Недавнее выступление священника Всеволода Чаплина, который сказал, что государство имеет право прибегать к убийствам своих врагов и что это вполне согласно с вероучением православной церкви, отошло на второй план, вытесненное еще одной, куда более важной новостью: на место уволенного министра народного образования Дмитрия Ливанова назначена доктор исторических наук Ольга Васильева, получившая свои ученые степени за работы об истории православной церкви в советское время. Васильева уже снискала известность выступлениями на всякого рода консервативно-патриотических форумах и даже выдвинула недавно идею конкордата – союза государства и религиозных организаций (правда, не только православных). Сам термин "конкордат" идет от Бенито Муссолини, заключившего такое соглашение с Ватиканом – историческая ассоциация, в любом случае, малоприятная. Ставится под вопрос сам принцип светского государства, то есть разделение государства и церкви и отделение школы от церкви. В прессе говорят уже о весьма вероятной теологизации образования. Дело народного образования в России вполне может перейти под контроль попов.

Как бы ни росла в современном мире религиозная активность, принимающая подчас изуверские формы, нельзя говорить о религии вообще, о самой вере в Бога как о диком суеверии, никогда не приносившем людям ничего, кроме зла. Такие голоса, однако, раздаются. В России это Александр Невзоров, этот современный Базаров, а на Западе подобной яркой фигурой был скончавшийся в 2011 году журналист Кристофер Хитченс с его бестселлером "Бог – не любовь: как религия все отравляет". На широко взятом историческом материале Хитченс показывал негативные последствия религии в жизни мира, причем всякой религии и всяких деятелей, руководствовавшихся в своей деятельности теми или иными религиозными представлениями. У Хитченса в числе таких обскурантов оказался даже бескорыстно нищенствовавший Ганди, этот толстовец и апостол ненасильственных действий.

Ошибка таких врагов религии очень легко обнаруживается: они говорят об истории религиозных учений, о церковной догматике церкви, об опытах теократических государств как исчерпывающих доказательствах вредоносности самого религиозного сознания. Но сам феномен религии нельзя свести к этим историям, теориям и практикам. Идея, понятие, переживание Бога-Творца неискоренимо из человеческого сознания. Религию не искоренить, так же как, скажем, поэзию.

Конечно, факты, приводимые антиклерикалами всех времен и народов, увы, неоспоримы. О церквях можно порассказать правду, которая очень часто хуже всякой лжи. Другое дело, что враги религии и церкви не видят сложной эволюции религиозного сознания и церковных практик.

Обратимся к истории России, причем сравнительно недавней – к началу XX века. На это время падает так называемый русский религиозно-культурный ренессанс, давший блестящие плоды во многих областях человеческой деятельности, углубивший и усложнивший само понятие русского культурного человека. В самой краткой формулировке: было покончено с "базаровщиной", с недалеким представлением, что проблемы человека и социального бытия можно до конца решить методами естественных наук, будь это биология или физика с химией, или даже социология с политэкономией. Резать лягушек – не значит прозревать глубины бытия или приближать светлое будущее. На кардинальные вопросы бытия наука не отвечает – тут необходимо более углубленное проникновение в человека. И в этом углубленном поиске неизбежно сталкиваешься с религией, с самой идеей Бога как таинственного Творца и Промыслителя.

В этих духоподъемных опытах деятели русского религиозно-культурного ренессанса не могли не поставить вопроса о роли церкви в русской национальной жизни, о так называемом "историческом православии". Критика здесь шла самая острая и резкая. Роль церкви, призванной хранить христианскую истину, в русской истории свелась к прислужничеству самодержавной власти. Религиозную жизнь она свела к тому, что называется обрядовым благочестием. Дошло до того, что от государственных служащих требовали церковных справок о том, что они побывали у причастия. Православная церковь сделалась придатком государственного механизма. Еще в XIX веке не кто иной, как глубоко религиозный Достоевский сказал: русская церковь в параличе. Русская элита задумывалась не только о расширении культурного кругозора соотечественников, но и о церковной реформе.

Больше всего волновал и острее других ставился вопрос о церковном патриархате, уничтоженном реформами Петра I. Считалось, что это и привело к подчинению церкви властным инстанциям. И с падением самодержавия сразу же были предприняты шаги по восстановлению патриархата, а также коренной реформе церковной жизни вообще. Широко обсуждался вопрос о независимости церковных приходов, о ликвидации в церковной жизни властной вертикали. Весь 1917 год заседал всероссийский церковный Собор. Патриаршество было восстановлено, новым патриархом был избран Тихон.

И действительно, его недолгая деятельность характеризовалась острой борьбой с неправедной властью – на этот раз куда более жестокой, чем историческое самодержавие. Достаточно вспомнить пасхальную демонстрацию 1918 года, напугавшую большевиков уж никак не меньше, чем "болотные" демонстрации – Путина. Последовали жесточайшие репрессии, Тихон умер в 1925 году, по существу в заключении. Православная церковь сделалась церковью великомучеников, десятки митрополитов были расстреляны.

Но церкви великомучеников не пришлось стать ферментом религиозного или нравственного возрождения в России. Властью, Сталиным была принята политика приручения церкви. Церковь притесняли, не давали ей развернуться, но как бы условно легализовали. Условием был полный отказ от какого-либо миссионерства и общественного активизма, сведение церковной жизни исключительно к литургическому служению. И верх в церкви взяли не великомученики, а ловкие политики-оппортунисты. Церкви, чтобы выжить, приходилось "вертеться". Новые уже внутрицерковные чиновники выросли в конце концов в страту, мало чем отличающуюся от чиновников государственных, что и сказалось в постсоветское время, когда церковники показали готовность и охоту быть новой государственно-ориентированной идеологией, украшающей практику власти квазихристианским декором.

Нынешняя свобода церкви не сделала ее значимым культурно-нравственным фактором, скорее, привела к появлению многочисленных парацерковных движений, до неразличимости напоминающих царских времен еще "черную сотню". Ждать сегодня от православной церкви каких-либо воодушевляющих шагов не приходится.

В чем заключалась ошибка, недостаток, минус русской церковной истории? Самой религии в России? Как раз в том, в чем хотели обрести ее утраченную некогда силу, – в самой церковной организации, в церковной "вертикали". С религией нельзя и смешно бороться, тем более с христианством, давшим высочайшие образцы духовно-нравственного совершенства и красоты. Христианской религии не нужна внешняя авторитарная организация – не нужна, проще говоря, сама церковь как внешне руководительная сила. Религия лишается каких-либо ядов, когда она становится индивидуальным достоянием, тем невидимым полем, на котором идет диалог человека с Богом. Это есть идея осуществленного в христианстве протестантизма: каждый сам себе священник.

Ведь именно на идее свободы совести возникла идея прав личности – само понятие личности, индивидуальной свободы. Индивидуум значит "неделимый": вот подлинный камень, на котором стоит – нет, не церковь, а само христианство, вырастившее в конечном итоге свободного человека.

В существующем виде церковь в России вообще не нужна. Она и сойдет на нет, лишившись государственной поддержки, не афишируемой, но очень ощущаемой сегодня. Но религия, но вера, но христианство вполне сохранятся и без нынешних иереев. Равно как и без православных доброхотов-мирян, норовящих загнать российскую систему образования в церковные колодки.

Борис Парамонов – нью-йоркский писатель и публицист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода