Российская наука, не до конца оправившаяся от кардинальной реформы Академии наук, вынуждена одновременно бороться с осложнениями в виде бюрократической неразберихи и искать способы выживания во все охлаждающемся политическом и экономическом климате. Один из новых тревожных симптомов – активность президента НИЦ "Курчатовский институт" Михаила Ковальчука, на самом высоком уровне продвигающего идеи загадочных "конвергентных технологий", которые ведущий российский физик, академик Владимир Захаров уже сравнил с "новой лысенковщиной".

Корреспонденты Радио Свобода Евгений Аронов (Е.А.) и Сергей Добрынин (С.Д.) обсудили возможность эксгумации духа Лысенко в современной России с известным американским историком науки, профессором Массачусетского технологического института и ассоциированным исследователем Гарвардского университета Лореном Грэхэмом. Грэхем впервые приехал в Москву в 1960 году по программе студенческого обмена с МГУ, с тех пор бывал в Советском Союзе и, позднее, в России практически ежегодно, заслужив репутацию одного из наиболее авторитетных исследователей советской и российской науки и написав о ней почти два десятка книг. Последняя из них, "Призрак Лысенко: Эпигенетика и Россия", вышла из печати в этом году.

В беседе с Радио Свобода Лорен Грэхэм рассказал о своей личной встрече с Трофимом Лысенко более сорока лет назад, о том, почему сегодня тема лысенковщины вновь приобрела актуальность, и порассуждал о взаимодействии идеологии и науки.

Е.А.: Вы часто бывали и даже жили в Москве начиная с 60-го года и много лет искали встречи с Трофимом Лысенко, которая наконец случилась только весной 1971 года. Вы помните ее обстоятельства?

Конечно, помню. Он действительно несколько раз отказывался от встречи со мной, но в итоге мы все же познакомились, и произошло это совершенно случайно. Я зашел пообедать в Дом ученых в Москве, место, где часто обедали многие советские исследователи. И вдруг увидел Лысенко: он сидел совершенно один, в глубине зала. Я подсел за его столик – в советских заведениях общепита это было обычным делом – и заказал борщ. Некоторое время мы ели молча, но потом я повернулся и произнес: "Я знаю вас, вы – Трофим Денисович Лысенко. Я писал о вас".

Лысенко ответил: "Я тоже знаю, кто вы, я знаю, что вы изучаете советскую науку и много о ней знаете. Но обо мне вы наделали много ошибок". Я спросил: "Какие же это ошибки?" – "Самая большая, – ответил Лысенко, – в том, что вы назвали меня ответственным за смерти некоторых генетиков, в частности, Николая Вавилова. Я никогда не был членом коммунистической партии, и я не несу ответственности за то, что сделало с этими людьми КГБ. Я ни в чем не виноват". Я на секунду задумался, стоит ли возражать, но решил, что обязан это сделать, ведь это был своего рода исторический момент, другой возможности мне бы не представилось. И я сказал: "Я знаю, что вы не были членом партии, я писал об этом. Но вы несете ответственность за то, что случилось с Вавиловым. Ведь вы публично обвинили его во вредительстве в присутствии Сталина. И Сталин сказал на это: "Браво, товарищ Лысенко". Вавилов был арестован и умер в тюрьме от голода. Вы не можете не принять ответственности за это".

Лысенко резко поднялся и ушел. Я решил, что больше никогда его не увижу, и продолжил есть свой борщ. Но через десять минут мой собеседник вернулся и снова присел рядом. "Вы не понимаете, – сказал он, – я всегда был белой вороной. Я не мог получить хорошего образования, как Вавилов и другие генетики. Я был обычным крестьянином, я не знал иностранных языков, но я знал свою землю и свои злаки, знал лучше, чем люди, всю жизнь просидевшие в лабораториях. И я создал свою теорию, лучшую, чем создали они, но так и остался белой вороной – посмотрите, рядом со мной даже никто не хочет сидеть за обедом". Конечно, надо понимать, что эта встреча случилась через шесть лет после того, как Лысенко был развенчан и покрыт позором.

С.Д.: Вы очень внимательно изучили все, что связано с Лысенко, и досконально знали его историю. А по-человечески он оказался таким, каким вы его представляли себе?

