Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из эфира Радио Свобода двадцатилетней давности. Незавершенная история. Еще живые надежды. Могла ли Россия пойти другим путем?

Передача впервые вышла в эфир 6 октября 1996 года. Композитора вспоминают жена, сын, музыканты и поэты, работавшие с ним. Звучит голос Шостаковича и его музыка.

​Марина Тимашева: В программе принимают участие Ирина Антоновна Шостакович, Максим Дмитриевич Шостакович, Галина Вишневская, поэты Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко, альтист Юрий Башмет. Программу подготовили и ведут Марина Тимашева и Илья Дадашидзе.

(Звучит голос Дмитрия Шостаковича)

Старая запись голоса Дмитрия Дмитриевича не слишком разборчива. Великий композитор спорит с классиками об их отношении к смерти. В их произведениях ей сопутствует легкая, утешительная музыка, а Шостакович не видит в смерти ничего утешительного. "Пока еще наши ученые не додумались до бессмертия", - заканчивает он. Действительно, ученые до бессмертия не додумались, додумался он сам – Дмитрий Дмитриевич Шостакович. До бессмертия. Не хочется говорить банальностей, Шостакович – гений, это ясно и без нас, а потому - лучше послушать людей, которые знали Дмитрия Дмитриевича. И я передаю слово Галине Павловне Вишневской.

Галина Вишневская: Я познакомилась с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем в 1953 году, когда была премьера оперы "Фиделио" в Большом театре. Я пела Элеонору, это была моя первая партия в этом театре, мне было 25 лет. Он был на премьере. Он в это время был консультантом, оформленным в Большой театр. Я помню, даже у него была зарплата 300 рублей, по-моему, а устроили его туда после погрома 1948 года, когда были запрещены все его сочинения к исполнению, и он оставался совершенно без денег, потому что никаких других доходов у него не было. Он только жил авторскими или теми сочинениями, что он продавал, а государство у него ничего не покупало, естественно, в те годы. И ему устроили такое, как нахлебника поместили в Большой театр. Он там бывал довольно редко как консультант, но на спектакле он был, я с ним познакомилась. Потом, когда я вышла замуж за Славу, это был 1955 год, Слава меня уже ввел в дом Дмитрия Дмитриевича. Я там часто бывала, и наша дружба длилась до самого нашего отъезда, больше 20 лет. Встречали Новый Год вместе, и каждый год дни рождения отмечали, и у нас в доме - мое и Славы, и Дмитрия Дмитриевича у него в доме. Дачи наши были рядом, в Жуковке, буквально через несколько домов, и жили мы в Москве - за стенкой нашей квартиры была его квартира. Соседний дом, но стенка прилегала к нашей гостиной. Так что мы были очень тесно связаны человечески с ним.

Кроме всего прочего, и первое сочинение, которое он для меня написал, это были сатиры, стихи Саши Черного, он мне посвятил это сочинение, я была, естественно, первой исполнительницей. Я пела. Я снялась потом в фильме, который назывался "Катерина Измайлова", это вторая редакция его оперы "Леди Макбет Мценского уезда". Был 1965 год, он мне позвонил и сказал, что намечается съемка фильма в Ленинграде, и он бы хотел, чтобы я снялась в главной роли. Для меня это было, конечно, великим счастьем. Полгода снимали мы этот фильм. И в то же время я спела с ним концерт, он мне аккомпанировал. Он к этому времени играл десять лет почти, у него болели руки, отнимались, отмирали мышцы. И это было в Ленинграде, в Малом зале, в перерыве между съемками моими фильма, он играл мне, аккомпанировал свои сатиры на стихи Саши Черного. Потом я пела с ним несколько романсов еще, и он безумно волновался. Он играл, конечно, прекрасно, он не сбился, опасения его были напрасны, но тем не менее нервное его состояние имело значение – ночью у него инфаркт был. Он лежал в больнице, и в больнице написал для меня вокальный цикл на стихи Блока для сопрано, виолончели, скрипки и фортепьяно, совершенно божественное сочинение, божественная музыка, какой-то невероятной красоты. Оно, это сочинение, стоит особо в творчестве Дмитрия Дмитриевича. Может, от того, что он в это время был в больнице, встретясь со смертью, как-то обозревал свою жизнь, то, что он сделал в жизни, с высоты, как будто из небес он обозревает свою жизнь. У меня такое ощущение всегда, когда я пою эту музыку. После этого он написал 14-ю симфонию. Я была первой исполнительницей. И, кстати, на стихи Блока, этот цикл тоже мне посвящен. И так же он написал мне оркестровку Мусоргского для "Песен и плясок смерти", оркестровал специально для меня, и тоже мне посвятил эту работу. Так что я имею честь и счастье быть певицей, которой посвящены такие бессмертные шедевры нашего величайшего композитора 20-го века.

