Иван Толстой: Мой собеседник – писатель, юморист и сатирик, фельетонист, автор легендарной 16-й полосы «Литературной газеты», того ее периода, который был назван «Гайд-парком при социализме». То есть, конца 60-х-начала 70-х годов. Сейчас Эмиль Дрейцер - профессор русской литературы Хантер Колледжа Городского университета Нью-Йорка. В его кабинете с величественным видом на Манхэттен мы беседуем о прошлом, о возможностях советской сатиры, об учителях.
Эмиль Дрейцер: Родился и вырос я в Одессе, и это предопределило многие вещи в моей жизни, хотя я упорно сопротивлялся этому. В каком смысле? Родился я в Одессе в 1937 году, но когда я начинаю себя помнить, где-то с трех-четырех лет, то помню, как Одесса и одесская жизнь сформировала меня до такой степени, что я когда пытался от себя как-то отринуть это, я хотел быть серьезным писателем, не писать юмор… Были разные причины для этого, не потому, что я не любил юмор, а потому, что годы, когда я рос, это были годы атаки на космополитов, мне было от семи до пятнадцати лет в этот период, поэтому было время, когда Одесса и «одессизм» для меня ассоциировались с еврейством. В Советском Союзе в это время сказать «одессит» было все равно, что сказать «еврей». В Америке - та же ситуация, только это Нью-Йорк. «О! Эти нью-йоркские интеллектуалы», - имеются в виду еврейские интеллектуалы. Говоря об учителях… 8-й класс, сентябрь 1953 года, Сталин умер только пол года назад, то есть он еще тепленький, и учительница русского и литературы возвращает мне сочинение и говорит серьезным тоном, каким в Америке врач говорит больному, что у него рак и надо что-то с этим делать: «Дрейцер, у тебя литературные способности. Надо что-то по этому поводу делать». Я пришел домой, рассказываю, в наивности, маме. Она говорит: «Что ты! Ты забудь! Ты ослышался!». 1953 год. Выпонимаете, что ни о какой перспективе еврейскому мальчику из обычной семьи… Мой отец был маляр, моя мама – домохозяйка, у нас не было никаких связей в большом мире. В общем, я поступил в инженерный, я закончил Политехнический институт. Но мечтал писать. Писал какие-то короткие лирические вещи. И пришел, уже в Москве, в «Московский комсомолец». Там была страничка- «Творчество наших читателей». Я принес туда маленькую лирическую зарисовку. Заведующий отделом говорит: «Да, это все неплохо написано, но у нас – газета, нужно что-то боевое. У вас какой-то акцент, откуда вы?». «Из Одессы». «А не морочьте голову, напишите нам фельетон!». То есть, автоматически считалось, что раз ты из Одессы, у тебя врожденное чувство юмора. И, как ни странно, у меня это начало получаться буквально сразу же. Во-первых, у меня не было никакого внутреннего сопротивления. Во-вторых, мне уже было где-то двадцать с небольшим лет. Оттепель. Это были идеи, в которые еще верило мое поколение. Окуджава. И, несмотря на то, что оба его родителя были репрессированы, были и «комиссары в пыльных шлемах», вот верилось, что Ленин это нечто чистое, а Сталин… Одним словом, что-то сделать в этом жанре. У меня не было идеологических сопротивлений этому, в частности, я не должен был говорить «Аллилуйя!», а должен был писать… Я помню, мне дали письмо, где молодая мать пришла в магазин купить ползунки для своего малыша. И через два часа они расползлись по швам. Советское качество. И когда мне это дали, у меня тут же возникла идея, и они это опубликовали, что она пришла и говорит: «Мне нужны ползунки». И продавец спрашивает: «Ваш ребенок флегматик или холерик?». «Почему?». «У нас только для флегматиков. Если он холерик, начнет руками ногами размахивать, все полетит». Вот, в таком духе. Одним словом, очень скоро я начал публиковать свои такого рода сатирические вещи в «Комсомольской правде», потом в «Крокодиле». Потом постепенно подходит период, когда ты доходишь до понимания, где же уровень. Дальше ты не можешь идти. «Крокодил» опубликовал фельетон, сатирическую пародию на ужасную пьесу, которую я видел в провинциальном театре. Оказалось, что автор пьесы - главный реактор журнала «Театр», поэтому его нельзя было критиковать. Одним словом, начались неприятности. И тогда я начал сотрудничать в «Клубе 12 стульев». Потому что там была сатира между строк, эзоповская, и так далее. Поэтому все было связано. Одесса для меня это учитель. Но, тем не менее, конечно, Одесса учила очень многому. Во-первых, толерантности. Там, кроме русских, украинцев, евреев, армян, были греки. Мой самый лучший друг был грек. Взрослый человек. Он меня учил, как собирать марки. Я до сих пор помню. По-русски я издал книгу «Кто ты такой?» об этом периоде моей жизни, и она вышла на английском языке в большом, очень хорошем издательстве «Калифорния Пресс». И там я как раз и писал, как вот этот взрослый человек, этот грек, как он учил меня собирать марки. Он был очень аккуратный человек, я – не очень. Эта духовность, которая предавалась… Марки разных стран. «Ты посмотри, ты понимаешь, что это из Марокко?». Для меня Марокко, еще до апельсинов из Марокко, было чем-то экзотическим. И в один день он пропал. Греков выслали. Я все это описал в своей книге, как я был в полном шоке. И мама мне говорила: «Забудь его, он не вернется». Она знала, что происходит.
