Иван Толстой: Рассказывает Аудроне Гирдзияускайте. Вильнюсская запись Ирины Петерс.

Ирина Петерс: Большая часть жизни Аудроне Гирдзияускайте, литовской писательницы, театрального критика, искусствоведа, автора шестнадцати книг, связана с Москвой, которой, в ее нынешних воспоминаниях, три – Москва детства, Москва студенческой молодости и Москва наших дней.

Аудроне Гирдзияускайте: Когда началась война, мне было три года. Я помню, как мы уезжали из Литвы на машине своей, потом эту машину отняли солдаты, уже в Белоруссии. Мой отец был министром здравоохранения. Мы уезжали в эвакуацию. В ином случае нас или уничтожили бы белополяки, которые хотели вернуться и отнять Вильнюс опять, или немцы. Отец был в списках, кого надо уничтожить. Витаутас Гирдзияускас. Он был микробиолог. И мы уехали в Москву, а потом в Пермь. И он там преподавал микробиологию и создал кафедру. Эта кафедра существует по сей день.

Вернулись в Москву уже под конец войны. Возле моей кровати всегда была карта, и на этой карте, как и многие люди, флажками помечали, куда идет фронт. Я засыпала под то, что родители над моей постелью (а постель - это сдвинутые стулья, связанные), мы все ждали, когда вернемся в Литву. Культ Сталина. Все люди думали тогда, что, если не Сталин, то никакой фронт никуда вообще не двинется, и никакой победы не будет. Такое было ощущение у меня, я не говорю за родителей, что они думали.

Я помню выставку, и не одну, подарков Сталину. Там было все: живопись, его портреты, вышивки, гобелены, витражи, письмо на зерне. Какие-то жуткие чудеса! И бесконечная толпа плыла. Мне было очень интересно, что же Литва могла подарить. Был, конечно, янтарь. Ощущение - очень жарко, очень долго, бесконечно, и понять нельзя – зачем? Куда можно положить все это? Абсурд и тяжесть.

В 1955 году я окончила школу в Вильнюсе, почувствовала надобность куда-то уехать на свободу. Многие литовцы ездили в Москву учиться. Поехала и я. Папа меня проводил на вокзал, подарил, когда уже был гудок поезда, лимон и конфету, и сказал: «Когда будет очень весело и хорошо, съешь этот лимон, а когда очень плохо – конфету». Поступила в ГИТИС. Был большой конкурс.

Ирина Петерс: На театроведческий?

Аудроне Гирдзияускайте: Да. До меня там была студия литовская, которую воспитывали супруги Орловы. Прекрасные педагоги, МХАТовцы. Система студий национальных – молдавская, таджикская – в республиках, в которых не было театров. Люди, окончив эти студии, потом там создавали театры. Директор института тогдашний любил принимать людей скромных, не созревших, как смеялись уже старшекурсники - серых, чтобы было спокойно, легче руководить. Всякое бывает в таком возрасте. В коридорах и по садику ходило много москвичей, которые удивляли своими знаниями, все спектакли знали, все театры. Мне казалось: Господи, какие фамилии! Например, Книппер, взрослый уже мужчина, хотел поступить. Самое странное, что эти как раз не попали. Наш курс был очень молодой и очень интересный. Двое немцев, румынка, полька, латыш, я, всех не перечислишь.

Когда я вошла в первый раз в ГИТИС, вижу, во всю стену – фреска: Иосиф Виссарионович в белом кителе, со всеми своими регалиями и орденами, улыбающийся, принимал цветы из рук ребенка, кругом толпа, обожествляющая его. Когда я приехала через год, ее уже не было. Я подумала: закрасили или соскребли?

Ирина Петерс: У вас в семье были репрессированные?

Аудроне Гирдзияускайте: И не один. Дядя мой был в лагере - и в немецком, и в русском. До войны - в литовской армии. Таких уничтожали. Послали в конце войны на передовую. Между Лиепая в Латвии и Палангой, где происходили бои. Было страшно! Там просто трупами лежали поля на стороне советской и на стороне немецкой. Вернулся оттуда с мешком на плече, замученный совершенно, мама его не узнала в дверях! Жуткое зрелище было! Были репрессированные и из моих родственников более молодого поколения, один из них, будучи гимназистом, попал в лагерь за какие-то стихи.

