Владимир Морозов: Попасть в Америку я и не мечтал. Все вышло само собой. Мы ездили по Западной Германии с группой советских туристов. Вне гостиницы и автобуса передвигались толпой - сразу все 30 человек, только что за руки не держались. Шаг в сторону - побег. Стояла больше похожая на лето осень 1986 года. Cтрах перед Западом сплотил туристов в тесное боязливое стадо. Нас окружало неведомое. Запад в драных джинсах валялся на площади перед Кёльнским собором и смотрел на готические шпили. Запад в деловых костюмах с утра до вечера сидел в ресторанах и что-то непрерывно жевал. Запад с трезвых глаз шатался по знаменитой Репербан (улица красных фонарей в Гамбурге). Мы пошли туда большой толпой человек в пятнадцать. С расстояния взглянули, как разлагается буржуазия, и скоренько вернулись в отель.
Но где-то через неделю после начала поездки Страх стал нас отпускать. Мы совершали вызалки из гостиницы малыми группами. В Дуйсбурге две наши дамы позвали меня с ними по магазинам, они нуждались в носильщике. Оторвать их от витрин было невозможно. И часа через два я заявил, что устал и вызвался отнесли их покупки в гостиницу. Оставил там свертки и коробки, взял фотоаппарат и пошел гулять по улицам. Снимал здания наугад и пару раз спрашивал прохожих, как добраться до вокзала. При мне имелась небольшая сумочка, в которой был заранее припасен англо-русский, русско-английский словарь. Там же - тонкий свитерок и шерстяные кальсоны - теплого приема на Западе я не ожидал. Билет на свободу (от Дуйсбурга до Дюссельдорфа) стоил тогда 3 марки. Там я нашел Главное полицейское управление и попросил политического убежища. После двух-трех дней дебрифинга полиция сообщила, что мне пора идти в иммиграционную контору. Хотелось бы обождать, возразил я, дело в том, что вскоре в двух московских журналах ("Смена" и "Советские профсоюзы") должны напечатать мои очерки. Я собирался развить тему и на Западе, но побоялся вывезти с собой записную книжку, и теперь мне нужны были фамилии героев и еще какие-то детали. Эта просьба озадачила моих хозяев.
- Советское посольство сделало о вас запрос, и нам надо что-то делать, как-то отвечать.
- А возьму-ка я свою сумочку с кальсонами и словарем и пойду по холодку в американское консульство, сдамся там.
Старший полицейский развел руками и указал мне на несколько лежавших на столе папок - на вас уже заполнена гора бумаг, мы должны отчитываться, понимаете, бюрократия, мы не можем просто так прекратить дело. Через день полицейские с надеждой спросили - а не хочет ли господин Морозов, чтобы его вполне официально передали американцам. Я великодушно согласился. Мне дали подписать бумагу, где говорилось, что я безо всякого принуждения покидаю гостеприимную крышу немецкой полиции и добровольно, отправляюсь к американцам. Меня отвезли на вокзал, вручили билет, сколько-то марок на дорогу и бумажку с телефоном, по которому я должен позвонить по прибытии в Мюнхен.
На военной базе США в Мюнхене меня курировали два американских разведчика. Один мой ровесник, другой гораздо моложе, наверное, стажер. Когда старший привел меня в положенную мне на базе квартиру, я шутливо спросил его - Тони, в моей сумке фотоаппарат, наснимаю ваших военных объектов и продам каким-нибудь террористам. Вы не хотите проверить мою сумку?
- Что у нас тут на военной базе секретное, то давно спрятано, - ответил Тони, - а остальное снимайте на здоровье.
К моей сумке так никто и не притронулся. Разведчики пару недель поговорили со мной, убедились, что никаких военных тайн я не знаю, и отправили меня в Нью-Йорк, в заботливые руки Международного комитета спасения, который поселил меня в общаге для перебежчиков. Она помещалась в двухкомнатной квартире, которую комитет снимал в Бруклине на Оушен авеню. Из мебели в квартире был только стол на кухне и там же пара стульев. Спали мы на брошенных на пол матрацах. Вместо подушки - сложенный пиджак. Были еще и одеяла. В комнате со мной обитал румын, в соседней - двое венгров. Общались мы по-английски. Старики на самопальном английском объясняли салагам, как дойти до магазина и до сабвея. В соседней квартире размещалась общага для женщин. Оттуда приходила знакомая моего румына и внушала мне, что число тридцать (thirty) на правильном "американском" языке надо произносить - ТЁРДИ.