Иван Толстой: А потом он вернулся?
Эмиль Дрейцер: Он так и не вернулся.
Иван Толстой: Как его звали?
Эмиль Дрейцер: Я помню только его фамилию - Кастенаки. Там многие обрусевшие имена давали, по-моему, его звали Сергей. Он - из людей, которые мне запомнились. Некая такая духовность, которая предается через интерес к миру открытому. Кроме того, в Одессе, несмотря на то, что была советская власть, как и везде, было ощущение открытого города. Каждый день приходили корабли со всех стран мира, приходили по-разному одетые матросы – аргентинские, чилийские, британские, и так далее. Кроме того, все время приезжали иностранные туристы.
Иван Толстой: Рай для собирателя марок.
Эмиль Дрейцер: Совершенно верно. Если говорить об учителях, то Одеса была учителем того, что есть жизнь. Она гораздо шире, чем … Если бы я жил в Воронеже, наверное, я бы всего этого не видел.
Иван Толстой: Когда вышел ваш первый рассказ? Когда была первая публикация? Вот вы говорите, что фельетон какой-то.
Эмиль Дрейцер: Это был май 1964 года, «Московский комсомолец».
Иван Толстой: А пришли вы в «Литературку»…?
Эмиль Дрейцер: В «Литературке» был первый мой рассказ напечатан в 1970 году. Потом - в 1971, 72-м. Я там напечатал пять или шесть рассказов. Я печатался под псевдонимом Эмиль Абрамов.
Иван Толстой: А вы знаете, что я помню вас? Я вас читал. Мне было 12-13 лет. Дома выписывали «Литературную газету», и я вас читал.
Эмиль Дрейцер: Я недавно выступал по поводу 50-летия моей творческой деятельности, я читал этот рассказ из «Литературной газеты» под названием «Кружка кваса». О том, что стоит длинная очередь и продают квас. И кваса для всех не хватит. И что делать? Пока один не говорит: «Чтобы всем хватило, надо долить немножко воды». А потом уже кончается тем, что пьют чистую воду. А платят, как за квас. В таком духе. Это был тот метод, каким можно было писать эзопову сатиру того времени.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, про ту знаменитую, легендарную редакцию «Литературной газеты» и про ту 16-ю полосу, в которую вы попали. Это же теперь - как времена царя Хаммурапи, настолько это давно и знаменито.
Эмиль Дрейцер: Илья Суслов - один из первых редакторов этой полосы. Первый мой рассказ был чисто юмористический, но с таким сюрреалистическим ходом. Я работал тогда в редакции издательства «Недра», технического издательства, поскольку у меня инженерный диплом. Я написал отдельный рассказ о том, как меня случайно взяли. Так вот, Суслов, я не думаю, что без него это было бы сделано, нужно было найти тот язык, которым можно было писать о вещах, о которых иначе нельзя было писать на эти темы. Допустим, рассказ «Кружка кваса» это была сатира на то, что мы все, живущие тогда, с радостью воспримем равную бедность для всех, хотя мы все пьем чистую воду, а платим за квас. Одним словом, такого рода вещи, которые можно было сказать. Я как как раз принес какой-то рассказ, когда вышел знаменитый рассказ «Памятник». О том, что ночь, холод, алкоголик стоит и пытается поймать такси. И он видит, что недалеко от него такой же бедняга стоит с протянутой рукой, хочет тоже поймать такси. Он, наконец, видит, что снег идет, он к нему подбирается, хватает его и тащит домой. Он, видимо, уже тяжелый, замерз. А утром, когда он пришел в себя, жена говорит: «Ты что, памятник стащил?!». Разразился жутчайший скандал. Я помню его бледное лицо. Если говорить о моем фельетонном учителе, хотя он меня ничему особенному не научил, но он как бы мой был крестный отец - Виталий Резников. Он был очень остроумный человек. Ему дали машину, он объездил всю Москву. В Москве, как ни странно, нет именно этого памятника с протянутой рукой. Поэтому вопрос был такой: почему у вас такие мысли возникают? Может, это был просто гипсовый пионер? Девушка в купальнике гипсовая, и так далее. Почему вы решили? Я сейчас работаю над книгой об этом периоде, и для меня это все свежо. Там ключ был очень простой. Кстати, сталинского времени анекдот. Рабинович выходит на Красную площадь с криками «Долой тирана! Долой кровопийцу!». Его хватают, тащат в милицию: «Как ты смел!?». «Позвольте, я говорю об Адольфе Гитлере. А вы кого имеете в виду?». Одним словом, как можете такое даже подумать? Но это была такая игра- что можно и чего нельзя.
