шумят. Мне хочется, чтобы они нашли точки соприкосновения и все уладилось. Чтобы и те, и другие были живы и здоровы. Я люблю покой. Тишину и спокойствие. У меня дом, семья, дети. Зачем мне какие-то встряски? Если начнется пальба, семнадцатый год, мы все всё потеряем. Поэтому задача человека двадцать первого века – всех успокоить, а не перессорить.

– Если, не дай бог, вы станете человеком, принимающим большие и важные решения в стране, например, президентом, какие будут ваши первые три законопроекта?

– Я сразу подам в отставку. Первым делом.

– А вторые два решения?

– Я скажу, что у меня нет преемника, и резво убегу с трибуны.

– Ну правда, вам же наверняка хотелось бы что-то изменить. На таком юридическом и законодательном уровне. Есть же вещи, которые вас бесят. И вот, предположим, можно их исправить.

– Мне кажется, современный человек должен создать такие условия, при которых все само собой будет происходить хорошо. Если ты входную дверь правильно повесил, то она всегда будет открываться и закрываться хорошо. Если что-то не так, то постоянно будет мучение и раздражение.

– Это ужасно долго. Это нужно двести лет правильно жить, чтобы на двести первый год дверь открывалась и закрывалась без скрипа сама. Хочется же быстрых решений.

– Меня в этом глобально радует одно: мир начинает понимать, что хватит уже палить. Давайте делать деньги. Олимпиады. Чемпионаты мира. И тенденция такая: кому нужны пальба и трупы? Все стремятся к красоте. Как только что-то появляется, все сразу красоту наводят.

– Вы играете на политических концертах? Например, в поддержку какого-нибудь кандидата на каких-нибудь выборах.

– Мы играли во время кампании "Голосуй или проиграешь" в 1996 году. Вот тогда действительно две тектонические плиты столкнулись. С одной стороны был Ельцин, а с другой – Зюганов. Был создан тур в поддержку Ельцина, нас пригласили, и конечно, мы согласились. Ни о каком Зюганове, понятно, речи идти не могло.

– Сейчас жалеете, что согласились?

– Совершенно не жалею. Все правильно. И я действительно к Ельцину отношусь с огромной симпатией. Он себе виллу в Каннах не построил. И бабки в офшор не вывел.

– В отличие от "сейчас".

– Да-да. Он был честный русский пьющий мужик. Настоящий какой-то человек. Поэтому я никаких плохих чувств к нему не питал никогда.

– Сейчас на политических концертах не играете?

– А сейчас их просто нет.

– Да полно.

– Да ну.

– Вот на годовщину Крыма какой грандиозный концерт был у Кремля!

– Слушайте, ну там же сидят люди, которые хорошо знают, кого надо звать на такие концерты, а кого не надо, чтобы не испортить праздник. Вот и все.

– Не пошли бы, если бы позвали?

– Да нас никто не позовет, потому что знают, что им это не надо. И нам это не надо.

– На выборы ходите?

– Не хожу на выборы.

– Пустая трата времени?

– Не пустая трата времени. Просто есть такая категория людей – свободные художники. Они есть во всех областях. И в искусстве, и в политике, и в спорте, и в экономике. Эти люди стараются ни от кого не зависеть. Зачем ходить на какие-то выборы?

– За тем же, зачем в 1996 году агитировать.

– Тогда была действительно двойственная ситуация. В том возрасте это так воспринималось. И тогда в этот тур поехали все, кто мог. Все люди, которых мы любили. Для нас это был бесценный опыт.

– Случаются в вашей жизни корпоративы?

– Да, конечно. Они случаются один-два раза в год. Иногда реже.

– Это вам неприятно? Это исключительно про деньги?

– Нас почему-то зовут исключительно прекрасные люди. Как бы отвратительно это слово ни звучало в нынешнем контексте, на корпоративы приходят те же самые люди, что и на концерты. И они испытывают те же самые эмоции от песен. И ничем этот концерт от других не отличается. Ничем.