Комитет спасения дал каждому из нас карту нью-йоркского сабвея и растолковал, как им пользоваться, в какие районы заезжать опасно. Еженедельно каждому из нас выдавали баснословную сумму в 55 долларов - на харчи и проезд. Благо билет сабвея стоил тогда всего доллар.
Нью-Йорк оказался грязнее и будничнее, чем я ожидал.
Побирушки на перекрестках. Пропахшие мочой бездомных платформы сабвея, где рельсы неспешно перебегали здоровенные крысы. Потом, особенно когда мэром стал Рудольф Джулиани, порядок в сабвее и в Нью-Йорке вообще навели. Но и тогда, вскоре моего приезда, поразила странная вежливость в вагонах сабвея. Если мне случалось неловко задеть кого-то плечом, этот человек извинялся. Следом научился извиняться и я. Однажды на улице меня окликнул парень в инвалидном кресле. Он спрашивал, как добраться до Нью-йоркской библиотеки. Оказалось, он только вчера приехал из какого-то медвежьего угла учиться в университете и вот один свободно раскатывает по Нью-Йорку. В библиотеке, университете, во многих здания города и даже в его плавательных бассейнах были специальные рампы для инвалидных кресел. Для них же ступеньки автобусов могли опуститься до земли.
Народ в Комитете международного спасения был
славный. Моего куратора звали Тася Сууди. Ее деды когда-то приехали из Эстонии, и она отлично говорила по-русски. Узнав, что я журналист, Тася позвонила в газету Новое русское слово и на Радио Свобода и договорилась о моем туда визите - может, найдете какой-то заработок. Потом знакомая моей кураторши Люда Торн из организации Freedom House помогла с публикацией моих первых опусов. Это была жесткая дама, которая в отличии от других американцев не слишком церемонилась с перебежчиками. Она знала русский и при свидетелях могла оборвать человека на полуслове и громко заявить:
- Избавь меня от твоего ломаного английского, давай по-русски.
Но только с таким характером можно решиться поехать в Афганистан для встречи с моджахедами, когда там еще воевала советская группа войск. Люда Торн не только смогла заставила моджахедов вести переговоры с женщиной, но и вытащила у них из плена 17 советских солдат.
Именно Люда Торн пригласила меня и нескольких других бывших совков на вечер русских поэтов. Особенно хорош там оказался Константин Кузьминский - в цилиндре и во фраке. Даже выражение лица он подобрал себе из 19 века, где-то ближе к его началу. Но стихи не носили ни фрака, ни цилиндра, часто на них не было и штанов. Хотя отдельные строчки запоминались. Непечатных не привожу. Но вот типичное.
Зачем твой розовый сосок
Ударил вдруг меня в висок!
В жанре демонстративного эпатажа выступали и несколько других поэтов. Свою статью о них я так и назвал "Зачем твой розовый сосок". Мне передали, что главному редактору "Нового русского слова" статья понравилась. Но Андрей Седых, старый пуританин, "сосок" убрал. Ему было хорошо за 80, он редко выходил из кабинета и казался мне каким-то редкостным музейным экспонатом, который не разрешается трогать руками. В молодости он встречался с Шаляпиным, Волошиным, Мандельштамом. Не только служил секретарем у Бунина, но и ездил с ним в Стокгольм на получение Нобелевской премии... А после той статьи мне предложили в газете работу - одним из редакторов. Первая в Америке зарплата - 170 долларов в неделю. Труд мало приятный, надо забивать каким-никаким текстом бесчисленные полосы газеты, занятые в основном рекламой и объявлениями о похоронах и распродажах. Малый штат редакции, не поднимая головы, правил горы самотека и писем читателей. Вольнее жилось переводчикам, которыми при мне работали Леша Орлов, Боря Хургин и Володя Козловский. В первую половину дня они заполняли газету переводными заметками, а во вторую строчили свое, часто по 25-30 статей в месяц. В основном это был пересказ той же Нью-Йорк Таймс или городских таблоидов, плюс несколько строчек от себя. Писать "чисто свое" ребятам было и некогда, и невыгодно. Но и при такой потогонной системе они иногда выдавали на гора блестящие тексты. Орлов досконально знал американскую историю и политику, городские новости и спорт. Хургин, как рыба в воде, был в мировой политике, Козловский писал язвительные статьи о совках и американских либералах, требуя не только закрыть ООН, но отдать ее здание под тюрьму.