Иван Толстой: Чего же добился Резников, объехав Москву?
Эмиль Дрейцер: Он доказал, что нет этого.
Иван Толстой: Чистый вымысел - поэтому, вы оправданы.
Эмиль Дрейцер: Ничего подобного не было. Каталоги попросил Илья Суслов, чтобы разыскали все фотографии, какие есть, пионеров, итд. Что это может быть что угодно, не обязательно это Ленин. Потому что письмо было от старых большевиков. Как так? Святая святых! Другое, что я помню, и я как раз сейчас об этом пишу. Пришел как-то человек, который представился кандидатом наук, но по его выправке было ясно, что это военный. «Я хочу понять, - говорит, - что вы тут делаете?». Илья открывает ему альбом и говорит: «Вот мы берем карикатуры гитлеровского времени. Вот там есть солдат немецкий в каске, а там повязка со свастикой. Вот, что мы имеем в виду». И он уходит. Послеэтого Илья говорит мне: «Ты понял, в чем дело?». Он смотрит на то, что видит, а читатель, когда он видит эту картинку, он понимает, что если вместо свастики будет серп и молот, будет та же реакция. Илья говорит: «Он такой же кандидат наук, как я – гроссмейстер». Искусствовед, в общем. Кстати, у меня был рассказ «Искусствовед», который я боялся тогда отнести, который был опубликован уже после советской власти в «Литературке».
Иван Толстой: Да, это же был такой эвфемизм- «искусствовед в штатском».
Эмиль Дрейцер: А откуда он, знаете? Очень просто. Когда посылали нашего советского художника на запад, его одного не отправляли, отправляли еще искусствоведа при художнике - отсюда все пошло.
Иван Толстой: А кто был автором рассказа на 16-й полосе, который я очень хорошо помню - шел человек по городу и, вдруг, в будке телефона-автомата звонок. Он снял трубку и ему говорят: «Вася, а ты где? Мы же тебя ждем». Это было уморительно смешно, что кто-то позвонил в будку. Сейчас никто не улыбнется, но раньше все сгибались пополам. Не помните, кто автор этого рассказа?
Эмиль Дрейцер: Не помню. Я помню, рассказ Горина был «Остановите Потапова». Замечательный рассказ. Когда все время что-то происходит, и он, как говорится, по всему миру. В то же время, это была школа для нас всех. Я, как писатель, ясно, что я вырос и перестал писать журналистские вещи, и стал писать литературу.
Иван Толстой: Расскажите нашим слушателям, кто скрывался за псевдонимом Евгений Сазонов.
Эмиль Дрейцер: Предложил это Марк Розовский. Но потом писали короткие репризы все. Илья Суслов, Резников и Вагрич Бахчанян.
Иван Толстой: А вы когда-нибудь были Евгением Сазоновым?
Эмиль Дрейцер: Нет, я не был, это было чисто редакторское. Кстати, название его было «Бурный поток». Почему? Не «Тихий Дон». То есть, намек был на литературу соцреализма, которая была. Одним словом, делали все, чтобы высмеять этого стандартного советского писателя, который пишет в таком духе. Я был внештатником. А те, кто были в штате, там постоянно крутились, они давали время от времени всякого рода репризы для этого «Бурного потока», для Сазонова. Но Розовский был первый, кто предложил: «Давайте мы дадим Евгения Сазонова, чтобы не было никаких претензий».
Иван Толстой: Так что Вагрича Бахчаняна вы помните?
Эмиль Дрейцер: Да, к моим рассказам, которые выходили в «Литературной газете», он давал иллюстрации. К моему рассказу, который вышел в «Юности», он тоже давал. Кстати, оба рассказа, один был напечатан, а второй в гранках остался. И он там придумал очень хорошо. У меня там был рассказ «Мозговая атака». Я долго подбирался к самой идее найти какую-то форму, чтобы сказать о тех структурах, которые были в Советском Союзе, которые ничего не делали, а только обладали властью, не обладая знаниями. Было в техническом деле известно, что собираются инженеры, самые разные люди, и иногда говорят не важно, какой бред, и вдруг возникает какая-то идея. Например, долго искали способ, как сделать холодную спайку проводов, и кто-то сказал, что надо их зажать зубами. И на этом возникли клещи, которые, действительно, спаивают. Короче говоря, я придумал рассказ, и там такая идея, что человек-чертежник, он ничего не знает, его вызывают: «Ты ничего не знаешь?». «Да». «Замечательно! Нам такой нужен. Ты ничем не связан». Он что-то такое говорит, и все инженеры говорят: «Да, действительно, давайте! Вот это то, что надо!». Короче говоря, он стал незаменимым, у него появился отдел, он нанял двух профанов, трех неучей. Короче, этот рассказ был набран, Славкину очень понравилось, Вагрич сделал замечательный рисунок, поскольку там был человек, который играет на трубе, а из этой трубы появляется другой человек, который тоже играет на трубе. Корочеговоря, это все пустой воздух. Но потом Полевой сказал, что получается, что Россия это страна дураков. Мы не дадим это. Не пойдет. И потом Вагрич был первым, кто меня встретил в Вене. Он уехал тоже в 1974-м. Я был так поряжен!