(Поет Галина Вишневская)

Илья Дадашидзе: Ирина Антоновна, вторая супруга Шостаковича, познакомилась с ним позже, чем Галина Вишневская. Это случилось в 1957 году, когда она работала редактором музыкального издательства и занималась либретто оперетты "Москва, Черемушки".

Ирина Шостакович: Я работала в музыкальном издательстве, видела, какой любовью своих коллег и почитателей окружен Дмитрий Дмитриевич, и как ревниво они относятся к тем людям, которые появляются рядом с ним. И я очень опасалась их суда и понимала, что жизнь Дмитрия Дмитриевича - это очень сложная жизнь. Но, если говорить о внешней стороне дела, то он был очень легким человеком, очень простым, очень воспитанным и очень пунктуальным. Но его дни были полны труда, работы, встреч, прослушиваний, премьер и концертов. Огромное количество контактов. И нужно было как-то соответствовать, держать тон.

Я старалась и стараюсь до сих пор. Дмитрий Дмитриевич был человеком с очень сильной душевной организацией, и я думаю, что это был человек с внутренне очень здоровой, сильной психикой, способной преодолеть и вынести очень многое, что другим не под силу. И в семейной жизни - он был петербургский человек, очень выдержанный, с выдающимся чувством юмора, с очень скромными запросами, очень заботливый и нежный в семье. Всю жизнь он придерживался определенных правил житейских. Те принципы, которые у него сложились в молодости, жизненные принципы, он их придерживался всю жизнь, и они практически не подверглись изменениям. Он был человеком огромного мужества, потому что он своей музыкой говорил правду в условиях очень невыносимых, когда это было чревато. Был, в общем, бесстрашный человек.

Максим Шостакович: Скажи, пожалуйста, вот эта фотография: здесь продаются билеты на 7-ю симфонию. Это было во время войны?

Дмитрий Шостакович: Это было исполнение моей 7-й симфонии в блокированном Ленинграде, когда город был осажден, блокирован, и это, конечно, одна из героических историй нашей советской музыкальной жизни, наших советских музыкантов.

Марина Тимашева: Это фрагмент беседы Дмитрия Дмитриевича Шостаковича с сыном Максимом. Известный дирижер Максим Шостакович теперь отвечает на наши вопросы.

Максим Шостакович: Для меня дирижировать музыку моего отца - это большое счастье и огромная ответственность. Прежде всего я хотел бы сказать, что мой отец никогда не умирает для меня, потому что через его музыкальную фразу, через его музыку я слышу его голос. Через его музыкальную фразу можно понять тип его юмора, его гнева, его добра, ненависти, короче говоря - его речь. Когда я играю его музыку, стою за пультом, у меня такое ощущение, что мой отец находится рядом со мной, и я слышу буквально его голос.

Музыка Шостаковича - это такой концепт в искусстве, который нельзя приделать какому-то одному времени. Шостакович – огромный мастер обобщений. Если он пишет о войне, то он пишет о войне, которая была, о войнах, которые будут. Как-то меня спросил один журналист: "А что вы думаете, если бы Шостакович жил в свободной стране, какую бы он музыку тогда писал?" По-моему, это не совсем удачный вопрос, потому что Шостаковича принято связывать с большими трагическим полотнами, и если мы себе представим, что наше будущее настолько лучезарно, что уже никогда не будет ничего страшного, ничего трагического, то это, к сожалению, неверно. И музыка Шостаковича справедливо будет еще на многие, многие века вперед. Надо сказать, что в музыкальной жизни Шостакович никогда не навязывал своих интерпретаций, он старался избежать каких-то менторских требований от музыкантов, особенно тогда, когда это было бесполезно. Потому что он чувствовал буквально на первых минутах репетиции: если дирижер был вообще далек от его музыки, то Шостакович замыкался еще больше, а если он доверял исполнителю, он с ним вел иногда длительные беседы, как это было с Мравинским. Мне тоже посчастливилось слышать много замечаний различных от него, пожеланий и советов. Надо сказать, что если Шостакович не был для меня академическим профессором, то все формирование для меня моего личного музыкального вкуса шло через него, через наш дом, где постоянно велись разговоры об исполнителях, об исполнениях удачных, неудачных, и из этого можно было вынести огромный, необходимый дирижеру и исполнителю потенциал - что такое хорошо, что такое плохо. И эти незабвенные для меня, может быть, застольные какие-то, за завтраком беседы, из каждой из них, если дело касалось музыки, Шостакович сообщал какие-то совершенно бесценные сведения. Я так безумно люблю своего отца, что мне даже трудно представить себе, что мог бы быть отец лучше, чем он. Он и детей обожал, и животных, в общем, это был настоящий добрый, мягкий человек, но вместе с тем и строгий. Как он воспитывал детей? Он никогда не кричал, никогда не наказывал, но мы чувствовали, что если мы совершили какой-то поступок, который ему не нравился, то по его лицу было видно, как это ему не нравится. И это для нас было гораздо более важно, чем какие-то выговоры. Таким образом, мы старались этого впредь не повторять. Короче говоря, это был замечательный отец.