Наши преподаватели, те, что солидного возраста, были самыми интересными, самыми сильными. Профессор зарубежной литературы Локс, Тарабукин, который работал с Мейерхольдом. Я посещала режиссерский курс параллельно, там преподавал Николай Горчаков (это первое поколение после Станиславского). Профессор Бояджиев, автор книг, по которым мы учились, был темпераментный - когда он заканчивал курс, всякий раз по традиции все вставали и аплодировали. Большое счастье слушать таких людей. Но были и другого сорта преподаватели – сталинисты.

Началась оттепель.. Приезжает Театр Брехта из Германии. Брехт только умер, но театр еще был очень свежий. При этом наша преподавательница говорила, что единственный театр в мире «правильный» и хороший - театр советский. И вот мы идем смотреть постановки Брехта. Я просто поражена была, насколько это меня трогает. Как переживаешь! А нам говорили, что это рациональное, холодное искусство. Начали мы мыслить... Пришли хрущевские времена, стало чуть свободнее все, и занавес железный, хотя он был еще тяжелый, все-таки местами прорывался, и мы стали видеть многое.

Судьба нашего курса была странная. Что там случилось, не знаю, но румынку отправили домой, польку отправили домой… По «профнепригодности» – был такой трафарет. Я тоже была исключена. Комендантша наша была настоящим шпионом. Женщина средних лет, очень сексуальная, она была вынуждена свои потребности удовлетворять, общаясь со студией казахской, а женщины европейские, которые дружили с европейскими мужчинами, ее жутко раздражали.

Как-то раз мой сосед по общежитию меня и еще одну девушку пригласил в ресторан на день рождения. Но ему не хватило денег расплатиться. Взяли паспорт у него, у нас не забрали, и мы были вынуждены пешком возвращаться в общежитие. Мне приписали какое-то аморальное дело, вызвали для объяснений на комсомольский комитет, на котором обсуждали. Я подробно рассказала об этом вечере и сказала, что не вижу тут ничего, за что можно было бы вызывать. Им стало неловко. После этой истории я больше в комсомольскую организацию уже не возвращалась никогда.

1957 год. Знаменитый фестиваль молодежи в СССР. Правительство постановило советских девушек поприличнее одеть: трех цветов костюмы, юбки клеш. Потому что это время рок-н-ролла. Можно было в ЦУМе купить эти юбки, кофточки, на которых слово «мир» на всех языках, такие пестрые, и косыночка. Были фиолетовые, желтые, синие. Я купила желтую. Многие молодые девицы были так одеты. И вот началось общение, просто на улице с незнакомыми людьми ты мог разговаривать. Это было потрясающе! Мы познакомились с парнями. Три девушки. Я не помню, что мы там пили или ели, но это было минимально, как птицы, не было угощений таких, как сейчас. Энтузиазм невероятный, передать это невозможно, и непонятно - отчего. Такой всплеск свободы!

Вспоминаю маленькую комнату в коммуналке… Одна моя сокурсница была помешана на танце, она нас пригласила к себе, поставила табуретку посередине этой комнатушки, мы все подогнули ноги на диване, и она танцевала на табуретке. Это было настроение!

Позже я встретила нашего профессора Бояджиева, он знал, что меня исключили и что написали «по профнепригодности». Сказал, что я должна подать заявление и вернуться в ГИТИС. Приняли назад, но только на заочное.

Я посещала режиссерский курс Андрея Гончарова, это один из самых тогда сильных режиссеров, прекрасный педагог, которой воспитал литовца Витаутаса Чибираса. И - Петра Фоменко. Уже этого одного достаточно.

Ирина Петерс: Вы упомянули Петра Фоменко. Может быть, расскажете?

Аудроне Гирдзияускайте: Сейчас о нем вышли две книги, одна за другой. Известный автор Михаил Левитин открыл уже самое нутро, препарировал характер и психологию, попробовал раскрыть эту противоречивость, не люблю я громких слов, но гениальность человека.

Ирина Петерс: Петр Наумович Фоменко (1932-2012), выдающийся советский и российский режиссер театра и кино, педагог, создатель шестидесяти спектаклей, отличавшихся яркой театральностью, музыкальностью, блестящими актерскими ансамблями. Его имя носит один из московских театров. Он также создал особый телетеатр, снимал художественные фильмы. Профессор Петр Фоменко - трижды лауреат Государственной премии России, а также премии «Триумф» и Премии имени Товстоногова.