В общем-то, да. Я понимал, что это должен быть человек с тяжелыми психическими проблемами. Я не психолог, но Лысенко был явным параноиком, которому казалось, что весь мир ополчился против него. И это даже в тот момент, когда он фактически руководил всей советской биологией! И обедая с ним, я видел, что имею дело с душевнобольным.

С.Д.: Личность Лысенко была монструозной или таким его сделала советская действительность? Традиционный вопрос биологов –​ nature или nurture, природа или воспитание?

ЕА: Можно ли сказать, что здесь речь о том, что принято называть "обыкновенным злом"?

Это очень важный вопрос. Лысенко и советская действительность взаимно развращали друг друга. Я уверен, что в нормальном демократическом обществе Лысенко оказался бы всего лишь фермером-нонконформистом, развивающим собственные нестандартные методы. Он не причинил бы никому вреда. Но в советском обществе учение Лысенко было подхвачено газетами, а сам он катапультирован так высоко, как сам не мог и мечтать, он был прославлен, почти как какая-нибудь ДнепроГЭС. Слава оглушила и развратила его. Возможно, Лысенко изначально был ограниченным человеком со своими тараканами, но именно советская система сделала из него – скажем прямо – монстра.

Е.А.: Всегда ли на Западе о Лысенко как об ученом и о его идеях существовало единое мнение?

Консенсус, что Лысенко – мошенник, что он фактически стал частью политического давления на советскую науку, существовал всегда и остается таковым сейчас. Но относительно недавно появился повод снова о нем вспомнить. Этот повод – достижения биологии последних 15–20 лет, в первую очередь развитие эпигенетики. Эпигенетика утверждает, что наследование приобретенных признаков все же возможно, во всяком случае, в некоторых специальных случаях. А ведь это было одной из центральных гипотез учения Лысенко. На таком фоне вполне естественно снова обратиться к Лысенко и постараться понять, не было ли в его идеях чего-то здравого. Именно это я и попытался сделать в своей книге.

Е.А.: И вы пришли к выводу, что "там, где Лысенко был прав, он не был оригинален, а там, где он был оригинален, он не был прав".

Да, именно так. Стоит отметить, что эта формулировка – куда более тонкая оценка Лысенко по сравнению с традиционной. В отличие от многих я подтверждаю, что в некоторых случаях он действительно был прав, хотя и не оригинален. Да, наследование приобретенных признаков возможно, как и считал Лысенко. Разумеется, он был далеко не первым ученым, развивавшим такую теорию, но он оказался прав – вероятно, по чистой случайности.

С.Д.: Удивительно, что Лысенко никогда не пытался экстраполировать свои идеи и методы на людей и ограничился растениями и животными.

Да, это так. Многие исследователи, особенно, на Западе, уверены, что Лысенко получил такую огромную поддержку в Советском Союзе, потому что его методы, его идеи наследования приобретенных признаков, могли бы помочь созданию "нового советского человека". Но это не так. Когда Лысенко начинал свой путь наверх в начале 1930-х, евгеника уже была дискредитирована в СССР. А вот в 1920-е ситуация была иной. Был момент, когда казалось, что советское правительство может поддержать программу человеческой евгеники. Но Сталин отказался от этой идеи, и к тому моменту, когда Лысенко вышел на сцену, любая ассоциация с евгеникой грозила серьезными проблемами. Лысенко пришлось смириться с линией партии.

С.Д.: Разве не удивительно, что Сталин не заинтересовался евгеникой? Ведь во многих отношениях она была совершенно в духе идей построения совершенно нового общества, укладывалась в мечты о глобальных преобразованиях на основе "научного подхода".

Мне это не кажется удивительным. В 1930-е годы, на фоне все более явной угрозы со стороны фашистской Германии, Сталин не только выступил против евгеники, но и стал проявлять все более националистические взгляды. Он дал определенную поддержку православной церкви, принял более жесткие законы, касавшиеся брака и абортов, словом, стал явно поддерживать консервативные ценности. И это проявлялось в самых разных областях, биология стала лишь одной из них.

Е.А.: Можно ли сказать, что в некотором ужасном смысле Сталин сам занялся прикладной евгеникой, уничтожив целые сословия советского общества?

Да, Сталин уничтожил и репрессировал целые социальные и этнические группы, но он никогда не исходил из соображений евгеники, и даже не использовал близкой риторики – я читал все его речи. Сталин мотивировал свои действия не биологией, а идеями марксизма, классовой борьбы.

С.Д.: Лысенко сохранил влияние и после смерти Сталина –​ он не ушел в тень вслед за покровителем и пользовался поддержкой Хрущева, фактически сделавшего политическую карьеру на развенчании своего кровавого предшественника. Очевидно, Лысенко нравился Хрущеву по каким-то собственным причинам?

Лысенко вообще очень хорошо умел нравиться властям. Вы ведь знаете, что Хрущев сильно интересовался кукурузой, Сталина, кстати, не занимавшей ни в малейшей степени. Лысенко водил Хрущева в поля и хвастался якобы совершенными прорывами на фронте кукурузных початков. Кроме того, оба были с Украины, оба интересовались сельским хозяйством, словом, у них было кое-что общее, и Лысенко талантливо разыграл эту карту.

Е.А.: Была ли в советской науке система сдержек и противовесов, подобная той, какая бывает в политической конструкции, где специально разделены ветви власти? И если была, почему она дала такой трагический сбой в истории с Лысенко?

В советской политической системе как раз система сдержек и противовесов совершенно не работала, а вот в науке она до некоторой степени существовала, во всяком случае сохранялись научные принципы: например, принцип, что гипотезы нуждаются в экспериментальных подтверждениях. Но в конечном итоге в биологии политическая система покорила научную. Вавилов и другие ученые пытались доказать, что большинство положений учения Лысенко ни на чем не основаны, но к этому времени политика настолько захватила советскую биологию, что критика, основанная на фактах, на научном методе, просто перестала работать.

С.Д.: Как вы думаете, что делает историю Трофима Лысенко уникальной? Репрессии, политическое преследование, идеологическое давление коснулись в Советском Союзе практически всех областей науки, но эхо лысенковщины звучит сегодня особенно громко.

Лысенковщина, которую мы все считали умершей, по-прежнему жива. Она до некоторой степени вновь возрождается в сегодняшней России. В последние годы, к сожалению, вышло много статей и книг в поддержку Трофима Лысенко. Я думаю, это можно объяснить двумя факторами – научным и политическим. Научный фактор – развитие эпигенетики, которое дало некоторым основание говорить о том, что Лысенко был прав; разумеется, в широком смысле это не так, но подобные заявления приходится слышать. А политический фактор – это тенденция к усилению консерватизма и национализма в путинской России. В таких условиях повестка "мы, русские, обогнали весь мир" будет охотно поддержана, к чему бы эти слова ни относились. И в нее замечательно укладывается история Лысенко: "Этот парень был прав, он опередил западных биологов на несколько десятилетий!"

С.Д.: Значит ли это, что нынешнее российское общество не так уж сильно отличается от советского, времен Сталина?

О нет, оно отличается. Я соглашусь, что кое-где проявляются общие черты – и это тревожно. Но все не так просто, говорить о возвращении сталинизма было бы серьезным преувеличением. Посмотрите хотя бы на науку: российское научное сообщество сегодня намного более открыто – у ученых есть интернет, есть возможность ездить за границу. Большинство российских биологов являются полноправными членами международного научного сообщества, они ежедневно общаются с иностранными коллегами, об этом сложно было и помыслить во времена Лысенко. Для того чтобы в нынешней России вновь восторжествовала какая-нибудь лысенковщина, нужно как минимум отключить интернет и закрыть границы.

Е.А.: Был ли кто-то среди советских ученых, кто видел, предсказывал возвеличивание Лысенко и то, к чему оно привело? И видите ли вы сегодня в России фигуру, которая могла бы со временем хоть в какой-то степени повторить его путь, путь научного диктатора?

Отвечая на ваш первый вопрос – да, были. В 1939 году прошла большая конференция по генетике, Лысенко в то время еще не имел полной власти. Если вы почитаете стенограммы выступлений Вавилова и других ученых, вы увидите, что они прямо предупреждали, что дальнейшее возвышение Лысенко может уничтожить советскую биологию. Нельзя сказать, что это было точным предсказанием грядущей лысенковщины, это, скорее, было проявлением страха, который, к сожалению, оказался оправданным. Что касается появления нового Лысенко... Предсказывать – неблагодарное занятие, но выскажу свое мнение. Не думаю, что в ближайшем будущем кто-то в российской науке получит такую же власть, какой пользовался Лысенко. Но неприятные тенденции я вижу: это рост влияния таких людей, как Виктор Петрик или Михаил Ковальчук с его "конвергентными технологиями". Это люди, пользующиеся авторитетом у властей и публично произносящие вещи, извращающие науку.