Илья Дадашидзе: Добрый человек. Таким он запомнился и поэту Андрею Вознесенскому, хотя его сотрудничество с композитором не привело к реальным результатам, и он мог бы считать себя обиженным.

Андрей Вознесенский: Я близко Шостаковича не знал, но все вокруг его боготворили, и я тоже, особенно 6-я симфония, вот эти шорохи, где-то 1936-37 год там присутствует. Это моя любимая вещь Шостаковича. И я был поражен, когда вдруг раздался телефонный звонок, позвонил Шостакович и попросил к нему приехать. Сказал, что у него ко мне есть деловое предложение. Я приехал к нему на дачу. Сосны стояли. Меня поразило, я думал, что человек авангарда должен жить в кубистическом доме, а это была такая добропорядочная генеральская дача, с бытом устойчивым, прелестная молодая жена у него была, и все было нормально, добропорядочно. И он мне изложил свою просьбу. Он сказал, что написал музыку к сонетам Микеланджело. Но его не удовлетворяют переводы Эфроса. И он попросил меня заново перевести эти вещи. Я сказал: "Конечно! Почему нет?". Тем более, меня он всегда не то что интересовал, но вдохновлял, это кумир мой был, я в институте перерисовал всего Микеланджело, это удивительный художник был, и сонеты его тоже. Тут надо было с Тютчевым соревноваться. И вот я сделал свои переводы, как я чувствовал, и, по-моему, довольно точно, по-новому, в ритме подлинника. И потом приехал к нему. Ему, вроде, очень понравилось. Он позвал меня на городскую квартиру, там Хачатурян, Левитин, Щедрин были. Они слушали, я почитал, все пришли в восторг. И дальше получилась вещь странная. Я думаю, что он, наивный, как и все гении, он считал, что эти стихи должны были подойти под его готовую музыку, но музыка-то была написана на старый перевод, там другой ритм был. И вот он мучился страшно, и потом мне показал свои черновики, где "Кончину чую. Но не знаю часа". И когда мы встречались, он несколько раз повторял эту фразу, это где-то его внутри волновало. Но это не получилось.

Я все равно был доволен, что встреча с ним была. Но он был застенчивый человек, он боялся сказать "нет". Даже рассказывают, что во время развода он сел в поезд и потом, уже из поезда, прислал провожавшей его супруге письмо, где он прощается с ней. Он был страшно ранимый человек. И вдруг по радио я услышал, что исполняет Нестеренко, а перевод - Эфроса. Я немножко загрустил, и тут я получаю по почте письмо. Это было "достоевское" такое письмо, самоуничижительное, что он просит прощения. Ну, как гениальный человек может просить прощения? Вот, собственно, и все. А дальше - встреча с музыкой. Это – главное. Потом он позвал меня и сказал, что хочет написать большую вещь на мои настоящие, серьезные стихи. "Плачь по двум нерожденным поэмам" ему нравился. Потом он, конечно, уже не успел это сделать, так у него эта рукопись осталась, и встреча не состоялась. Еще один пример. Вот сейчас все у нас пытаются скидывать кумиров, вспоминают "правдинские" статьи, что он член партии. Но я считаю, что и Маяковский, и он, и Эзра Паунд, который был, как вы знаете, фашистом, но он был гений, и любая его строчка музыкальная перевешивала все те человеческие слабости его, которые могли быть. Как мать-наседка защищает своих цыплят, так он защищал свою музыку и, слава богу, спасибо, что он ее защитил.