Дома, после работы я не знал, чем себя занять. В Америке у меня не было ни родственников, ни друзей. Бродил по улицам и, когда надоедало держать рот закрытым, заговаривал со встречными. На Пятой авеню я как-то подошел к конному полицейскому.
- Сэр, почему вы на лошади, а не в машине, ведь это не деревня, а город.
Полицейский оглядел меня и, улыбаясь, ответил, что с лошади ему дальше видно. Хотелось общения. Пешего полицейского я спросил, почему его пистолет в открытой кобуре, ведь так оружие может выхватить какой-нибудь уголовник. Для этого надо отпереть кобуру, то есть нажать специальную кнопку, а она на задней стороне кобуры, туда могу дотянуться только я сам, ответил коп.
Спалось плохо. Ночами я шатался по городу. Тоска была такая, что если бы вот эти двое прохожих дали мне по морде, я, наверное, счел бы это за благо. Драка все-таки какое-никакое общение. Потом психологи объяснили мне, что это была всего лишь реактивная депрессия, реакция на крутой поворот в образе жизни.
Однажды во время ночных блужданий я купил богемную газету Вилледж Войс и наткнулся в ней на адрес ближайшего борделя. Он помещался на 36 улице недалеко от железнодорожного вокзала Pen Station и назывался Адамово Яблоко. Пока я платил у конторки 30 долларов за вход, на меня с широкого дивана смотрели полдюжины косоглазеньких девушек в скромных купальниках. Все они, явно, прибыли в Нью-Йорк из Азии. Я выбрал ту, которая улыбалась мне приветливее других. Она проводила меня в свою комнату, раздела, обмотала полотенцем и куда-то повела вдоль того же дивана. Я далеко не Аполлон и мне не светило показывать свои тощие мослы хихикающим девицам. Пришли мы в небольшую баню. Но остаться вдвоем не удалось и там. На скамье лежал огромный молодой афро-американец, которого, хихикая, мыла крохотная косоглазенькая девчушка. Увидев меня, парень в ужасе вскочил. Я испугался не меньше. Наши дамы обменялись понимающим смешком, мол, что взять с новичков. Когда мы с моей избранницей вернулись в комнату интима, выяснилось, что за продолжение игр надо заплатить еще 100 долларов, которых у меня с собой не оказалось. Отдал что есть и удовольствие-таки получил, хотя и не в полном объеме.
Потом в Комитет спасения стали звонить добровольцы, желавшие помочь вновь прибывшим. Барбара Нонас и ее бойфренд Ричард приглашали меня к себе домой, водили по центральному парку и показывали "Дакоту" - дом, где когда-то жил и возле которого был застрелен Джон Леннон. Аспирант Колумбийского университета Майкл Хетко показывал мне в магазинах диковинные продукты и рассказывал, что с ними делать. Поначалу он, видимо, думал, что я его разыгрываю. Тофу я видел впервые, киви и авокадо - тоже. О сельдерее (celery) только читал и путал его с похожим словом salary (зарплата). В обмен Майкл требовал, чтобы я читал ему русские стихи и обсуждал их с ним. Причем, выбирал что посложнее - Цветаева, Мандельштам.
Пахнуло Англией и морем
И доблестью. Высок и статен...
Это был дар божий. У меня почти автоматическая память на стихи, и я могу цитировать их километрами.
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей...
Однажды в Новом русском слове заговорили о Владимире Карабчиевском, и я прочел что-то наизусть. Оказалось, что в моей голове засели три его стихотворения от начала до конца. Меня тут же усадили за машинку, и назавтра Карабчиевский был на страницах газеты.
Между тем, в Международный комитет спасения позвонил банкир Дэвид Сандерс. При встрече он расспрашивал о России, а потом устроил мне поездку в городок Уотертаун на севере штата Нью-Йорк. В отличии от мегаполиса Уотертаун блистал чистотой, тротуары и даже дороги казались только что отдраенными зубной щеткой. Как, впрочем, и другие маленькие американские городки, в которых я позже побывал. Возил меня по Уотертауну знакомый Сандерса - местный банкир Дэвид Уолтон, он же преподаватель местного колледжа. Целью поездки были два мои выступления, но до этого мы с ним заглянули в местную газету - визит советского перебежчика был для Уотертауна событием. Молодая репортерша взяла у меня интервью. Потом я выступал в колледже. Сразу же после выступления прямо на сцену доставили газету со статьей обо мне, и я никак не мог взять в толк, как это можно выдать на-гора так быстро. Зашли мы с Дэвидом Уолтоном и в пресс-центр военной базы. Она расширялась, и мне подробно рассказали о сроках заезда новых подразделений и об их численности. Я робко спросил, могу ли написать об этом в русскоязычной газете. Конечно! Вы же сделаете нам рекламу, больше людей приедет в город и откроет здесь новые магазины, кафе и рестораны.
