Бывший главный редактор телеканала "Дождь" Михаил Зыгарь запустил проект "1917/Свободная история" про Октябрьскую революцию, сделанный в форме соцсети. Ровно сто лет назад, в начале декабря 1916-го Николай Второй записывает в дневнике: "Туманная и тихая погода", Борис Пастернак пишет "Не стало туманов. Забыли про пасмурность...", Александр Трепов выступает в Думе: "Сегодня исполнилось ровно 28 месяцев с начала настоящей войны, войны небывалой в истории по своим размерам и по своему ожесточению", а Феликс Дзержинский из Бутырок отправляет весточку жене Софье: "Единственное счастье человека – это уметь любить и благодаря этому уловить идею жизни в ее вечном движении". Михаил Зыгарь рассказал Радио Свобода о своем проекте:

– Когда у меня спрашивают: "Как и почему ты начал интересоваться 17-м годом?" – я не могу вспомнить. Я этим интересовался всегда. Мне было, кажется, пять лет, когда я сначала разглядывал картинки, а потом читал "Огонек" Виталия Коротича с публикациями про Ленина и Сталина. Тогда же начал вырывать из советского отрывного календаря листочки с портретами революционных деятелей, а также членов партии и правительства и коллекционировать.

– ​Был ли у вас любимый исторический персонаж?

– Не было. Я не относился к ним эмоционально. Казалось бы, когда ребенком ты играешь в игрушки, то наделяешь их чертами людей. Я играл за всех одновременно и никто из персонажей не вызывал у меня симпатии. Зато развитие сюжета и вечная турбулентность казались очень интересными. В момент путча я был не слишком взрослым: помню только, что когда началась реальная политика, я был очень рад радикальным переменам. Из-за остросюжетных поворотов, которые мне нравились.

– ​Вы немного помните СССР?

– Хорошо помню. Меня раздражала стилистика. Ребенок всегда чувствует фальшь. Когда вокруг врут и уже не делают вид, что верят в то, что говорят. Когда пропаганда неубедительна даже пропагандистам. Я был октябренком и пионером, но это был период угасания ритуала, и к нему никаких чувств не было, он не мог вызывать отторжения, поскольку не вызывал восхищения. Впрочем, кое-что в тоталитарной эстетике меня завораживало. Например, парад на Красной площади.

– ​По-вашему, в СССР было что-то хорошее?

– Я против черно-белого восприятия действительности. Как минимум в нем было несколько десятков миллионов довольно хороших людей. Кто-то даже был счастлив. Многие обзаводились социальными или личными связями благодаря тому, как был устроен Советский Союз. Многие были несчастливы.

– ​Ваша семья была счастлива?

– Мои родители были госслужащими. Семья скорее игнорировала Советский Союз как идеологическую величину.

– ​То есть дома вы не говорили о политике?

– Кажется, нет. В современной России, думаю, процентов двадцать населения обсуждает политические проблемы, думает про свободу и ставит перед собой дилемму, что важнее: права человека или гордость за страну. Большинство населения живет за гранью этой дилеммы. Этот вопрос не является обязательным для существования. Обязательными являются другие темы, не связанные с государством. Физически мои родители не были независимы от государства, поскольку все время с ним соприкасались. Они просто не приносили всякую гадость в дом. Я знаю, что мой отец был членом КПСС, а мама отказалась вступать, найдя способ: не по идейным соображениям, ей просто не хотелось, поскольку это было бесполезной тратой времени.

– ​История в школе была любимым предметом?

– Для меня история никогда не была предметом. В школе было неинтересно, совсем. Советский подход к изучению истории, как и советский подход к изучению литературы, для меня не имел никакого отношения ни к истории, ни к литературе. Выучивание дат меня не привлекало. Поэтому я в школе осознанно пошел в математический класс, чтобы не тратить лишнее время на бессмысленные вещи. Я понимал, что буду поступать на журфак, и мне последний раз в жизни представляется возможность насладиться алгеброй и геометрией.

– ​Какая-то слишком взрослая логика. Вы были настолько рассудительным в детстве?

– Я могу допустить, что я, как все люди, домысливаю себе воспоминания задним числом.

– ​Я ни разу не услышала за время интервью, что вы что-то любили или не любили.

– Мне кажется, я совсем не эмоциональный. (Задумывается). Я очень спокойный человек.

– Ваши подчиненные тоже так считают?

– Нужно у них спросить. Я не знаю. Если что-то совсем не так, я могу быть злым. Ну таким.. да, злым. Неприятным. Но я очень отходчивый. Ничего страшного я никому никогда не делаю. Я не тиран. Наоборот, у меня в работе всегда был принцип, который я называю "отец солдата". Я не Кутузов, который сидит где-то в штабе и направляет коллектив. Я с большим удовольствием бегу на передовую и делаю все вместе со всеми.

– ​За какое время вы сделали проект "1917/Свободная история"?

– За год. Честнее и символичнее – за девять месяцев. Когда я работал последний год на "Дожде", я вспоминал анекдот про человека, спрашивающего в турагентстве: "А нет ли у вас другого глобуса?" Я часто думал, что уже очень хочется найти другой глобус, чтобы освещать новости другой планеты.

– ​На этой стало так скучно?

– Многое в той журналистике, которой я занимался, уже не интересно.

– ​Что, например?

