В центре Москвы в воскресенье прошел пикет в поддержку политических заключенных, на котором вспомнили и об активисте Ильдаре Дадине, отбывающем наказание за неоднократное нарушение правил проведения уличных акций. Ранее пикеты в поддержку Дадина и против произвола в местах заключения прошли в Петербурге, Кирове и у Сегежской колонии. Об избиениях, насилии и пытках в этой колонии Ильдар Дадин рассказал на этой неделе в письме своей жене Анастасии Зотовой. В ближайшее время в Сегежскую колонию собираются приехать члены президентского Совета по правам человека Павел Чиков и Игорь Каляпин.
Письмо Ильдара Дадина к жене, в котором он сообщил об угрозах убийством, пытках и насилии со стороны сотрудников колонии взбудоражили общественность. В четверг в Сегежской колонии с Дадиным встретилась уполномоченный по правам человека Татьяна Москалькова. После встречи Москалькова заявила, что у нее недостаточно доказательств, чтобы подтвердить или опровергнуть слова осужденного о применении к нему пыток, но она считает необходимым перевести его в другую колонию.
Информация о пытках в карельской колонии по времени почти совпала с формированием общественных наблюдательных комиссий (ОНК) за местами принудительного содержания граждан. В новом составе, как столичной, так и региональных комиссий практически не оказалось правозащитников. Их место в новых ОНК заняли в том числе и бывшие сотрудники ФСИН. Например, членом московской комиссии стал Дмитрий Комнов, бывший начальник Бутырского СИЗО, фигурант "списка Магнитского".
Тем временем бывший заместитель председателя общественной наблюдательной комиссии Анна Каретникова, не попавшая в новый состав ОНК, приняла предложение работать в системе ФСИН. В комментарии Радио Свобода Каретникова сказала, что рассматривает это как возможность помогать заключенным.
В основном в лагерях и в тюрьмах людей пытает администрация или руками надзирателей, или руками специально подобранных уголовников
ОНК в последние годы были одним из немногих источников информации о нарушениях в местах заключения. По словам правозащитников и тех, у кого есть опыт пребывания в местах заключения, тюремщики более всего боятся того, что факты издевательств и пыток, применяемых к заключенным, будут преданы гласности.
– Вообще, произвол любит тишину, – говорит советский диссидент Александр Подрабинек. – Они таятся, они не любят, когда об этом узнают. В советское время, конечно, информация выходила на волю из лагерей с гораздо большими трудностями, чем сейчас. Сейчас есть допуск адвокатов, да и в уголовных лагерях есть и мобильные телефоны, и интернет, разумеется, нелегально. Но, с другой стороны, конечно, таких людей, как Дадин, могут держать настолько изолированно, что информация оттуда никак не вырвется. Ему повезло с адвокатом. Адвокат Алексей Липцер рассказал о том, что там происходит. Но в целом сейчас в уголовных лагерях ситуация с информацией, конечно, обстоит лучше, чем в советское время.
– Вы не понаслышке знаете, что такое пытки, и свой печальный опыт пребывания в советской тюрьме описали в книге "Диссиденты"...
– Все зеки в какой-то момент становятся свидетелями этих пыток, избиений, убийств. В основном в лагерях и в тюрьмах людей пытает администрация или руками надзирателей, или руками специально подобранных уголовников в так называемых пресс-камерах. Пытки, от простого избиения и изнасилований до применений смирительной рубашки, избиений дубинками, применения наручников, подвешивания на дыбе. Пыточный арсенал довольно велик, потому что он применяется давно и совершенствуется.
Я был 40 минут в таких наручниках, и следы от них оставались у меня на руках лет 25–30
Мне лично пришлось столкнуться с этим один раз. Была такая история. Я большую часть своего срока провел в одиночной камере. И в какой-то момент ко мне подсадили заключенного, который, как я узнал, был стукачом, сотрудничал с администрацией. Я понял, что готовится провокация, и велел ему уходить из камеры. Он меня послушался. Таким образом план администрации сорвался. Они были в страшной ярости, и в отместку одели мне наручники на предплечье и придавили сапогом. Знаете, наручники можно надеть на запястье – так конвоируют в суд или из суда, или на этапах. А на плечи или предплечье – это пытка. Я был 40 минут в таких наручниках, и следы от них оставались у меня на руках лет 25–30.
– Вы сидели по политической статье?