Аудроне Гирдзияускайте: Мы с Петром познакомились в 1957 году в библиотеке ГИТИСа. Самое уютное место во всем институте! Там ты мог получить все, что хочешь. Прекрасные библиотекарши. Находиться в библиотеке было в удовольствие. Со стен, с полок наблюдали за нами знаменитые театралы русские, начиная с Волкова. Лампы такие… Ты был, как дома. Там мы познакомились как-то молча, потом повстречались еще где-то. Могла бы его назвать своим учителем. Он уже был окончивший Институт Литературы, учился во МХАТе, откуда его выбросили в свое время за какое-то хулиганство. Он любил этот жанр. Очень хорошо знал музыку и изобразительное искусство. Его мать была интеллигентным человеком, из украинской, довольно богатой среды, знала языки. С Петром и через него я познакомилась со многими людьми в Москве, которые очень близкими стали. Юрий Ряшенцев, Владимир Ревзин, архитектор, Юрий Зерчанинов был известным журналистом. Уже были взрослые люди, они работали. И, в основном, это еврейская среда.

Через сокурсника Петра Феликса Бермана я познакомилась с компанией одесситов - «энциклопедистов». Собирались юристы, врачи, инженеры раз в месяц, и каждый из них рассказывал остальным , что нового в его области. Представляете? Школа настоящая. Когда они беседовали, я сидела где-нибудь на диване, они - за столом все, а потом уже какая-нибудь жареная картошка, селедка и водочка. Второй акт бывал уже со мной вместе. Я была моложе их. Узнала настроения людей, быт. Помню, как мы всегда праздновали Старый Новый Год в Москве, Масленицу. Бывали блины с икрой. Икра была в Елисеевском магазине, только нужно было иметь, на что покупать.

Ирина Петерс: Были такие вопросы: откуда ты? Литовка.

Аудроне Гирдзияускайте: В общем чувствовала себя хорошо. Была из того края, который в России многим казался более западным, культурным. Но однажды меня так ранило, когда в первый раз в жизни услышала слово «нацмен». Поразило, когда это я услышала в самом ГИТИСе по отношению к студиям не из европейской части. Вся «дружба народов» повисла на тонком волоске.

В общежитии я жила жутчайшем. 11 корпусов. Бараки, ни удобств, ничего! Ледяная вода, железный кран один в умывальне, общий жуткий туалет. У меня над кроватью висел кусок штукатурки вот такой толщины, такая глыба. Папа приехал навестить и сказал: «Ты не клади голову в эту сторону». Я говорю: «Ты хочешь, чтобы мне на ноги это упало?»…

Ирина Петерс: Вернемся к Петру Фоменко.

Аудроне Гирдзияускайте: С ним было очень сложно. Он любил опаздывать. Ждешь его… Вы знаете, что такое в молодости ждать того, кто тебе очень дорог? И вот я хожу, комната небольшая, шесть метров, туда-сюда, жду, жду… Абсолютно выходишь из себя. Проходит два-три часа, и он появляется, как будто ничего. А ты уже - как сумасшедшая. Он жил своей внутренней жизнью, почти никогда не делился впечатлениями. Бывали часто в музеях, он говорил полслова. Но для меня было все очень важно для формирования вкуса. Он был критичный и, вместе с тем, очень любил классическую музыку, знал ее хорошо, любил бардов и сам сочинял песни. Любил петь «под Вертинского». Часто, когда по Поварской от ГИТИСа мы шли к Площади Восстания, где я жила, он мог петь на улице громко, ему нравилось, что люди видят, мы танцевали на тротуаре в ритм какой-нибудь песни.

(Звучит песня Вертинского)

Аудроне Гирдзияускайте: В эти годы люди стали просачиваться за границу, привозить пластинки, потом кто-то переписывал на эти рвущиеся ленты записи американского джаза. Также мы часто слушали Окуджаву, чуть позже – Высоцкого. Идешь в воскресенье весной, и из каждого окна - эти записи.

Еще о Петре Фоменко. Я иногда не понимала его эмоциональных взрывов, сумасшедших поступков. И Левитин об этом пишет. Он все сводит к тому, что Петр очень переживал безотцовщину, хотя отец с ним общался до десяти лет. Легенды об отце Петр сочинял каждый раз новые. Фоменко - это ведь фамилия матери. Потом выяснилось, что отца звали Наум Элисон.

