Вместе с советской империей ушли в прошлое и многие замечательные, часто драматичные истории отдельных жителей СССР, которым на том или ином жизненном этапе приходилось решать: остаться или уехать. И в случае если выбор был сделан в пользу отъезда – как и чем заниматься в новом, совершенно незнакомом западном мире. Судьба советского политического эмигранта конца 70-х Петериса Сондорса – удивительный пример того, как человек, оставив партийную карьеру в родной Латвии, стал антикоммунистом и успешно занялся политикой и общественной деятельностью в Германии.

Сондорс родился в 1936 году в латгальской глубинке. Окончив после армии Военно-морское политическое училище имени Жданова, поступил на юридическо-экономический факультет Латвийского государственного университета, на втором курсе стал ленинским стипендиатом и вступил в КПСС. В 1963 году съездил в Москву на Спартакиаду народов СССР комсоргом сборной Латвии, а по возвращении его вызвали в ЦК комсомола и пригласили работать инструктором по борьбе с преступностью в республике. На взлете карьеры случилась неприятность: кто-то донес, что Петерис в студенческом общежитии играл на деньги в карты. Был разговор с сотрудником КГБ, однако Петерис ни в чем не признался и партнеров по игре не сдал. Последовало исключение из университета и лишение Ленинской стипендии за "поведение, не достойное советского студента". На общем университетском партийном собрании в актовом зале его публично обвинили, в частности, в том, что он "на III Спартакиаде народов СССР с сомнительными женщинами танцевал твист". Едва удалось избежать исключения из партии – отделался "строгачом".

"Я был близок к самоубийству, – рассказывает Петерис Сондорс. – На приличную работу надеяться было нечего. Надумал поехать в Норильск работать на никелевый комбинат. Этот город – кладбище латышей. Из сосланных туда выжило не более 10 процентов. По дороге остановился в Москве, и ребята, курировавшие латвийскую делегацию на Спартакиаде, меня отговорили. Вернулся и устроился грузчиком на Рижский молочный комбинат. Через месяц стал экспедитором, вкалывал по два-три месяца без выходных. Потом дорос до председателя месткома, начальника склада, заведующего отделом реализации. На последней должности главная нагрузка падала на утренние часы. Первым московским поездом мы отправляли посылку для Пельше: домашний сыр и десять бутылок 38-процентных сливок. Затем все расслаблялись и доставали из-под стола припасенный алкоголь".

В середине 70-х Петерис Сондорс работал освобожденным парторгом в НИИ при Институте генплана Москвы, курировал инновации. Был "специалистом по Злобину" – ездил по стране и помогал внедрять в строительстве метод бригадного подряда. "В конце 70-х строили дорогу Волгоград – Москва. Купили два американских аппарата: один готовит землю под полотно, другой бетонирует. В день бригада из пятнадцати человек выдает километр бетонной дороги! Но установку для нарезки швов не купили, режут советской. А после этого два десятка советских женщин в фуфайках замазывают эту дорогу, безнадежно портя зеркально гладкое полотно. Я отчитываюсь за стройку правительству и говорю: товарищи министры, вам не кажется, что тут надо бы кого-нибудь наказать?"

А потом на пике партийной карьеры Сондорс вдруг уехал из Советского Союза – вместе с женой, подавшей документы на выезд в Израиль. Сегодня он называет себя антикоммунистом и считает, что социалистический строй – это ошибка, а не этап развития общества.

​– Петерис, почему вы уехали?

– Я был атеист, коммунист убежденный, ленинец. Прочитал "Капитал" дважды с карандашом. Получил диплом Сельскохозяйственной академии в 1970 году заочно за год и четыре месяца, знаете почему? Потому, что Ленин университет в Петербурге окончил за год и пять месяцев, а я захотел его обойти. Но в 1973 году я поступил в аспирантуру Плехановского института, решил защищать диссертацию по философии и проштудировал Канта. И понял: что-то в этом мире не вяжется. Я понял, что есть Бог. И я искренне верую, стараюсь соблюдать заповеди. И еще я подумал: а в той ли стране я живу? От общества "Знание" я читал лекции про Израиль. В 1972 году началась первая большая волна эмиграции из Латвии евреев в Израиль. Уезжали от антисемитизма и по политическим делам. Я прочел про эту страну все, что можно было найти, а у меня как у партработника был доступ к литературе. На израильской теме всегда набирался полный зал.