– Я сидел за клевету на советский государственный и общественный строй. И вы знаете, в УК не было понятия "политические статьи". Были особо опасные государственные преступления, такие как измена родине, антисоветская агитация и пропаганда и ряд других статей. Но многие политические сидели тогда и в уголовных лагерях и по уголовным статьям. Ну, и сейчас, собственно говоря, есть такая статья, например, как 282-я, которая преследует за распространение информации. И это, конечно, политическая статья. И, вообще говоря, политический заключенный может сидеть по любой статье, – рассказал Александр Подрабинек.
Меня поместили вместе с несколькими уголовниками, они избивали меня, говоря: "Не хочешь следователю говорить, говори нам"
Сергей Ходорович в 1977–1983 годах был распорядителем созданного на средства Александра Солженицына Русского общественного фонда помощи политзаключенным и их семьям. В 1983 году он был арестован. В Бутырке Ходорович сначала попал в обычную камеру:
– В камере было человека четыре, она периодически проветривалась, на прогулки выводили. Я еще успел нагло подумать: "Да пусть хоть всю жизнь здесь меня держат, ничего не добьются". А однажды пошли на прогулку, и мне на прогулке заключенный один стал странные вещи говорить: "У нас камера хорошая, а тут есть такие камеры, там такие люди сидят, что их даже сами менты боятся". Думаю: чего он мне это рассказывает… А перед этим мне еще следователь сказал, такая подлая двойная угроза была, что "в Бутырку попасть может каждый человек, это как ребенка в угол поставить, но на ребенка может наехать каток, и этот каток против вас уже запущен". Возвращаюсь в камеру, а мне говорят: "На выход с вещами". И вот в сумерках меня отвели на нулевой этаж, и там дальше полуподвальное помещение, спускаемся дальше, в тупиковый коридор. Как я потом узнал, там камеры для сумасшедших. Впихивают меня в небольшую камеру, там четыре человека сидят, духота, они все по пояс раздеты, окна запечатанные, дымом все заполнено, они все растатуированные.
– Это была так называемая пресс-хата?
В карцере морили голодом и холодом, до полного скелета просто
– Да, меня поместили вместе с несколькими уголовниками, и они просто-напросто избивали меня, говоря: "Не хочешь следователю говорить, говори нам". Но у них все-таки были какие-то препоны, и делалось это с перерывами в три дня, когда на дежурстве была конкретная бригада . Потом попал в тюремную больницу. Врач сказал, что ребра переломаны, но мы на них гипс не накладываем. И меня в другую камеру перевели, где держали на грани избиений, но самих избиений уже не было. Это тоже изматывает, когда они цепляются к тебе по любому поводу со злобным лицом. Но по сравнению с тем, что было раньше, это все-таки легче.
– Уголовники действовали по заданию следователя?
– Однозначно! Да-да. И следователь говорил, что это все может моментально измениться, если я дам показания. И уголовники сначала намекали, а потом прямым текстом стали это говорить.
– В Норильском лагере, куда вас отправили, тоже были избиения?
Адвокат не допускался, свиданий никаких, переписок никаких. Ты помещен в камеру, и во время следствия не известно никому, что со тобой делается
– Там было однозначно указание меня не бить, потому что избиения у них там к уголовникам применялись очень широко. Они били зверски совершенно. А мне говорили: "Зэков мы бьем, но ты политический, тебя нельзя". Я еще их успокаивал со своим чувством юмора: "Ну, ничего-ничего, еще может все измениться. Потерпи еще маленечко". И там они в карцере морили голодом и холодом, до полного скелета просто. Там все время холодно. Я, конечно, плохо себе представляю, что такое нынешние лагеря, но тогда была абсолютная изоляция заключенных, особенно на стадии следствия. Адвокат не допускался, свиданий никаких, переписок никаких. Ты помещен в камеру, и во время следствия не известно никому, что со тобой делается. Был странный случай, когда после избиений меня помещали в карцер, и из карцера когда в камеру возвращали, там в коридорах есть такие боксы, когда надо кого-то провести, чтобы не встречались заключенные, меня поместили в этот бокс, и туда же поместили заключенного, который сказал, что он тут в хозобслуге, и что завтра он освобождается, и я если хочу, могу что-то передать. Все это выглядело откровенно какой-то чушью, тем не менее я подумал, что если он позвонит вдруг по телефону и расскажет? Телефоны прослушивались, и тот факт, что информация выскользнула, тогда это сильно действовало. Видимо, у них внутри были какие-то разногласия, и кто-то кого-то хотел подсидеть. И он все-таки позвонил, информация прошла, и избиений потом больше не было.
– Почему же в Бутырке это происходило?