Иван Толстой: Сохранился ли этот рассказ у вас, хотя бы в гранках?
Эмиль Дрейцер: Да. Больше того, я его напечатал. Как раз я об этом сейчас пишу. Во-первых, не спросив меня, Славкин переписал весь рассказ. Конечно, я понимаю сейчас, что то, что я написал вначале, было совершенно непроходимо. Потому что я изобразил, что этот человек, который ничего не знает, достиг таких высот, что он уже решает судьбы мира. Славкин все это переписал. Этот рассказ напечатал потом журнал «Чаян» - в Казани выходил свой «Крокодил». Вы знаете, и в Армении был «Крокодил» свой. «Чаян» - это скорпион по-татарски. Сейчас я посмотрел все эти вырезки. Другой вопрос: как я все эти вырезки вывозил. И там этот редактор остановил на уровне треста, не дал ему расти дальше. Одним словом, такого рода возможности там были. Потом, естественно, когда я приехал в Америку, я его опубликовал в «Новом Русском Слове», уже в первоначальном виде.
Иван Толстой: С рисунком Вагрича Бахчаняна?
Эмиль Дрейцер: Нет. Гранки у меня сохранились, я собираюсь это включить в книгу. Я сделал уже электронную форму с этого, со всеми правками.
Иван Толстой: У книги уже есть название?
Эмиль Дрейцер: Дело в том, что книгу я пишу по-английски, поэтому она называется «To laugh or not to laugh».
Иван Толстой: В шекспировский год это хорошее название!
Эмиль Дрейцер: Об этом как раз речь, потому что я начинаю с того, что вначале мне разрешают смеяться, а потом уже я не могу смеяться. И потом я должен задать себе вопрос: можно ли смеяться?
Иван Толстой: А где-то вы печатались в Советском Союзе, кроме «Литературки» и «Юности»?
Эмиль Дрейцер: «Комсомольская правда», «Советская Россия», «Литературная Россия», «Неделя» - практически все московские газеты, где были отделы юмора или фельетоны, везде там я печатался.
Иван Толстой: Книги не выходили?
Эмиль Дрейцер: Нет.
Иван Толстой: В сборники вас включали?
Эмиль Дрейцер: Нет. В сборник включили, уже когда я уехал, и один из моих маленьких рассказов был в «Сборнике для эстрады». Юмористический рассказ. Какой-то актер, которой играл в «Хижине дяди Тома» какого-то эксплуататора, когда он вышел после спектакля, на него группа мальчишек напала, начала бить: «Эксплуататор несчастный!», и так далее. И он понял, что это - высшая награда, которая может быть. Так что я, в принципе, как бы писатель. Я в Америке себя и нашел, и тему свою нашел, и стал писать и серьезные рассказы. Мне было приятно очень, что мой первый серьезный рассказ появился на английском в очень хорошем журнале «Partisan Review» и получил премию штата Нью-Джерси, причем это все анонимно, никто не знал имени автора. Я был аспирантом, я учился в аспирантуре в Америке. Мне повезло во многих вещах. Я пытался вывести вырезки. Причем, зачем я их вывозил - я понятия не имел. Просто - часть прошлой жизни. Как это все оставить и забыть? И на границе, уже перед посадкой в самолет, вышел лейтенант КГБ, посмотрел и начал выборочно вырывать и бросать куски. А я не понял, в чем дело, почему он это делает, причем выборочно. Но я понял это спустя много лет. Первое, что само по себе комично, года три спустя, уже приехав в Америку, я обратил внимание, что он выбрал. Была еще московская областная газета «Ленинское знамя», там был отдел фельетонов, там я опубликовал большое количество, в «Известиях» я тоже печатал фельетоны. Только в «Советской культуре» я напечатал очерк. Меня как-то потянуло к серьезной прозе. А все остальное было в жанре фельетон или юмористический рассказ. Вот это был жанр, в котором я работал. Он выбрал публикации в «Ленинском знамени». Я понял это много лет спустя, когда я работал над книгой о советском разведчике Быстролетове. Его первая работа, он был в Праге, эмигрант, и там его привлекли в торгпредство. Есть, так называемый, «открытый розыск» - местные газеты листают, чтобы найти какую-то информацию. Скажем, писал фельетон о каком-то подмосковном заводе. Фамилия главного инженера есть, который там что-то не то сделал, главбуха, который что-то не то сделал, и так далее. То есть, уже есть какая-то информация или что они делают. Это - сбор информации. И поэтому он не позволил. Но самое смешное было, что, приехав в Америку, через три года у меня было интервью на «Голосе Америки». Я приехал туда и пошел в Библиотеку Конгресса. И там я нашел все, что он вырвал. То есть, предполагалось, что на западе выписывали «Известия», «Комсомолку», «Крокодила». Но предполагалось, что «Ленинское знамя», областную газету, они не выписывают. Они не знали, что выписывали. В Библиотеке Конгресса все было.