(Музыка)

Марина Тимашева: Смертельное тление не тронуло музыку Шостаковича, но его тронула власть. Об отношениях с этой властью художника говорил Андрей Вознесенский, а тему продолжает Евгений Евтушенко.

Евгений Евтушенко: Я видел, как он был измучен, задерган. Когда сейчас решают такие вопросы и пытаются оценить Шостаковича, его поведение, скажем, когда он подписывал очень многие письма, прославляющие партию и выступал на каких-то совершенно, казалось бы, ненужных собраниях, то люди эти, осуждая и язвительно злорадствуя по поводу таких слабостей гения, просто не понимают, в какую страшную эпоху пришлось ему жить. Не дай бог, чтобы такие гениальные люди рождались в такое страшное время. Да не только гениальные, вообще люди чтобы рождались в такое время!

Илья Дадашидзе: Об отношениях Шостаковича с властью мы попросили высказаться его вдову Ирину Антоновну.

Ирина Шостакович: Как вы понимаете, ему приходилось с властью иметь дело много в своей жизни, и эта тема в его творчестве занимала все время какое-то определенное место. И, может быть, не только это касалось его лично, а в какой-то более обобщенной форме - его концепции с годами шли от личного к какому-то общему. Даже когда он делал вторую редакцию своей оперы "Катерина Измайлова", то он от личного контекста, более камерного либретто, пришел к огромному обобщению, ему хотелось бы, чтобы это была такая народная драма, что ли. В его сочинениях отношения художника с властью, особенно в 1950-60-е годы, формулируются все время и очень отчетливо, и не только в 14-й симфонии, но и во многих сочинениях. Это противостояние такое. Я думала, что премьера для композитора - это огромная радость, наслаждение. Это, конечно, так, но они все проходили очень трудно, потому что под лупой это все рассматривалось, всегда какие-то препятствия случались, и так было до самого конца. Первая премьера, которую я видела, когда мы начали жить вместе, это была премьера 13-й симфонии. И оказалось, что это, в общем, не только радость.

(Музыка)

Марина Тимашева: 13-я симфония была написана Дмитрием Шостаковичем на стихи Евгения Евтушенко. Первой ее частью стал "Бабий Яр". Поэт вспоминает.

Евгений Евтушенко: И вот однажды, когда мы сидели с мамой на 4-й Мещанской и играли в преферанс (хотя я плохо играю, просто чтобы успокоить нервы), разделся звонок. Мама подошла, потом бросила трубку и говорит: "Спрашивают какого-то Евгения Александровича. (Тогда меня еще никто по отчеству не называл). Да еще какой-то нахал называет себя Шостаковичем". Я как-то тоже в это не поверил, но звонок повторился. Это был Дмитрий Дмитриевич. Я первый раз с ним разговаривал, конечно, был потрясен его звонком. Он сказал, в присущей ему вежливой манере: "Дорогой Евгений Александрович, я прочитал ваши стихи "Бабий Яр", они меня настолько взволновали. Не будете ли вы столь милостивы, что дадите мне разрешение на эти стихи написать музыку?" Я ему сказал: "Да что вы спрашиваете?! Конечно!". "Ой, как хорошо! Спасибо! Приезжайте, музыка уже написана". Я к нему приехал.

Я слышал и видел первое исполнение этой его музыки, когда Шостакович, сидя за пианино, он был как бы и оркестром, и он пел партию хора, и партию солиста. Это было потрясающее исполнение. Я вам скажу честно, что если бы я когда-нибудь вообразил, что могу написать музыку (если бы у меня, разумеется, был талант), то, наверное, это была бы совершенно адекватная музыка, потому что это было поразительное совпадение слов с музыкой. Но музыка, конечно, делала эти слова значительно выше, придавала им какое-то значение, и, уж я не боюсь этого слова, не зависящее даже от качества моих слов, бессмертие. И не случайно события, которые происходили потом, показали, что это была больше, чем просто очередная симфония гениального композитора, это было общественное историческое событие – премьера 13-й симфонии. Сейчас многие уже забыли, а мне хотелось бы напомнить, что в канун исполнения трусливо отказались некоторые люди участвовать в этом. Отказался Евгений Мравинский, которому предложил Шостакович дирижировать, отказался певец Борис Гмыря. И, к счастью, Кондрашин посещал все репетиции, он знал музыку наизусть, взялся дирижировать, и нашли молодого певца Виталия Громадского, который за два-три дня выучил наизусть все пять стихотворений, на которые была написана эта симфония. Что касается меня, то я был потрясен не только такой гражданственностью Шостаковича и его творческим подвигом, когда он обратился к этой симфонии - он знал, что судьба будет нелегкой. Но это был еще и художественный урок для меня. Дело в том, что Шостакович соединил там то, что мне казалось раньше совершенно несоединимым. Ведь эта симфония уникальна тем, что когда, например, люди слушают стихотворение "Карьера" с такими строчками:

Учёный, сверстник Галилея,
был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
но у него была семья.