– Я думаю, они за меня так взялись, потому что ситуация так сложилась. Перед этим они арестовали в Ленинграде человека, который фондом занимался. Он под угрозой ареста семьи дал нужные показания. Я думаю, у них такое соперничество было – у ленинградских успех, а московские не могут. И интересно, что я до этого представлял, как это – с истязателями находиться в одной камере, и думал, что это невозможно выдержать. В процессе я тоже думал, что невозможно, но держался, сколько мог. И после то же самое, думаю, что это слишком, такое выдержать невозможно! В моем случае они ничего не добились.
– Как известно, в СССР были отдельные зоны для политических – самая известная сейчас, наверное, "Пермь-36". Каким образом вы попали в лагерь с уголовниками?
– Статья, по которой меня судили, находилась в ведении не КГБ, а прокуратуры. Поэтому я был в Бутырке.
– А какое в лагерях в советское время было отношение уголовников к политическим?
– Смотря в каком лагере, и от характера человека зависело. У одних очень тяжело проходило, другие чувствовали себя среди уголовников комфортно. Если про меня говорить, лагерь в Норильске был, что называется, красной зоной, то есть там держали уголовников, вставших на путь исправления. Хуже ничего не придумаешь. Они бегут и сразу все докладывают. У меня были кураторы, которых направляли, и было распоряжение все-таки не бить. Меня не били, но всячески "тренировали". Месяц держали в карцере, а это очень тяжело – находиться в голоде и холоде.
– А провокации со стороны администрации тоже были?
Бывало даже, что срок без выхода из карцера был более 80 дней... Так что и избиений не нужно было
– Постоянно! Им нужно было меня держать в карцере, и самая простенькая провокация была такая. В присутствии главного оперативника в штрафном изоляторе врач дает мне таблетку – валидол, я сказал, что у меня сердце болит. А таблетки в камеру нельзя брать, но врач говорит: "Ну, ничего, можно". Я пришел в камеру, почувствовал сразу, что что-то не так, разломил ее, половину спрятал, и они тут же приходят с обыском и находят запрещенные медикаменты в камере, и продляют срок. То приходят с обыском и находят обгорелую спичку, еще срок добавляют... Таких постановлений у меня была куча, и большую часть срока я в карцере провел. У них было ограничение, больше 15 суток нельзя держать в карцере, вернее, выписывать туда наказание, а сколько можно раз выписывать постановления – ограничений нет, поэтому они держали и держали там. И особых провокаций даже делать не надо было, писали что угодно. И когда уже приезжал следователь, он говорил: "Пишите прошение о помиловании, потому что если просить условно-досрочное освобождение – посмотрите на пачку ваших нарушений, кто же вас освободит…" Так что с этим было у них просто. Они еще так развлекались. Сижу я в карцере, закончился срок моего пребывания там по очередному "нарушению", а никто за мной не приходит. Я не выдерживаю и начинаю стучать. "Чего тебе?" – "У меня закончился срок в карцере". – "На, распишись, у тебя еще пять суток!" Бывало даже, что срок без выхода из карцера был более 80 дней... Так что и избиений не нужно было.
– Сейчас заключенным проще?
– Сейчас, во-первых, допускаются адвокаты, и если нормальному адвокату рассказать, он не будет информацию прятать. И вообще удержать информацию сейчас, мне кажется, невозможно.
– В ситуации с Ильдаром Дадиным, как раз благодаря встрече с адвокатом эта история стала достоянием общественности...
– Случай с Ильдаром Дадиным меня поражает. Не то, что с ним происходит в колонии, мне кажется, его, естественно, будут "воспитывать", особенно если он не надломлен. Меня поражает изначально, как он туда попал. Человек с плакатом постоял и получил три года! В то время как в интернете, в газетах, по радио можно услышать все что угодно! Я не представляю, что могло быть у него написано на плакате, чтобы получить три года. Но дело даже в том, что ему дали эти три года не за то, что у него было написано, а за сам факт, что он стоял без разрешения, держа плакат. Это у меня в голове не укладывается! – заключает советский диссидент Сергей Ходорович.
В декабре 2015 года Басманный суд Москвы приговорил Ильдара Дадина к трем годам колонии общего режима за неоднократное нарушение правил проведения публичных мероприятий. Позже срок был сокращен до 2,5 лет. Он стал первым и единственным активистом в России, осужденным по статье 212.1 УК РФ. Правозащитный центр "Мемориал" признал Ильдара Дадина политическим заключенным, а дело против него – политически мотивированным. Немедленного освобождения Дадина потребовали международные правозащитные организации Human Rights Watch (HRW) и Amnesty International.