Но влияние – это еще не абсолютная власть. Я не вижу в ближайшем будущем России полного возврата к сталинизму. Знаю, что многие думают иначе, некоторые мои российские друзья уверены, что я наивен, что я неверно оцениваю угрозы. Но как человек, многие годы занимающийся политическим анализом, я думаю, что Россия еще не вернулась в трагическое прошлое и в сущности не идет к этому. Тот же Путин хорошо понимает, что иногда нужно выслушать другую точку зрения. Это особенно заметно по его экономической политике: Путин допускает мнения, не совпадающие с его собственным.

С.Д.: Вы сказали, что Михаил Ковальчук имеет влияние, но не имеет власти, но события последних нескольких лет показывают, что он, возможно, стремится эту власть получить. Дело ведь не в том, похож или не похож Путин на Сталина, а в коррумпированности самой системы.

Ковальчук – чрезвычайно амбициозный человек, и он пытается заменить своим институтом реформированную Академию наук. Смешно, ведь изначально Курчатовский институт занимался практически исключительно физикой, а теперь он расширяется и в другие сферы – биологию и даже социальные науки. Разумеется, все это очень тревожно, но я не думаю, что Ковальчук представляет такую же опасность, какую представлял Трофим Лысенко. Я регулярно бываю на международных конференциях и много общаюсь с российскими учеными, они открыто критикуют Ковальчука. Нужна революция, чтобы появился новый Лысенко.

Е.А.: Была ли победа Лысенко над оппонентами результатом исторической случайности? Если да, то есть основания надеяться, что подобное больше не повторится. Если нет, то какие системные факторы сделали его победу закономерной?

Была ли победа Лысенко гримасой истории, случайностью? Думаю, что нет. Вспомните обстановку того времени. Лысенко говорил: мои соперники, Вавилов и прочие интеллигенты – теоретики, сидят в своих лабораториях и изучают дрозофил; плодовые мошки им важнее рядовых советских тружеников. Я же человек практики, я пекусь о советском народе и думаю о том, как его посытнее накормить. Разве реальный прогресс советской сельскохозяйственной науки не важнее, чем подсчет хромосом у дрозофил? Нельзя не признать, что в идеологической атмосфере того времени слова Лысенко звучали весьма убедительно.

Мало того, Лысенко выступал как выходец из народа, как крестьянин, противостоящий академической профессуре, чья преданность советской власти была под большим сомнением; Вавилов, напомню, происходил из буржуазной семьи, учился на Западе и создал себе имя в науке до революции. Воздадим должное Лысенко: он очень искусно манипулировал конъюнктурными идеологемами и подкреплял их призывами к практичности, чем в совокупности и склонил на свою сторону Сталина.

Е.А.: К системным игрокам, причастным сегодня к маневрам вокруг Лысенко, относится Русская православная церковь, которая в исходной драме отсутствовала. В какой мере появление церкви на политической сцене усиливает влияние реставраторов лысенковщины?

Роль церкви вызывает у меня беспокойство. Очевидно, что РПЦ ведет наступление на западную биологическую науку на широком фронте. На некоторых участках, например, в том, что касается генетически модифицированных организмов, церковная критика, по крайней мере, в первом приближении, заслуживает внимания; не будем забывать, что светская Европа тоже относится к ГМО весьма скептически. Но вот когда и Путин начинает осуждать ГМО как несовместимые с традиционной чистотой России и как дьявольские козни США против природы и самого естества человека, и церковь ему вторит, то становится ясно, что оппозиция ГМО в России, в отличие от Европы, коренится не в науке, а в глубоко консервативном менталитете. Лет десять назад Свято-Троицкая Лавра выпустила в виде учебника, рекомендованного школам, книгу под названием "Общая биология", которая нападает уже на всю западную биологическую науку и положительно отзывается о Мичурине, идейно близком к Лысенко. Очень забавный мы наблюдаем идеологический кульбит: в советские времена Трофима Денисовича превозносили как радикального антибуржуазного ученого, а сегодня расхваливают, наоборот, как глубоко русского человека, боровшегося с тлетворным влиянием материалистического, бездуховного Запада. Не знаю, в какой мере патриарх Кирилл лично разделяет подобные настроения; мне они представляются, мягко говоря, передержкой.