- А как же военная тайна... -промямлил я.
- Какая тайна, - удивились мне, -мы говорим о бизнесе.
Дом Дэвида Уолтона помещался на окраине Уотертауна. Вокруг простирались зеленые поля. Почему у вас нет забора, спросил я. А зачем, ответил Дэвид. Вообще, заборов у американцев не водилось, разве что изредка - несколько метров декоративного штакетника с калиткой или воротцами. В кафе Уотертауна я разговорился с парой молодых афро-американцев. Оба работали в супермаркете и платили за аренду дома 300 долларов в месяц. А зачем вам двоим целый дом, удивился я. - Ждем пополнения семейства.
Ровно столько же - 300 долларов в месяц я платил в Манхеттене за одну комнату. Правда, при комнате были мой собственный душ и туалет. Имелись холодильник и электроплитка. И главное - этой квартирой на 86 улице Вест владел Джоэл Кармайкл - главный редактор нью-йоркского журнала "Midstream". Я любил похвастаться таким знакомством, хотя поговорили мы с ним всего раза два. Джоэл Кармайкл был небожителем и не замечал не только меня, но и людей вообще, в том числе свою жену Милу. Мы с ней случайно познакомились в библиотеке, и она предложила мне снять комнату в их квартире. Видимо, доходы у главного редактора были небольшие.
Как и у другого редактора и писателя, когда-то обитавшего по соседству. В двух кварталах южнее моей 86 стрит шла улица Эдгара По. Он жил здесь, и знаменитый "Ворон" написан тоже здесь. Я смотрел на мемориальную доску и с трудом представлял себе, что в середине 19 века вот тут, в центре Манхеттена были леса, луга и фермы, водились лошади, коровы, овцы и прочая живность. Эдгар По приехал сюда летом 1844-о, врачи считали, что свежий деревенский воздух поможет его жене. Чахотка унесла ее в 1947, через два года после публикации "Ворона". Литературоведы говорят, что из написанных по-английски это стихотворение цитировали и пародировали чаще всего. Американцам, которые интересовались, я приводил вариант Андрея Вознесенского.
"Уничтожив олигархов,
Ты настроишь агрегатов,
Демократией заменишь
Короля и холуя..."
Он сказал: "А на фига!"
Под смех слушателей рефрен "нафуя" я объяснял, как "what the fuck for". Среди десятков переводов на русский nevermore (никогда)рефрен "Ворона" иногда переводили, как - обречен, не вернуть, возврата нет, все прошло, приговор. Стихотворение не обещает любимым встречи даже на том свете. Видел ли Эдгар По за краем страницы неизбежную и близкую смерть жены и свою собственную?
В соседних кварталах писатели обитали довольно густо. Один из них Чарли Паттерсон показал мне бродвейское кафе, где обычно завтракал Айзек Башевис-Зингер. После трапезы он обычно оставлял официанту 50 центов - чаевые. И однажды уже после 1978 года, когда Зингеру дали Нобелевскую премию, давно знавший его официант спросил.
- Слушай, Айзек, может сейчас ты оставишь мне побольше, ведь у тебя премия.
Говорят, что нобелевский лауреат порылся в карманах, помялся и ответил.
- Знаешь, Сэм, не могу, привык.
На проходившем в Нью-Йорке съезде НТС (Народно-трудовой союз) я познакомился с другим писателем Игорем Ефимовым. Он был для меня не просто живым классиком-антисоветчиком, но почти мифической фигурой. Ефимов оказался всего на пару лет старше меня, но еще в Москве я читал тайком провезенные туда с Запада его книги "Без буржуев", "Архивы страшного суда", "Метаполитика". А на съезде в фойе он раскладывал на столе и продавал книги своего издательства "Эрмитаж", в том числе и собственные. Я остолбенел. Человек, написавший ТАКИЕ книги, вынужден их продавать, как какая-то лотошница! Запад явно не ценил не только свои таланты, но даже и наши!