Иван Толстой: Вашингтонский обком все знает!
Эмиль Дрейцер: Я просто взял себе для памяти. В Америке я года через три после приезда…. Мы все были начинены советскими анекдотами, естественно, и понимали, что мир западный их не понимает. И мы выпустили в Лос-Анджелесе, эмигрантское издательство маленькое, я составил сборник, на двух языках, и рисунки там были. Назывался он по-русски «Недозволенный смех», а по-английски – «Forbidden laughter». И получилось так, что как раз когда книга вышла, Советский Союз вторгся в Афганистан, поэтому все, что касалось России, было актуально. Тем более - юмор. Оказывается, у русских есть юмор! Значит, они не такие страшные. Интерес был большой. Я еще был аспирантом в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе и, поскольку я работал в этом жанре, я знал в Америке больше, чем кто-либо другой по поводу сатиры разрешенной и не разрешенной. Я рассказывал о том, как работает тот жанр, в котором я работал, «Крокодил» и прочее, и, кроме того, про подпольные частушки, и так далее. И об этом на английском языке читал лекции. Я выступал в Университете Лонг Айленда с этой лекцией, они послали пресс-релиз, пришел корреспондент «Нью-Йорк Таймс» и написал на треть полосы отчет о моей лекции с фотографиями – я показывал слайды из «Крокодила». Потом был «National Public Revew», и так далее. Вот был интерес к этому. Но потом, когда прошло еще какое-то время, все-таки холодная война, вдруг научное издательство им заинтересовалось: кто может написать серьезную книгу об этом юморе, исследование, что он означает? И они ко мне обратились. И вот так появилась первая книга, называется она «Taking Penguins to the Movies». Это ударная строка из анекдота о чукчах. Аанекдот такой. Чукча приезжает в город с грузовиком, наполненным пингвинами, и спрашивает постового милиционера: «Куда мне пингвинов в этом городе деть?». «Как, куда? Вези их в зоопарк». «О, хорошая идея!». Через два часа возвращается назад полный пингвинов. И милиционер говорит: «Я же тебе сказал отвезти их в зоопарк». «Я их отвез, теперь я везу их в кино». Поэтому книга называется «Taking Penguins to the Movies». Подзаголовок «Ethnic Humor in Russia». Одним словом, здесь собраны по главам. Анекдоты о грузинах. Когда они появились, почему – социологическое исследование.
Иван Толстой: То есть, это с аналитикой. «Taking Penguins to the University».
Эмиль Дрейцер: Одним словом, что этот этнический юмор означал в отношениях напряженности между группами. В 50-х годах грузины начали привозить апельсины и мимозу в Москву, появилась группа очень богатых людей, возникли анекдоты, которые отражали зависть или ощущение, что как-то можно… Опять же, это был не советский способ быть богатым. Была определенная напряженность между группами. К тому времени я уже окончил аспирантуру, я читал литературу, есть книга «Этнический юмор мира», исследование на английском языке, где было показано, что в любом большом государстве есть некая напряженность между группами, скажем, периферия автоматически считается не такой развитой, как люди, которые живут в центре. Я даже поразился, я был в Австралии, и там тоже между Австралией и Новой Зеландией примерно такие же отношения. Во Франции - бельгийцы. Естественно, я изучал американский этнический юмор. И вся книга была выcтроена на этом материале. Одна глава – анекдоты о грузинах. Когда они появились и что выражали. Другая - анекдоты об украинцах. В то время была напряженность. Почему они появились, откуда это сало.
Иван Толстой: И? С вашей точки зрения?
Эмиль Дрейцер: Речь идет о годах, когда в России началось ощущение нехватки продовольствия. А сало как бы автоматически высококалорийно. Украина – житница в Советском Союзе была, хлебное место, где хлеб рос.
Иван Толстой: И это был мэм такой. Украина – житница.
Эмиль Дрейцер: Отсюда шло такое. И во времена перестройки стали выходить эти отношения наружу, когда выяснилось, что есть некая напряженность между двумя группами.
Иван Толстой: Как вы назвали по-английски это?
Эмиль Дрейцер: «Anxiety» – беспокойство. Потом я посмотрел на анекдоты о чукчах, как они представлены. И мой вывод такой, что чукчи по отношению к нам, это как мы по отношению к Европе, мы тоже такие бесправные, живем в холоде и недостатке. Однимсловом, некая попытка понять, что стоит за ними, что анекдоты не просто рассказывают. После этого у меня вышла книга «Making War, Not Love» – о сексуальном юморе. То же самое - это не просто развлекательный материал, он еще отражает определенное беспокойство, напряженность отношений между группами.
Иван Толстой: Что показывает анекдот? Была ли в Советском Союзе дружба народов?