То люди в зале хохочут, а когда они слушают "Бабий Яр" в этой же самой симфонии - они плачут. Там есть совершенно лирические интонации, переходящие, даже чем-то перекликающиеся с песнями Великой Отечественной войны. Это когда стоят русские усталые женщины в очереди. И, конечно, поразительный совершенно конец. После всех страданий выход в гармонию, в бесконечность. Я, к стыду своему, этого конца тогда не понял. Вообще, мне всегда была свойственна такая романтическая риторичность, и мне казалось, что конец симфонии должен быть более приподнятым, а Дмитрий Дмитриевич мне совершенно справедливо сказал: "Ну что вы, Женя, зачем что-то поднимать? Разве есть что-то выше самой гармонии? Ведь только в гармонии, в успокоении, покое внутреннем и есть смысл жизни и наше спасение". Не ручаюсь точно за эти его слова, но смысл был именно такой. Конечно, это дивный финал, и лучше придумать было невозможно.

(Музыка)

Илья Дадашидзе: Евгений Евтушенко говорил о выходе в гармонию и бесконечность. О гармонии и бесконечности жизни самого Шостаковича рассуждает Юрий Башмет. Особое место в его репертуаре занимает грандиозная Соната Шостаковича для альта. Послушаем ее фрагмент, а затем голос самого Юрия Башмета.

(Музыка)

Юрий Башмет: Кроме этого, это удивительный путь, который прошел Дмитрий Дмитриевич, я имею в виду его жизнь, и здесь, конечно, нельзя оправдывать систему, которая была прессингом для него всю жизнь, но, как это ни горько, нельзя и не сказать о том, что где-то этот прессинг способствовал самому языку Дмитрия Дмитриевича. Как вода течет из крана, вы палец подставили и то, что все-таки протекает в какую-то щелочку, с таким напряжением бешеным оттуда течет. Это то же самое. Поэтому это напряжение и возникло. Но не только в этом дело. Если бы он родился не в Советском Союзе, не в России, он все равно родился бы гением и говорил бы о том же самом, но говорил бы другим языком, наверное. Так что тут вопрос: помогает или не помогает нация таланту своему? В данном случае, если хотите, это горько, но эта система его мучила, он жил тяжело, но в каком-то смысле она ему помогла преодолеть сопротивление, поэтому он не мог расслабиться.

Марина Тимашева: Так думает Юрий Башмет о судьбе самого Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. А дальше он говорит о Сонате Шостаковича для альта.

Юрий Башмет: Я скажу, что после каждого удачного выступления с этим произведением, а их было очень много, я не хочу видеть людей, которые идут меня поздравить. Я нахожусь не в состоянии послеконцертном, а в таком состоянии, как будто я родился, заново обучался, стал знаменитым актером и только что исполнил трагическую роль в трагедии Шекспира, причем очень удачно сумел перевоплотиться. То есть исполнение Сонаты Шостаковича для альта в концерте не может быть в турне каждый день. Он сумел даже окончить сонату в до-мажоре. Меня этому никто не обучал, и я сам уже исполнял эту сонату несколько лет, как однажды я осознал этот факт, что соната оканчивается в чистом до-мажоре. Суметь в до-мажоре окончить свой путь самым трагическим образом, и суметь мажор превратить в самую трагическую тональность… Причем, до-мажор – это чистые белые клавиши.

Илья Дадашидзе: Мы хотим закончить эту передачу словами Галины Вишневской.

Галина Вишневская: При имени Шостаковича я вижу его лицо, слышу слово «Шостакович», а вижу его глаза – бездонные, за стеклами очков увеличенные, его детская улыбка, его лицо гения. Если вы его увидели, это лицо забыть было невозможно. Это было удивительно красивое, вдохновенное лицо. Это Шостакович.

(Музыка)