В те времена на платформе сабвея 68-й стрит возле колледжа Hunter под аккомпанемент батарейного проигрывателя пел пожилой некрасивый мужик азиатского вида с удивительно чистым и мощным баритоном. Его Аве Мария пригвождала вас к месту, как будто вы слышали ее в первый раз. На станции сабвея Кристофер-Шаридан в Гринвич Виллидж прелестно играл на скрипке немолодой афро-американец.
- Что вы здесь делаете, спросил я, - вы же, наверняка, профи?
- Да,- ответил музыкант, - и
у меня есть работа. Но платят там мало. А после смерти жены у меня на руках осталось трое детей. Нужен приработок.
За 30 лет жизни в США я переговорил с миллионом американцев. И только один из них, доисторический старикан, приехавший погостить к детям в Нью-Йорк из какой-то деревни в штате Алабама, употребил слово nigger - черномазый.
Помню, много позже мы как-то ехали на Брайтон на пляж. В машине четверо давно знакомых людей. Кроме меня и моей жены Рены, ее коллега учитель Марти и его жена Айлин. Марти и Рена обсуждают и осуждают какого-то своего коллегу в их школе. Как он груб с другими учителями, как невнимателен к детям. Закончив ругать коллегу, кто-то из них, вздохнув, сказал - а ведь этот чувак мог бы стать отличным примером для учеников, ведь в нашей школе большинство из них афро-американцы. Оказывается, этот грустный тип - чернокожий. Я сразу же представил, что разговор о нем среди бывших россиян начался бы с того, что этот черножопый и так далее.
Мы другие. Несмотря на прочитанные книги и латентное диссидентство. Мой давний знакомый Витя Кипнис сидит в сауне акватического центра под Вашингтоном. Входят отец и сын, и ребенок по-русски спрашивает - папа, а можно я плесну воды на печку? Хотя известно, что в сауне это запрещено.
- Валяй, отвечает отец.
- А американец не рассердиться,- кивает сын на моего молчаливого приятеля.
- Нет, - ободряет отец и добавляет - американцы, они все дураки.
...Но я отвлекся от моего обожаемого Джоэля Кармайкла.
Пожилая соседка Флоренс Шипиро, кстати, ровесница Рональда Рейгана, рассказывала, как, будучи еще молодым человеком, Джоэл проходил подъезд не замечая ни знакомых, ни соседей, а за ним едва поспевала его тогдашняя жена, беременная, волочившая продуктовые сумки. Теперь Кармайкл казался мне стариканом с причудами. Между тем, среди написанных им книг были
A History of Russia, The Death of Jesus, Open Letter to Moses and Mohammed, Stalin's Masterpiece,
Arabs Today, The Birth of Christianity: Reality and Myth. Джоэл Кармайкл перевел на английский "Анну Каренину".
Потом не в журнале Кармайкла, а в другом нью-йоркском издании "Commentary" тиснули печатный лист моих воспоминаний о России (перевод Ирины Перельман). После публикации Джоэл удостоил меня чести выпить с ним по рюмке виски.
В те времена я по российской привычке читал в сабвее palp fiction. Оказалось, что бульварное чтиво, если его автор такой мастер, как Lawrence Sanders, может быть отличного качества. Его роман The Seduction of Peter S так мне понравился, что я написал про него статью под завлекающим заголовком "По любви или за деньги". Ее напечатали в лос-анджелесской газете "Панорама", номер которой попался на глаза сотруднику нью-йоркской редакции радио Свобода Борису Парамонову. Он показал ее своему начальнику Юрию Гендлеру, и тот предложил мне писать для них. Но моя попытка с треском провалилась, текст отвергли. И по делу. В те времена в Нью-Йорском отделении Свободы внештатничали Петр Вайль, Александр Генис и Сергей Довлатов. Комментаторы, обозреватели, культурологи, философы, писатели... Играть за эту команду мастеров я не рассчитывал. Но вскоре советские власти прекратили глушение забугорных голосов. Теперь звучавшие ранее в эфире сплошные монологи надо было разбавить чем-то более приземленным. Понадобился звук улицы, шум метро, крики уличного зазывалы, разговор с первым встречным, репортаж из ночлежки или из кафе. Для этого нужен репортер. Человек, который умеет и любит спрашивать и не стесняется подходить к незнакомым людям. Для моих будущих коллег это низкий жанр, им было о чем рассказать самим. И я принялся делать для радио репортажи и интервью.