– А кто зовет на корпоративы группу "Сплин"?

– Например, в Минске есть компьютерная контора, которая танчики рисует. Эта контора настолько богатая, что она снимает себе для корпоратива Дворец спорта целиком. У них порядка двух тысяч сотрудников в штате. Всем накрывают огромные столы, после чего идет грандиозный концерт. Это люди от восемнадцати до сорока с чем-то лет. Они все в материале, они знают песни, это ничем не отличается от каких-нибудь Лужников.

– Я-то думал, что вас большие государственные корпорации заказывают. И Валентина Ивановна Матвиенко под "Орбит без сахара" пляшет.

– Такого не было. Мы были один раз в гостях в резиденции президента Российской Федерации на Красной поляне. Мы играли для предыдущего президента – Медведева. Был большой сейшн, много групп. В детстве кажется, что президент – это человек неизвестно откуда, что-то типа инопланетянина, которого по телевизору показывают, а в реальности его не существуют…

– Как и Пелевина.

– Когда нас туда позвали, я понял, что этот президент из соседнего района, он тоже южанин.

– Он из Купчино.

– Да, а я из Рыбацкого. Это два практически соседствующих района.

– Купчино гоп-районом считается.

– Да. Рыбацкий район был отделен от Купчино железной дорогой и стоял на берегу Невы. А Купчага – это вид на южную ТЭЦ. Там такие трубы стояли дымящие. Там жутковато было в девяностые. Я думаю, что и сейчас не особенно весело.

– Пообщались с Медведевым про ленинградское детство?

– Нет, а зачем? Но меня позабавило, что президент из соседнего района, ровесник и тоже любит рок-музыку. С Брежневым не сравнить ни в каком смысле.

– Да и с Путиным тоже.

– И с Путиным, конечно, тоже.

– Он по другой музыке угорает.

– В одном городе живут разные люди.

– Саша, а вы можете сказать, какое событие в стране вас последний раз очень сильно порадовало?

– Это апрель 1985 года.

– Очень давно вы последний раз радовались за страну.

– Мы пришли на урок, а училка сказала, что урок отменяется, сейчас будем смотреть пленум ЦК КПСС. Мы все такие: вау, отлично, контрольная отменилась, можно сидеть рисовать, самолетики пускать. И вдруг вышел Горбачев и в нескольких фразах сказал: все, что было до этого, – это полная фигня, сейчас мы будем все менять, сейчас начнется перестройка. Я вдруг понял, что в эту секунду весь коммунистический мир, который в частности запрещал рок-музыку, рухнул. И что сейчас действительно начнется все наоборот. Сейчас рок-музыку разрешат. И мы начнем летать за рубеж. Я это ощутил за одну секунду. Я считаю, что это самый великий день в истории России в двадцатом веке, учитывая, какие ужасы – внутренние и внешние – мы испытали за этот век. Именно этот день был переломным. Мы сейчас живем в горбачевской России, откорректированной нынешними политиками.

– С тех пор вас ничего так не будоражило в общественной жизни?

– Ну скажите, а разве было что-то более радостное и позитивное? До этого момента Россия была царской, большевистской, коммунистической, социалистической. И вдруг выходит человек и просто тремя фразами все это… мне пятнадцать лет было. А пятнадцатилетние же во все врубаются уже. У нас было окно открыто. И оттуда такой свежий ветер подул. Я понял, что я поеду за границу, а до этого я думал: зачем учить английский, если все равно не выпустят? Сволочи, издеваются. Специально не учил английский. А тут бросился учить сразу. Правда, так и не выучил.

– А какое событие в стране очень сильно вас опечалило?

– Это апрельское событие как вспышка сверкнуло, и пока оно затмило все остальное. Да, после этого развалился Советский Союз, но я никогда не испытывал жалости по этому поводу. Я и не радовался особенно, я просто принял это как должное. Любая империя рано или поздно рассыпается, за какой бы великой стеной она ни находилась.