Эмиль Дрейцер: Нет, судя по анекдотам, нет, потому что есть знаменитый анекдот: «Что такое дружба народов?». «Это когда русский берет за руку украинца, украинец берет белоруса, белорус – армянина, армянин – грузина, и они идут бить азербайджанцев». В то же время, как я понимаю, поскольку я в Америке уже пол жизни, то, что произошло после этого, вот эта напряженность отношений - на самом деле, в любой стране. Что произошло в Югославии? Та же ситуация. Пока идеология все это держала в рамках интернационализма… Хотя подспудно эти отношения не были подлинными, это все было сдержанно.
Иван Толстой: Возвращаясь к дружбе народов. Почему и по какой реальной и конкретной причине вы эмигрировали тогда?
Эмиль Дрейцер: Я эмигрировал, во-первых, потому, что я понял, что дошел до точки, когда я уже не мог писать. «12 стульев» это была последняя платформа.
Иван Толстой: «Гайд-парк при социализме».
Эмиль Дрейцер: Совершенно верно. Суслов уехал в 1974 году, Вагрич Бахчаян и я уехали в 1974 году. Кстати, КВН был закрыт в 1972 году. Одним словом, был какой-то период, когда был этот Гайд-парк, была дана такая возможность, но наступил такой момент, когда я понял, что я не могу больше, я перестал писать рассказы между строк, потому что это как показать кукиш в кармане. Вы понимаете, я понимаю, ну и что? Они дают нам поиграть в это, это никак не сказывается на качестве жизни, ты не можешь изменить ничего.
Иван Толстой: И что пингвин может ездить только между кино и зоопарком.
Эмиль Дрейцер: Совершенно верно. Я начал писать какие-то рассказы, но я понял, что я не могу уже нести… Я вам говорил, что у меня есть маленький рассказ «Искусствовед», одним словом, уже рассказы, которые невозможно даже послать, потому что зачем ставить кого-то в неудобное положение. Творчески я уже ничего там сделать не мог, это я прекрасно понимал. Это уже был предел всего, и было ощущение просто нехватки воздуха, не хватало кислорода, нечем было дышать просто.
Иван Толстой: Это была еще маленькая первая волнушечка – начало третьей волны. Потом, после 1976-77, в основном, была волна.
Эмиль Дрейцер: Почему? Это я пытаюсь объяснить. Я недаром говорю о Суслове и Вагриче, и другие уехали до этого, потому что уже на этом уровне ощущалось перекрытие кислорода. Одним словом, для людей творческих, как Илья, который был редактором этого, он понимал, что дальше он не может. Вот после этого рассказа «Памятник» он понял, что он достиг потолка. В какие вы еще можете играть игры, когда вот уже достигли уровня?
Иван Толстой: Значит, маршрут был Москва-Вена?
Эмиль Дрейцер: Да. У меня была, конечно, мысль уехать в Израиль, мы все выезжали по израильской визе, но к тому времени я получил письмо от своего приятеля, который уже был в Израиле, который сказал, что ты приедешь, тебе дадут ссуду на дом, но пока ты его не выплатишь, тебя оттуда не выпустят. И мне стало страшно. Риск был какой? Многие люди этого уже не помнят. Никто не знал на сто процентов, что его выпустят. Дело было не в том, что ты служил в армии или нет, не в том, ты инженер или литератор. Это так делалось, я думаю, специально, чтобы никто не мог заранее решить, поэтому был риск. А если тебе откажут, то ты уже засветился и уже знаешь, что тебе никакого хода нет. Я был знаком с отказниками. Чем они могли зарабатывать? Работать в котельной или лифтерами. Был риск, безусловно. Что меня заставило? Есть такое английское понятие «tipping point», то есть точка, после которой уже все, возврата нет. Естественно, хотелось узнать как можно больше об Америке, я смотрел американские фильмы. Набор был обычный – критика буржуазного строя. И вот я видел фильм. Глава, которую я сейчас об этом пишу, называется «Благословите Стэнли Крамера». Я видел фильм Стэнли Крамера. По-русски он назывался «Благословите детей и зверей».
В конце фильма бизоны…
Иван Толстой: Отпускают бизонов на волю!
Эмиль Дрейцер: И они не выходят, они не понимают, что им дана свобода. И, вдруг, я понимаю: боже мой, это же я, я же бизон, я же животное! Мне дается какая-то возможность выбежать отсюда, а я еще сомневаюсь. Я понял, что я себя не смог бы уважать после этого. Что, я хуже, чем этот бизон?
Иван Толстой: Надо сказать, что все в кинотеатре понимали эту концовку, конечно. Она была такая говорящая, такая сильная.