Помогла и опекавшая политических перебежчиков организация Джеймстаун Фаундейшн, которая часто приглашала меня на разные мероприятия в Вашингтоне.
Там я встретил Аркадия Шевченко. Это был советский чиновник самого высокого ранга, который остался на Западе. В середине 1970-х Шевченко служил заместителем генсека ООН. Однажды в офис Джеймстаун Фаундейшн заглянул Виктор Беленко, который в 1976 году угнал в Японию перехватчик МиГ-25. Позже с писателем Джоном Барроном он издал книгу «Пилот МиГа». Книгу я, к сожалению, не читал, но там есть эпизод, о котором я слышал в Джеймстаун Фаундейшн. Беленко готовится сдавать экзамен на американские водительские права, нарушает правила движения и его останавливает полицейский. Водитель-инструктор (то ли из Пентагона, то ли из разведки) тут же предупреждает, чтобы ученик не выходил из машины и держал руки на руле, на виду у копа. Тот подходит и требует документы. Беленко лезет за бумажником и небрежно сует копу 20 долларов.
- Выйти из машины!- орет тот, - руки за спину,- и достает наручники, - попытка дать взятку полицейскому при исполнении служебных обязанностей.
- Да, ведь это же Беленко! - протестует выбежавший из машины инструктор, - это советский перебежчик, очень ценный для Пентагона.
- Иди-ка ты подальше со своим Пентагоном, - отвечает коп, - у меня другое начальство.
Отбить нарушителя все-таки удалось. И в Джеймстаун Фаундейшн вспоминали об этом со смехом. Президент организации Билл Геймер знал в Вашингтоне всех и при мне запросто позвонил бывшему помощнику президента страны по национальной безопасности Збигневу Бжезинскому и бывшему директору ЦРУ Ричарду Хэлмсу и договорился, что я приду к ним с магнитофоном. В то время это была небольшая кассетная машинка, похожая на мыльницу.
Эта мыльница и стояла между мной и некогда могущественным директором ЦРУ Ричардом Хелмсом. Разговор происходил в небольшом офисе его консультационной фирмы на K Street в Вашингтоне. Кроме самого Хелмса, там помещалась только секретарша. Говорят, что консультант из него вышел не самый успешный. Его сильно подкосили многочисленные слушания в комиссиях Конгресса.
- В свержении чилийского президента Сальвадора Альенде в 1973 году агенты ЦРУ не участвовали, - такой ответ Хелмса конгрессменам позже был признан неполным, не совсем точным и сбивающим с толку. ("...he had not 'fully, completely and accurately' testified to Congress"). Бывшему главе ЦРУ дали 2 года тюремного заключения условно и денежный штраф. Мне же старый разведчик просто сказал:
- Не мог же я назвать им имена агентов ЦРУ в Чили. Мои ребята заплатили бы за это жизнью.
Честно говоря, у меня был замах на книгу. К ней я уже придумал и название - "А в России все наоборот". Древний анекдот объясняет разницу между капитализмом и социализмом: при первом человек эксплуатирует человека, а при втором - наоборот.
Я успел написать сотню страниц. Но к этому времени мои оставшиеся в СССР коллеги начали наперегонки разоблачать советскую власть и делали это покруче моего. Да и много их тогда было, куда только потом делись. Конкуренции с ними я не выдержал и книгу бросил. Хотя кусками написанное появилось по-английски и по-русски в журналах Commentary и Freedom at Essue и в газете "Новое русское слово". Минут на 15 они сделали меня почти знаменитым. Я выступал в нескольких университетах. Как обычно, студентам было мало стульев и они валились на пол прямо у моих ног со своими папками, бутылками колы и бумажными стаканчиками кофе. Многие из них писали левой рукой и, очевидно, не стеснялись своей особости. Мои попытки громить советскую власть иногда встречали отпор.
- Зато в СССР бесплатная медицина!
Студентка не задавала мне вопрос, а разъясняла положение в стране, в которой я прожил 47 лет.
Она не сидела в бесконечных очередях в районной поликлинике, не дарила врачам бутылку простого коньяка, цена которой тогда равнялась средней дневной зарплате. Не совала трешку нянечке, чтобы та сменила залатанные простыни у вашей матери, лежавшей в переполненной палате. Студентка не знала ходовой поговорки, что лечиться даром - это даром лечиться.