В наших с ним отношениях не надо ничего романтизировать и никаких сантиментов разводить. Было очень тяжело расставаться, но необходимо. И эта необходимость была понятна каждому из нас с самого начала. Отношения были очень драматичные и все время срывались на чем-то, потому что никто из нас не верил, что это может быть долго. Я знала, что я никогда не останусь в Москве, что я могу жить только в Литве, я должна сделать все для Литвы, для моей родины. А он был настолько талантлив… Скажем, я никогда не видела, чтобы он сидел и учился так, как другие люди учатся. Всегда только листал легко, смотрел, думал… Таким я его и заметила в библиотеке тогда. Он имел Сталинскую стипендию, она еще так называлась. Одни пятерки были.

Мама его, такая романтик, патетичный романтик. У меня были хорошие отношения с ней. Но как-то за чаепитием… Пили крепкий чай, цейлонский, она любила с кагором, очень вкусно кагор в чай, сказала прямо и просто, что она много пережила в жизни всего, но одной вещи не переживет – если Петр уйдет из дома. Безумно его любила, руководила им и держала очень твердо, хотя позволяла и прощала все. Это был ее путь – все сводилось на него. Он ведь осуществил себя, когда ему было уже пятьдесят с лишним, а до этого – мытарства, из-за характера. И из-за мамы был, как пишет Левитин, «порченый мальчик», в смысле психологическом. Мать, вот эта власть ее, и еще рядом была его няня, и эта няня у них жила всю жизнь. Ее звали все «тетя Варя». Жила на равных правах в одной комнатке, пятнадцать метров, они жили втроем.

Когда мы подали заявление в ЗАГС и я приехала в Москву, мне отказали в комнате, которую я снимала, в страхе, что кто-то придет жить сюда. Некуда было с поезда, когда я вышла, идти. Зима, темно, минус 25, стоим на перроне… Он позвонил подруге, учился вместе с ней, и спросил, не могут ли они принять меня. Приняли. Меня всегда все всюду принимали. Я тогда была настолько глупая и молодая, что не понимала, что это тяжесть в доме. Потом мы ехали в метро, и я спросила: «А нельзя ли к тебе?». На следующий день была назначена регистрация. Он говорит: «Нет, это невозможно. Места нет». Я говорю, что могу и на полу спать. Он говорит: «Нет. Я не сказал матери». Я сказала: «Все. Свадьбы не будет». Так и написала в телеграмме своим родителям.

Ирина Петерс: Когда ваш общий сын родился в 1965 году здесь, в Вильнюсе, он приезжал?

Аудроне Гирдзияускайте: Конечно. Он часто бывал в Литве. И после рождения сына тоже. На дни рождения его мама также приезжала. Петр часто обещал приехать еще и на каникулы, но не приезжал. Присылал телеграмму часто, что мама больная, мама заболела. Судьбы повторяются в семьях, они никуда не уходят…

Ирина Петерс: Бываете в современной Москве?

Аудроне Гирдзияускайте: Приезжаю очень редко, друзья почти все умерли. В последний раз я была на похоронах Петра в 2012 году. Тогда театр Фоменко меня опекал, встретили и проводили. Все было очень по-человечески.

Москва всегда полна всего! Вот Козихинский переулок (в прошлом улица Остужева) - приходишь к дому, куда ты ходил, жил, ел и пил: еще на окне висит та же штора, а людей уже этих нет. Очень дороги были люди – их открытость, простота, чего в Литве нет, скажем, между людьми, тут реже ты близок с кем-то, отношения другого сорта.

Еще о людях. Когда мы жили во время войны в Перми, к нам была приставлена семья , которая должна была следить за нами. Мой отец ходил во французском костюме. Родители вообще выглядели на фоне пермской публики просто как из западного журнала мод. К тому же мой отец был невероятной красоты мужчина. Что за люди? Может, шпионы… Эта семья - сами потом рассказали, что были приставлены наблюдать . Он был инженером, она - редактором газеты. В результате мы подружились и переписывались потом всю жизнь, позже они приезжали в Литву, до конца были близкие отношения. А латышская семья такого же министра погибла. Ее ссылали все дальше и глубже в Сибирь, кончилось тем, что никто не вернулся.

Ирина Петерс: Эти люди , получается, вас спасли?

Аудроне Гирдзияускайте: Не загубили, потому что подружились. Кстати, вот эти тарелочки - русский фарфор с незабудками - подарены ими…

Любая страна - это люди. Не власть! Только через отношения ты можешь узнать страну и понять ее. Я в Москве так много получила знаний и любви, понимания жизни и искусства. Благодарна людям, которые меня учили, всегда помогали.

Но то, что происходит там сейчас, - это совсем другая мелодия.