Эмиль Дрейцер: Фильм-то сделан был мысленно, но сила искусства, что ты за этим видишь совершенно другое. Зная американскую действительность, эти все дети из разбитых семей, у каждого своя проблема, они с какими-то дефектами в поведении, но они оказываются гуманнее, чем группа этих богатых людей, которая стреляет чуть ли не в упор в этих бизонов. Это – американское. Но для меня, когда я это видел, я даже привставал. Я же хуже, чем этот бизон, я понял, что если я даже не попытаюсь, тогда я буду себя призирать. Мне повезло. Тогда был период, когда обсуждалась Поправка Джексона-Вэника. И они пытались не делать слишком много проблем. Выпускали. И поэтому я на этой волне уехал. А когда ее приняли, была приостановлена эмиграция. Они пытались спровоцировать, чтобы не прошла эта поправка, мол, мы все делаем, чтобы выпускать, а когда поправка прошла, тогда сказали: так, все, мы не будем с вами играть дальше!
Иван Толстой: Итак, Вагрич Бахчанян встретил вас в Вене.
Эмиль Дрейцер: Как я был рад! Надо же! Я в Нью-Йорке с ним встречался, он жил здесь, недалеко, я как-то, помню, приходил к нему.
Иван Толстой: Он жил напротив Музея Метрополитен.
Эмиль Дрейцер: Он, кстати, сделал обложку для моей первой книги здесь.
Иван Толстой: Вы рассказали о ваших занятиях советской сатирой, юмором, анекдотами, преподаванием и книгами. А как складывались ваши взаимоотношения с русской диаспорой здесь, с теми, кто уже жил в Нью-Йорке и с теми, кто приехал в течение той же третьей волны?
Эмиль Дрейцер: Вопрос очень хороший, потому что эмиграция это дело кровавое, как сказал один мой приятель, твоя жизнь ломается. Известно, что в семейной паре обычно мужчина хуже принимает отрыв от друзей, от прежней работы, женщины как-то легче все это переносят. Конечно, как только я начал учиться в аспирантуре, у меня начались проблемы с многими людьми, с которыми мы дружили, как эмигранты. А проблемы были такие, что когда я начал учиться в аспирантуре и заниматься, скажем, на курсах о Пушкине и прочее, я не мог уже смотреть на это с точки зрения того, как это было. Если «Пушкин - это все», можно ли сказать в их присутствии, что если бы не было Байрона, не было бы Пушкина, если не было бы французских поэтов, не было бы Пушкина? Это нормально, Шекспир тоже откуда-то рос. Но русская ментальность это не воспринимала. Мне было трудно разговаривать с ними на эту тему. Кроме того, все время разговоры о том, что было. Уменя даже есть рассказ на эту тему «Принцесса Турандот». Он работал в театре, где ставили «Принцессу Турандот», был заведующим сценой. Приходили девушки, на диванчиках сидели, такая жизнь московская богемная. А здесь, - говорит, - ни принцессы, ни Турандот. Все, поломана жизнь. Мнепросто повезло, я не думал никогда в жизни, что так получится, но вскоре после приезда в Америку мне повезло, потому что я встретил человека, его многие знают в эмиграции, звали его Исайя Фрумкин, сама его биография чрезвычайно драматична. Он родом из Риги, его и всю его семью немцы забрали в Дахау, и он единственный, кто выжил 15-летним мальчиком. И он мне рассказывал, что он выжил, потому что, когда его привезли в Дахау, ему сказали: «Ты не говори, что тебе 14, скажи, что тебе 16, чтобы ты мог работать». Поэтому он остался живым. Он знал, когда я приехал в Лос-Анджелес, что я был журналистом и писателем. И что произошло? Я довольно было пошел работать чертежником, я все-таки был инженер по диплому, но я давно этим не занимался, работал просто редактором последние 8 лет, поэтому я не решился заняться инженерной деятельностью, и получил работу чертежника. И был, в принципе, доволен – после советской жизни это было более чем достаточно для семьи, у меня был маленький сын, жена, и так далее. И потом, через несколько месяцев, вдруг я ощутил то, чего я совершенно не ожидал. Мне стало скучно. На работу, с работы, не надо стоять в очереди за чем-то - жизнь стала довольно примитивной. Янаписал маленький юмористический рассказ «Нет мне в Америке счастья». ВРоссии я был гораздо счастливее, только этого не понимал: утром придешь в магазин, видишь пакеты с молоком, хватаешь - и счастлив, потому что знаешь, что через час их не будет. Приходишь на автобус, вдруг приходит наполовину пустой. Ты счастлив, потому что через час будет битком набитый. А в Америке - что? Я был рад, что хоть что-то написал. Полгода у меня не было чувства юмора, естественно. «Новое Русское Слово» опубликовало этот рассказ. И я послал Исайе Фрумкину этот рассказик, чтобы просто сказать, что я жив. Проходит недели две, он мне звонит и говорит: «Ты выписываешь «Лос-Анджелес Таймс»? «Нет, старик, у меня английский средней школы». А там довольно сложно. Он говорит: «Пойди завтра, купи газету. Твой рассказ там». А что получилось? Он прочитал, поднял