Потом мне доводилось встречаться с американскими коммунистами, людьми постарше. Те принимали меня или за врага, или за простака. В последнем случае мне пытались разъяснить преимущества советского казарменного социализма и коммунизма. Эти люди никогда не бывали в СССР и верили словам, написанным такими же леваками. Страсть принимать желаемое за действительное, светлая веру в неоднократно обманувшую красивую сказку! Оказалось, что внушаемость присуща не только совкам, но и американцам, и людям Запада вообще. Часто не помогали и мои душещипательные повествования о жизни советских людей, беспросветность которой иногда изумляла меня самого. Будучи советским журналистом я часто ездил по стране проверять жалобы читателей.
Истории пострашнее рассказывал только Юрий Гендлер начальник Нью-Йоркского отделения радио Свобода. Но ему довелось посидеть в лагерях. Помню, как в мой первый визит в редакцию радио из-за стола неспешно поднялся степенный плотный господин с густыми слегка вьющимися волосами.
- Юрий Гендлер.
Представился и я. А следующими словами моего будущего начальника были такие:
- Вам, Владимир, как наливать, полную или половиночку?- он держал у руках фляжку виски Johnnie Walker (red label) и пару рюмок. Потом выяснилось, что Гендлер прикладывался каждый день. Но только после 3 часов дня. До того ни капли. Пьяным я его не видел. Разве что немного отяжелевшим. В застолье обычно участвовали сотрудники и авторы. Выпивка продолжалась и тогда, когда на русскую половину редакции заглядывало американское начальство. Оно, видимо, привыкло, что после 3 часов россиянам без виски никак нельзя, и что пить этот напиток наши люди могут только straight, то есть без никакого там льда или содовой. От предложения опрокинуть рюмаху американцы неизменно отказывались.
Юра Гендлер был странным начальником. Он безумно радовался успехам каждого из подчиненных, в том числе и моим. Так, как если бы текст написал он сам. Конечно, Гендлер понимал, что Вайль, Генис, Довлатов и Парамонов писали куда лучше него. Но он лучше видел тему, подробнее и точнее знал Америку, касалось ли дело истории, политики, бейсбола и спорта вообще. Особой его страстью было кино. Он все смотрел, все читал, обо всем успевал подумать раньше других. Гендлер изумлялся моему киношному невежеству и называл фильмы, которые надо непременно увидеть. Принес мне почитать маркиза Де Кюстина и Алексиса де Токвиля.
Редакция радио Свобода в те времена помещалась в двух кварталах от Центрального парка, на втором этаже здания номер 1775 на углу 57 улицы и Бродвея. Новую серию передач так и назвали "Бродвей 1775". Ее постоянно вела Марина Ефимова и с ней попеременно, по разу в неделю Довлатов и я. Как-то после моего недолгого отсутствия в редакции Петя Вайль сообщил, что какое-то время мне придется вести с Мариной не одну, а обе передачи в неделю - Довлатов запил.
- А сколько дней у него принято, сколько дней он обычно пьет?- спросил я Вайля, который знал Сергея гораздо дольше и лучше. Петя что-то посчитал в голове и обнадежил меня - ну, осталось дня 2-3.
Назавтра нам позвонили и сказали, что Сергей умер.
А ровно через год после прибытия в Новый Свет мне встретилась Рена. Как всегда, в вагоне сабвея я читал palp fiction, на этот раз "Mayflower Madam". Ее автор и героиня Sydney Biddle Barrows когда-то содержала дорогой бордель и мастерски описала свое заведение. Это было занятное чтение, незнакомые слова я старательно подчеркивал и дома прилежно лез в словарь. Если во время чтения вокруг были люди, я непременно просил их помочь с переводом.
- Извините, что такое bellbottoms?- спросил я сидевшую рядом брюнетку. Она растолковала мне, что это расширяющиеся вниз от колена брюки, которые когда-то носили моряки, а потом кто попало. Ободренный женским вниманием, я спросил еще какое-то, уже не помню какое слово. Она терпеливо объяснила, а потом вдруг сказала.
- А вы не из России?
- Да.
- Мои тетки какое-то время жили на территории, оккупированной Россией. Одна из них Анка помнит много русских песен. Вы не знаете песню "На позицию девушка"?