С.Д. Не кажется ли вам, что в самом учении Лысенко кроется нечто мистическое, религиозное, какое-то подспудное обещание спасительного чуда?

Очень метко подмечено. Два года назад вышла книга российского ученого Петра Кононкова "Два мира, две идеологии", в которой проводится мысль, что марксизм для Лысенко был лишь идеологическим камуфляжем и что на самом деле он был глубоко верующим человеком, убежденным в том, что мир со всей его флорой и фауной имеет божественное происхождение. И что поэтому недопустимы попытки произвольно менять данное богом исходное устройство жизни. Кононков в этой связи ссылается, например, на то, что Лысенко был против искусственного осеменения, ибо оно, дескать, противоестественное; осуждал манипуляции с генами. К сожалению, мало кто из западных ученых, занимающихся советской и российской наукой, знакомы с потрясающей концепцией Кононкова. Они по инерции продолжают считать, что Лысенко победил именно как марксист, им невдомек, что Лысенко, оказывается, был христианином, чья вера и научные убеждения находились между собой в полной гармонии.

С.Д.: Я не сторонник идеи национального менталитета как таковой, но мне порой кажется, что Россия прямо-таки исторически обречена на повторение лысенковщины в той или иной ее разновидности. Я даже нахожу параллели между Лысенко и Распутиным: оба –​ из глубинки, оказавшиеся в столицах, сулящие России благоденствие, обласканные поэтому высшей властью, которая поверила в их чудотворные рецепты. Что вы скажете?

Я бы не стал говорить об обреченности, ибо это подразумевает, что Россия не способна на изменения. Это не так. В то же время западный человек не может не обратить внимания на странный для него факт, что Россия всегда считала себя страной, которой предначертан какой-то особый путь в этом мире; страной с совершенно уникальной культурой и системой ценностей, не подлежащей поглощению цивилизацией Запада, особенно современного Запада, разложившегося, как кажется русским консерваторам, под воздействием гомосексуализма, лесбиянства, а теперь уже и трансгендерности. Россия с этой точки зрения есть охранитель традиционного порядка, в том числе природы в ее первозданном виде. Что касается Лысенко и Распутина, то, сдается мне, мы рискуем потерять из виду больше, чем увидеть, ставя их в один ряд.

Е.А.: Профессор Грэхэм, РПЦ –​ это сегодня новый системный игрок на стороне реаниматоров лысенковщины. Ну а что происходит по другую сторону баррикад, есть ли в противоположном лагере сильные игроки? Не просто отдельные личности, а институты, способные дать отпор реаниматорам. Те самые институты, которых не оказалось в эпоху взлета Лысенко.

Какое-то время назад российский исследователь Михаил Анохин напечатал в "Литературной газете" пролысенковскую статью. На нее откликнулись около шестисот известных людей в России, причем большинство откликов были резко негативные. Сторонники Лысенко в российской науке составляют на сегодня явное меньшинство, хотя и голосистое. В обществе в целом пропорции вполне могут быть иные, но не о народе сейчас речь (впрочем, должен сказать, что и народ заметно поменялся за шестьдесят лет, прошедших с тех пор, как я впервые побывал в России); речь о научном сообществе. Вот вам еще один пример: ведущий сотрудник Института общей генетики Лев Животовский издал книгу "Неизвестный Лысенко", в которой весьма комплиментарно отзывается о своем герое. Автор подвергся за это жесточайшей критике – как открытой, так и "корпоративной", внутри своего института. Сдается, что в итоге научная репутация Животовского безвозвратно уничтожена – не это ли свидетельство системной сопротивляемости лысенковщине, о которой вы спрашиваете? Путинские репрессии, возрождение РПЦ, масштабный отъезд сильных российских биологов за границу, конечно, ослабляют сопротивляемость системы, но только частично. Как мне представляется, системный иммунитет к лысенковщине на настоящий момент уже настолько силен, что опрокинуть его смогут только тотальная реставрация диктатуры и герметическая изоляция страны от внешнего мира.