Юля (супруга Петериса Сондорса. – РС) потеряла работу преподавателя. Причина – просто человеческая зависть. В начале 1979 года мы решились окончательно. Дождались вызова из Израиля, подали документы на визу. Спустились в подвал нашего дома в домоуправление и сдали партбилеты. Это оказалось так просто! Я хохотал, когда представлял себе, как я боялся идти в райком, если меня исключат из партии! Выехали 13 декабря 1979 года из Бреста в Вену. Выезд из Латвии в Союзе считался самым легким. В Латвию, например, приезжали из Казахстана и Сибири немцы, которые хотели выехать в Германию, останавливались в поселке под Сигулдой. Всех евреев, которые уезжали, считали врагами Советского Союза. Нам в райкоме партии было дано указание: не принимать на работу и не увольнять без согласия парторганизации ни одного еврея или немца. В России, как только ты подал заявление, тебя из квартиры выкидывали. Нашу квартиру сдала государству теща, когда мы уже были в Австрии. Мы в Вене встречались с евреями с Украины, они удивлялись: "Вы из Риги? И уехали?!" С их точки зрения мы и так уже жили на Западе.

​

– Как вы в Германию-то попали?

– В Вене я играл в шахматы. На деньги. Вена знаменита тем, что в тамошних кафе играли многие знаменитости. Доходило до анекдота: я давал гроссмейстерам фору, они брали, а затем кассировали деньги, и я понял, что сел не в ту лодку. Однажды я даже сыграл за сборную Австрии, так как они не набрали команды. Был один богач, который раз в месяц приходил в кафе, 17 тысяч марок партия стоила, я ее выиграл. Деньги были не мои, мафиозные, я получал 10 процентов выигрыша. Добавил накопленное и купил "фиатик", на нем мы объехали всю Австрию. В Израиль я не хотел, но в Австрии на меня уже косо смотрели. Все, кто приезжал в Вену, уезжали в Америку. Нас не пустили: "Сохнут" не признал Юлю еврейкой. Нами занялся католический фонд "Каритас", но они все делали медленно.

В то время в Австрию приехала Людмила Кузнецова, коллекционер, близкий к организаторам Бульдозерной выставки в Москве. Тогда разрешалось вывезти пять работ маслом и десять акварелей. Она вывезла почти двести! Видимо, потому что ее отец был какой-то крупный чин в КГБ. С ней приехал латышский художник Аккс. Потом неожиданно у Кузнецовой возникли какие-то проблемы с законом, и она быстро уехала в США, а картины остались, и уже была условлена выставка в Зальцбурге. В списке дел отъезжающих из Риги на первом месте стояло: "Найти Сондорса". Я объяснял, как поменять деньги, какие валютные курсы, как уехать в Рим (оттуда улетали в США). Аккс обратился ко мне за помощью, мы организовали выставку.

В Зальцбурге я познакомился и сдружился с одним директором школы, "профессором", как его называли, и мы с ним стали обсуждать разные способы перехода границы. Хотели было перебраться вброд по Зальцаху, но в условленное утро поднялась вода. Решили, что профессор перевезет нас в багажнике машины, поскольку он каждый день по несколько раз пересекал границу по мосту, ездя из австрийского Зальбурга в немецкий Фрайлассинг. Первой перевезли Юлю с нашей собакой, потом Аккса. Последним в багажник залез я. С моим почти двухметровым ростом я едва поместился в него. По дороге я чуть не задохнулся! Отправились в Бонн: нам сказали, что там живет священник Паулис Клявиньш, который помогает всем латышам. Две недели, пока оформляли прошение об убежище, жили у него дома. Паулис Клявиньш мальчиком ушел с немецким обозом из Латвии в 1945 году и начинал свою карьеру каменщиком на строительстве прибалтийского культурного центра в замке Аннаберг. Он был абсолютным антикоммунистом и вел на радио антисоветские религиозные передачи.

Всех, кто приезжал в Германию – об этом не любили говорить, – обрабатывала американская разведка. Нас с Юлей пригласили в Мюнхен, оплатили дорогу и отель. Юлина работа американцев не заинтересовала, а мне было что им рассказать, на встречу со мной даже прилетел адмирал с Гавайев, правда, по ошибке. Я рассказал, что в Таллине есть база для чистки двигателей атомных подлодок, мы специально строили там порт. Но американцы поняли меня неправильно, решив, что в Таллине эти подлодки базируются, а на их карте такой базы не было.

Мы приехали в Бонн в конце сентября, а уже в феврале, на удивление быстро, получили статус беженцев. К беженцам относились по-разному, но нам везло. Например, сразу получили квартиру, в которой прожили все эти годы. Я немного говорил по-немецки и был согласен на любую работу, и социальная служба отправила меня работать уборщиком на кладбище. Правда, уже через три месяца за хорошую работу меня направили на курсы немецкого. Изучению языка мы посвятили первые пару лет жизни в Германии.

В 1984 году я стал членом Хельсинкской группы (Немецкий Хельсинкский комитет, ныне распущен. – РС). В нее входил депутат бундестага Клаус Егер, который ввел меня в политику. Я стал экспертом по Советскому Союзу в немецкой Конференции епископов. Главное мероприятие проходило ежегодно в Байрейтском университете, тема Советского Союза обсуждалась всегда, а я знал предмет как надо, поскольку по работе объехал многие города Союза, мне было известно, как принимаются законы и постановления. Я, к примеру, лично знал Пуго, и в свое время, когда я отвечал в ЦК комсомола за вопросы борьбы с преступностью, а он был первым секретарем Пролетарского райкома комсомола, я мог вызвать его на ковер. Конференция разрабатывала итоговые предложения канцлеру Германии, особенно много предложений касалось Хельсинкского процесса.