Как не знать! В конце 40 - в начале 50-х в доме моих родителей вокруг стола часто собирались такие же, как отец, бывшие фронтовики. Военных и торжественных песен они не любили, а всякий раз заводили "На позицию девушка". Потом шли Рябина, Ермак, Есть на Волге утес. Но эти не пригодились. Вообще-то мне медведь на ухо наступил, но тут я вдруг запел.
На позицию девушка
Провожала бойца.
Темной ночью простилися
На ступеньках крыльца.
Оказалось, что мы выходим на той же остановке, на моей 86-й стрит Вест. Прекрасная незнакомка жила на 89-й. Рена оказалась из семьи польских евреев, которых два года прятал от фашистов добрый католик. Её саму приютила семья лесника. Потом она рассказывала мне, как однажды к леснику из ближайшей деревни пришел его брат. Они выпили самогонки, и брат поведал леснику, что в каком-то селе фермер прятал еврея. Фашисты узнали и расстреляли не только самого еврея, но и поляка со всей его семьей. - Вот и тебя-дурака тоже поставят к стенке. И нам за тебя достанется. Отведи эту маленькую жидовку в лес и пристрели.
- Ну, так я же католик, в церковь хожу,- возражал лесник,- а ты хочешь, чтобы я поднял ружье на ребенка!
- Тогда брось ее в лесу, она сама подохнет или зверье сожрет. Тебе, мать-перемать, кто дороже, своя семья или эта жидовка, которая под стол пешком ходит!
Изба была маленькая, за печкой Рена все слышала и засыпала под хмельную перебранку братьев.
- Утром я боялась просыпаться, вот сейчас меня отведут в лес. Проснувшись, боялась встать из кровати: впереди - смерть.
Вскоре после нашей встречи она ушла от мужа и поселилась в пустовавшей квартирке подруги в Гринвич Виллидж. Сам я давно был в разводе и не удивился ее предложению:
- Переезжай ко мне.
Это было 28 лет назад. В честь переезда и начала семейной жизни коллеги подарили мне что-то вроде богато иллюстрированной инструкции - книгу Алекса Комфорта The Joy of Sex, которую мы с Реной так и не удосужились прочесть. А теперь вроде бы уже и ни к чему. Жизнь прошла мимо...
Иван Толстой: Я знаю, что Владимир Морозов пишет стихи, хотя и не любит это афишировать. И для сегодняшней программы я попросил его прочесть что-нибудь, что подошло бы к теме его воспоминаний.
Владимир Морозов: Иван, стихов я не пишу уже более полувека. Пробовал, но выходит хреновато. Хотя в конце 90-х, в Праге, на 4-й и последний год моего там пребывания, когда особенно затосковал по жене, которая оставалась в Америке, да и по самой Америке, то есть, по дому, тогда написал текст на вечную тему – «Итака» - его могу прочесть.
Итак, Итака, строим корабли,
Нам нагадали дальнюю дорогу,
И хэппи-энд, и ветер в паруса.
Еще там кто-то машет на причале,
Мы смотрим не на берег, а вперед,
И время оглянуться не настало.
Но что же нас всегда толкало в путь?
Елена, чей-то трон, тестостерон,
И сколько можно так по свету шляться?
Троянская закончилась война,
И кто хотел, давно домой вернулись,
Гомер уже пробился в Новый мир,
Читатель обсуждает «Илиаду»,
И критика считает, что в поэме,
Насилия и секса перебор.
Итак, Итака, факсы шлет, имейлы,
Звонит по телефону Пенелопа,
Грозит разводом, требует домой.
Остепенись! Покоя сердца просит.
Добавим в скобках - просит валидола.
Но со скалы, как встарь, поют сирены,
Поют заразы, им по двадцать лет.
Мне – втрое больше, мне поют за деньги,
Недорого, но все же денег жаль.
Они уходят, деньги и сирены,
И мне пора, и мне пора домой.
Итак, Итака, корабли сжигаем
Подписку о невыезде даем,
И старимся в обнимку с Пенелопой,
И постепенно плавно забываем,
Осаду Трои, бегство из Москвы,
Сады Цирцеи, остров Калипсо.
Еще не вечер. Нет, конечно, вечер.
Но хорошо, что темнота застала
Не по дороге, слава богу, что
Приходят сумерки, когда уже я дома,
Где стены помогают, плачут внуки,
Где Телемах попросит иногда с упреком:
Расскажи, отец, где плавал,
Где шлялся ты, родитель, без меня?
Последнюю строчку, наверное, можно выбросить.