Е.А.: Справедлив ли, скажем, тогда будет вывод, что ученые или целые кафедры, уличенные в реставрации лысенковщины, лишатся госфинансирования и грантов?

Я знаю людей в Российском фонде фундаментальных исследований, которые утверждают заявки на гранты. Не думаю, что они удовлетворят запрос, полученный от какого-нибудь ученого или исследовательского коллектива, пропагандирующих идеи Лысенко. Однако справедливости ради добавлю, что Федеральное агентство печати и массовых коммуникаций поддержало финансово публикацию книги Кононкова, о которой я упоминал. Это прямое государственное спонсорство встревожило и меня, и многих коллег в России. Впрочем, это только одно учреждение. Если им все и ограничится, то большой беды в этом нет.

С.Д.: Что меня тревожит, как бы это поточнее сказать, так это стойкая вредоносность идей Лысенко: в своей книге вы пишете, что российские ученые отказываются заниматься перспективными исследованиями, например, в области эпигенетики, только в силу ее кажущейся близости к лысенковской парадигме. Трофим Денисович умер, но призрак его живет.

К моему великому сожалению, это так. Только один пример – блокада Ленинграда в годы Второй мировой войны. Известно, что дети женщин, испытавших во время беременности длительный голод, подвержены определенным заболеваниям, это тривиально. Что совсем не тривиально, как продемонстрировали эпигенетики, так это то, что подобные заболевания также часто встречаются у внуков и даже правнуков таких женщин. Эти неожиданные результаты были получены учеными, исследовавшими последствия сильного голода в Амстердаме в 1944–1945 годах. Немецкие войска блокировали поставки продовольствия в город, вследствие чего умерло около 22 тысяч мирных жителей. Последствия этого голода обнаружились спустя несколько поколений, как отклонения в здоровье внуков переживших блокаду женщин. Налицо, так сказать, наследование приобретенных признаков, краеугольный камень учения Ламарка. И Лысенко.

Спрашивается, почему не перепроверить эти важные результаты на потомках ленинградских женщин, переживших голод, куда более продолжительный и масштабный, чем в Амстердаме? Сколько ленинградцев умерло в блокаде – миллион, полтора миллиона? Насколько мне известно, – и я расспрашивал об этом многих коллег в России, – российских исследований этого трагического опыта не существует. Известный петербургский биолог Владислав Баранов мне прямо так и сказал: есть опасения, что нас обвинят в лысенковщине, если мы обнаружим межпоколенческие, отдаленные последствия голода в Ленинграде.

С.Д.: Может быть, чисто гипотетически, загвоздка также в том, что в СССР в 50-е годы прошлого века медстатистики не собирали такие данные, в отличие от голландских ученых?

Допускаю, что так оно и было, но это не значит, что сегодня, по прошествии десятилетий, мы не сможем, имея нормальное финансирование, провести соответствующие опросы в Петербурге среди внуков и правнуков женщин, переживших блокаду, чтобы убедиться в истинности гипотезы межпоколенческого эффекта голода. Статистическая база здесь огромна, потенциально она может охватывать несколько сот тысяч человек, как минимум.

С.Д.: Мы знаем примеры из истории, когда государственная идеология создавала благоприятную среду для науки. На ум приходят, в частности, успехи советской физики начиная с 50-х годов прошлого века. Нам также известны противоположные ситуации (Лысенко, чтобы далеко не ходить за примером),​ когда идеология губит науку. Где проходит эта грань между благотворным и пагубным влиянием идеологии на научное творчество?

Авторитарные или тоталитарные государства, каким был Советский Союз, порой превосходят государства с демократическим устройством и рыночной экономикой в способности мобилизовывать ресурсы общества на форсированное развитие той или иной области науки, как правило, связанной напрямую с военной мощью. Так было с советскими проектами создания атомной бомбы или космических спутников. Но в том, что касается связей науки с производством не военных благ, а с удовлетворением материальных запросов населения, то идеология, основанная на демократии и рынке, в долгосрочном плане способствует решению этих задач лучше, чем идеология репрессивная и запретительная. Диктаторские режимы также плохо трансформируют научные достижения в технические новшества, а потому их научные разработки с чисто экономической точки зрения являются нерентабельными: в Советском Союзе одно время были неплохие компьютеры, но кому они сейчас интересны?