– Это была официальная работа?

– Нет, хотя возможность заработать она давала. Устроиться официально на хорошую работу беженцу в Германии было не так просто. Хотя однажды я почти получил отличное место: от бундестага меня направили в Дюссельдорф помощником одного чиновника. В основном мне предстояло готовить для него обзоры прессы. С утра я надел костюм, сел в машину и поехал, и вдруг в шестичасовом выпуске новостей слышу, что из Дюссельдорфа в ГДР сбежал некто Виттке, служащий то ли Бундескриминаламта (Федеральное управление уголовной полиции. – РС), то ли внешней разведки. Он разрабатывал тему ГДР, и его скомпрометировала Штази. Вхожу в кабинет, на столе кофе и бутерброды, однако человек, который должен был принять меня на работу, выглядит смущенным. Я спрашиваю: "Виттке?" Он удивленно кивает и признаётся, что вынужден мне отказать. Понятно, что в такой ситуации меня с моим послужным списком принять не могли. Так я и остался на пособии.

Я сотрудничал еще с одним политиком – Вилли Рутчем, который курировал связи с католической церковью за рубежом. Благодаря ему я ездил по всему миру с лекциями. Если коротко, я рассказывал слушателям, в основном латышам, что хорошего в социализме, а что плохого. Но в то время я уже мог читать лекции и по-немецки – в Австрии или Германии. Моя золотая эра в немецкой политике началась в 1985 году и кончилась с развалом Советского Союза, когда Латвия стала свободной. Параллельно Рутч помог нам организовывать выставки в Швеции, Канаде, Америке, Бельгии, Англии и Франции.

– А вы уже в партии состояли тогда?

– В первый год жизни в Германии я вступил в Христианско-демократический союз (ХДС). В то время закладывались основы экономической политики, которые привели Германию к процветанию и приносят плоды до сих пор, несмотря на все "усилия" Ангелы Меркель. Я против нее, считаю, что она разрушает Германию. Когда ее выбрали, я даже хотел из партии выйти.

– До какого года вы жили в Германии со статусом беженца?

– Мы стали гражданами ФРГ в 1988 году: чтобы организовывать выставки, понадобилось ездить на родину, а "паспорта латышей", которые мы оформили в Канаде (так называемый нансеновский паспорт для лиц без гражданства. – РС), как и немецкие документы беженцев, разрешавшие выезд из страны и обратный въезд, такого права не давали. В том же году мы создали "Общество по распространению русской культуры в Германии". Собственно, речь шла об оппозиционной культуре народов СССР, но название организации нам посоветовали не усложнять. Епископская конференция помогла нам организовать первую выставку, которая называлась "Независимое искусство Советского Союза". Мы организовывали выставки, концерты, семинары, диспуты. На благотворительном концерте в пользу ветеранов московской сцены, который длился четыре часа, выступило 52 человека! В перестройку каждая крупица информации из России вызывала ажиотаж. За русскими новостями люди звонили и приходили к нам домой, любое мероприятие принималось на ура. Сейчас немцы объелись всем русским. Юля работала на "Немецкой волне" и занималась поддержкой советских журналистов, а я продюсировал советских и российских шахматистов. "Общество по распространению русской культуры" насчитывало более ста членов из России, Латвии, Литвы, Франции и Германии. Его членом был Михаил Таль, а немецкий гроссмейстер Хельмут Пфлегер принадлежит к нему до сих пор. За нашим обеденным столом сидели вместе Ботвинник и изобретатель счетной машины Конрад Цузе. С Талем я сыграл (конечно, на деньги) несколько сот блиц-игр, и даже, бывало, выигрывал у него, когда мы выпивали, потому что я лучше переносил алкоголь. Я добился установки памятника Талю в Риге, сам нашел место, на открытие приезжали Борис Спасский и Алексей Широв.

​– Почему вы не вернулись в Латвию?

– На родину я возвращаться не хотел, хотя меня звали. В 1992-м мне, к примеру, предлагали в католической духовной семинарии в Риге преподавать диалектический материализм. В начале 90-х я даже возил в Ригу в курию деньги чемоданом, 50 тысяч марок, солидную сумму на тот момент. Это было опасно, и четверо моих друзей шли за мной в охране. Я вступил в Союз христианских демократов, который основал, вернувшись в Латвию, Паулис Клявиньш, потом в Партию труда и даже думал баллотироваться в Сейм. В жизни человека есть ужасные вещи, одна из них – это эмиграция. Я любил Советский Союз и не сразу смог избавиться от этой любви. Но, уезжая, я попрощался со всей этой страной навсегда.