трубку, позвонил редактору полосы, где печатают самых разных авторов, не только журналистов, и сходу перевел это - он знал русский, как английский, он же приехал в Америку, когда ему было уже лет 18. Они говорят, что это любопытно. И это было опубликовано. Послеэтого они опубликовали еще 5 или 6 моих рассказов, в том числе рассказ из «Юности» - «Список». Просто там розыгрыш, как двое приходят в кафе и один от нечего делать начинает составлять список, что жена сказала купить. А его приятель говорит: «Что ты пишешь? Что за список? Запиши меня». Потом еще кто-то пришел – запиши. Одним словом, выросла очередь, все встали записываться - он выходит, а там длинная очередь уже за углом. Боже мой! А его-то в списке нет! Вот такого рода рассказ. Был также рассказ, это глава из книги воспоминаний, которую я пишу, «Короткий роман с Голливудом». Потом рассказ, который был написан в советское время, потом его опубликовала «Литературная газета», назывался он «Колесо». Молодаямать приходит в московский «Детский мир» купить коляску, а коляску нельзя, поскольку она на товарной станции и не хватает грузовиков, чтобы привезти.Они едут туда, им говорят, что не довезли, потому что вагонов нет. А почему вагонов нет? Потому что не хватает чего-то, чтобы построить эти вагоны. Короче, они по всей стране едут, а в конце доходит до того, что они спрашивают: «У вас что, руды не хватает для колес?». «Нет, руды - сколько угодно, но только Мариванна каждый божий день ездит в Москву занимать очередь за колясками». Его напечатали на той же самой полосе «Лос-Анджелес Таймс». Проходит какое-то время. Пыталась еврейская община Лос-Анджелеса познакомить приезжих. Пришло несколько человек познакомится, столы стоят, возле меня стоял какой-то человек: «Вы из России? Я недавно читал рассказ в «Лос-Анджелес Таймс», очень смешной. Вы читали?». Я собрал столько скромности, сколько мог собрать, и сказал: «Вы знаете, я не только его читал, я его написал». Он говорит: «А, о'кей!». Потом он говорит: «Вы слышали про аферу Кристины Онассис?». А Кристина Онассис влюбилась в русского атташе и готова была поехать в Москву и там жизнь. Я говорю: «По-моему, это очень смешно». А он говорит: «Итак, если вы придумаете сюжет, я сделаю так, что вы напишите сценарий». И вот с этого началось. Послеэтого я к нему приезжал, он оказался голливудским продюсером, который сделал несколько фильмов, в том числе фильм с Софи Лорен по поводу покушения на генерала Паттона, и так далее. Короче, мы с ним работали, переписывали заявку. Он пригашает меня на ланч в какой-то фешенебельный ресторан в Голливуде. «С нами будет вице-президент «ХХ Век Фокс». Короче, они сидят, разговаривают, ко мне обращаются: «Так как вы думаете, кто бы мог сыграть Кристину?». Мне терять нечего, я говорю: «Наталья Вудс». Они говорят: «Нет проблем». Понимаете? Я назначаю! «А его, этого русского?». Я говорю: «По-моему, Мориарти». Был такой молодой актер, который, мне казалось, похож. Нет проблем. Они решили обратиться в Си-Би-Эс, в большие сети: «Если они возьмутся, они закажут фильм у «ХХ Века Фокс» и тогда вы будете писать сценарий с его братом». «А кто же его брат?». «Автор сценария «Розовой пантеры»». «Зачем же я ему нужен?». «Он без вас ничего не знает про Москву, про коммуналки». Короче, ничего из этого не вышло, я только немного денег получил, как консультант. Поэтому я это назвал «Одна ночь в Голливуде». Я приехал на эту встречу, я был аспирантом, у меня был побитый «Додж» 1966 года: а год был уже 1979-й. Я эту машину оставил за несколько улиц. Я не только не мог дать деньги за паркинг, потому что это был фешенебельный ресторан, а оставил подальше, чтобы они даже не видели. В этом смысле мне повезло. Я думаю, что только в Америке я научился этому пониманию. Когда я был еще аспирантом, я вел курс для начинающих американцев-юмористов. Их так поразило, что кто-то из России приезжает учить их юмору. Откуда берутся источники, как это формируется. Брал примеры Вуди Аллена, как работает сюжет, какие-то простые вещи им рассказывал. Яудивился - они собрали человек двадцать на мой курс. Я не понял, в чем дело, а, оказывается, им было просто любопытно на меня взглянуть – как это вообще в России есть люди, мало того, что у них есть какое-то чувство юмора, но еще и нас могут чему-то научить. Для меня это было просто «вау!».
Иван Толстой: Мой собеседник полон оптимизма и энергии. Через год ему исполнится 80. Шутник с 16-й полосы. Мы беседовали с писателем, юмористом и сатириком, фельетонистом, автором легендарной 16-й полосы «Литературной газеты» Эмилем Дрейцером. Из окна его кабинета в Нью-йоркском городском университете открывается великолепная панорама на Манхэттен. Прямо уходить не хочется. Доброго здоровья, профессор Дрейцер! Спасибо за беседу, Эмиль!