Е.А.: Тут напрашивается аналогия с Китаем, история которого знает невероятные примеры технического регресса. Китайцы изобрели колесную тачку, стремя, упряжь, компас, бумагу, книгопечатание, порох, фарфор. Эти изобретения, однако, не нашли широкого коммерческого применения и в какой-то момент были забыты, в то время как на Западе им нашли достойное применение на практике. Причины застоя в Китае историки относят именно на счет удушливого, въедливого контроля над всеми аспектами жизни общества со стороны бюрократии с ее идеологией небесного мандата на управление империей.

Да, советские физики получили две Нобелевские премии за разработки лазеров, но в настоящее время доля России на коммерческом рынке лазеров не превышает и одного процента. В истории СССР было семь или восемь нобелиатов по физике – меньше, чем живут сегодня в моем городе Бостон.

С.Д.: Хотя, казалось бы, рыночная экономика требует быстрой отдачи от вложений, чего фундаментальная наука не может обещать.

Тем не менее история доказывает, что и чистая, и прикладная наука лучше работает в идеологической атмосфере демократии и рынка, чем политического и экономического монополизма. Возьмем Московскую математическую школу, в свое время одну из лучших в мире. Основа ее была заложена Николаем Лузиным и Дмитрием Егоровым еще до победы большевиков с их приверженностью тотальному централизованному планированию.

С.Д.: Тем не менее вложения в науку в советские времена были колоссальные.

Я этого не отрицаю. Вложения были большие, и они сделали возможным создание крупной научной базы. Деформированной, на мой взгляд, в некоторых своих ключевых аспектах, но очень крупной. Одна из таких деформаций – это концентрация теоретической науки в системе Академии наук и низведение высших учебных заведений до уровня педагогических колледжей. До сих пор в России нет вузов, знаменитых, в первую очередь, своими учеными, нежели преподавателями. Тесное общение больших ученых со студентами и аспирантами, как показывает опыт, дает очень хорошие результаты.

Е.А.: Есть мнение, что большие ученые были изолированы от студенчества сознательно, дабы не допустить инфицирования неокрепших умов вредными идеями.

Я с этим согласен. Большевики с самого начала сомневались в политической верноподданности профессуры, унаследованной ими от царского режима, и потому затолкали ее в Академию, откуда она не могла активно воздействовать на учащуюся молодежь.

Е.А.: Би-би-си сделало телевизионный спектакль "Копенгаген" о судьбоносной встрече Нильса Бора и Вернера Гейзенберга в оккупированной немцами Дании в 40-м году; Джон Нэш стал героем фильма "Игра разума"; в Америке и Европе с большим успехом шла навеянная математикой пьеса "Доказательство" драматурга Дэвида Оберна; Мэтт Деймон играет гениального самородка-математика в картине "Умница Уилл Хантинг". Как вы думаете, соберет ли кассу фильм или спектакль про Трофима Лысенко, если таковые вдруг появятся, или этот персонаж, как и сама его эпоха, слишком сложны для понимания средним западным зрителем?

Я считаю, что это очень перспективная идея. Более того, я почти уверен, что в какой-то момент она будет реализована. История Лысенко полна драмы, в ней множество по-прежнему неясных, спорных моментов, и это должно сделать ее очень привлекательной для зрителя. И одновременно нелегкой для понимания. Самое простое – это встать в позу верховного судии и заклеймить Лысенко как шарлатана от науки и нравственного монстра, обрекшего сотни прекрасных ученых на лишения, пытки или смерть. И поставить на этом точку. Я этого не делаю, я стараюсь понять и его, и время, в которое он жил. Поэтому порой я сталкиваюсь с обвинениями в попытках обелить Лысенко. Я его нисколько не обеляю. Если биограф Гитлера обращает внимание читателя на психическую травму, перенесенную в детстве его протагонистом, разве он этим оправдывает его последующие злодеяния? Искусство начинается там, где заканчиваются простые ответы, и как сегодня мы с увлечением смотрим спектакли про Галилея, несмотря, а может быть, как раз благодаря противоречиям его личности, так в недалеком будущем мы увидим спектакли про Лысенко.