– Не интересна скорость. Не интересна гонка за эксклюзивами в режиме онлайн, которые эксклюзивами не являются. Не интересно освещать события, которые не являются событиями. Когда ничего не происходит, возникает чудовищная проблема: ты чем-то забиваешь эфирные часы, веб-страницы – это такая игра, которую ведут разные СМИ. Они все время обвиняют друг друга в том, что работают неправильно, неэтично, неверно, подтасовывают, передергивают – при этом продолжают делать так, потому что это общие правила игры. Нужно же что-то делать. Нужно же помешивать воду в стакане, чтобы создавать какую-то бурю. Мне захотелось придумать совсем другую работу. Ту, которая была бы мне интересна. Освещать интересные, важные события про интересных, важных людей. И мы изобрели новаторский жанр. С одной стороны, это сериал. Мы создали параллельный мир. Сегодня мы вещаем из 16-го года. Все продлится до января 18-го года: логическое завершение нашего сериала случится в день, когда было/будет разогнано Учредительное собрание. Дальше все будет сложнее, сильно тяжелее, существует меньше источников. И очень неприятные события будут происходить с героями.

– ​А какие у вас источники?

– У нас каждый герой является источником самого себя. Например, источником по Николаю Второму является Николай Второй: все, что он написал сам. Есть его классический дневник. Он обычно изумляет всех, кто читает его первый раз, поскольку меньше всего похож на дневник: это какая-то малопривлекательная бухгалтерская книга. Абсолютно бездушный, безэмоциональный учет всех механических действий, которые человек произвел в течение дня, как правило, длиной в один абзац. "Обедал, гулял, встречался, занимался". Помимо дневника, который является не очень информативным источником, потому что он очень сухой, есть большая переписка с женой. Они переписывались все то время, пока царь жил в Могилеве, а императрица в Царском Селе. Они пишут друг другу письма каждый день, а еще обмениваются телеграммами – как если бы сейчас они раз в день созванивались по скайпу, а еще все время кидали друг другу эсэмэски. В этих письмах проступает другой портрет думающего, мятущегося, очень нерешительного и очень нервного человека. Но он куда более человеческий, чем в дневниках. Мы, кстати, пошли дальше и вытащили дневники всей царской семьи, в том числе и не публиковавшиеся в России дневники детей. Там видно, что "телеграфный стиль" – это был формат, принятый в семье Романовых. Все дети пишут дневники так же, телеграфным стилем, все научились у папы. Более того, у его матери, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, тоже такой же дневник: моменты, когда она пускается в лирические отступления, есть, но их совсем немного. Так что у нас все из первых рук.

– ​Вы перерабатываете дневники?

– Иногда сокращаем так, чтобы это было возможно прочитать. И монтируем, как если бы это была живая сегодняшняя лента в соцсетях. Есть люди, у которых нет ничего: ни писем, ни дневников, – те, которые уничтожали собственные архивы. За их жизнью приходится следить в отраженной реальности через других людей. Но мы ничего не дописываем от себя – это противоречит нашему жанру.

– ​На фейсбуке к проекту уже придрались. Дмитрий Ольшанский назвал его пошлостью.

– Мне кажется, Дмитрий Ольшанский сам не понял, что он написал. Мне понравилось обсуждение в его ленте. Его подписчики, пришедшие в комментарии, то есть его же аудитория написала, что проект хороший, интересный. Склонились в нашу сторону. А что он имел в виду, я не понимаю. Он, видимо, не открыл ссылку, не читал, как и Пастернака, и поэтому ему что-то показалось. Он, видимо, решил, что у нас одномоментный гэг на эту тему. Нет, не одномоментный и не гэг. Просто мир сложнее. Что вчера было гэгом, сегодня может стать полноценным жанром. Я правда считаю, что соцсети – это жанр. Очень успешный. В современных медиа – самый глубоко проникающий. Все медиа в мире проиграли соцсетям. Телеканал CNN уже давно не борется с другими телеканалами, он борется с нашими друзьями за наше внимание в нашей ленте в соцсетях. Аккаунт CNN в фейсбуке хочет стать более популярным, чем аккаунт Дмитрия Ольшанского. И успешно это делает. Сейчас жизнь уже по-другому течет, чем то, как воспринимают ее люди, которые все еще живут в ЖЖ.

– Второе обвинение от Александра Горбачева – в том, что в проекте много сотрудников и мало работы.

– Горбачев сформулировал проблему как "есть оригинальный контент/нет оригинального контента". Для того чтобы делать медиа с оригинальным контентом, в принципе можно держать в штате одного человека. Например, существует медиа имени Олега Кашина. Олег Кашин может писать в день миллион прекрасных статей, и это нормально. Есть издания, где тысячи колонок ежедневно пишут разные люди. Проблема в том, что генерирование новых огромных текстов не является уникальным торговым предложением в 2016 году. Более того, наводнение мира колонками, часто об одном и том же, о каких-то псевдособытиях и псевдопереживаниях, является, на мой взгляд, безмерной пошлостью, процитирую упомянутого Ольшанского. Люди пишут про одно и то же. Про то, что им самим уже не очень интересно. Просто они не могут соскочить. Поскольку понимают, что они обязаны каждый день выдавливать из себя что-то, иначе лайки уйдут к кому-то другому. Это не то, чем мне интересно заниматься. Поводом для обсуждения и осмысления могут быть и какие-то другие вещи. Можно не только безостановочно говорить, но и слушать. Качественная обработка писем и дневников, переупаковка историй, на мой взгляд, очень важная работа. Мне кажется, мы проделали колоссальную, титаническую работу. И если Александр Горбачев, думает, что для того, чтобы обработать дневники и письма полутора тысяч героев, а еще и газеты, а еще все это сверстать и смонтировать, – и для этого нужно меньше людей, чем чтобы выпускать свежие колоночки, значит, он просто не разобрался. Мне кажется, он разберется.

– ​Напомню про еще один укол в ваш адрес – здесь же, на "Свободе". В интервью Наталии Синдеевой Роману Суперу.

– ​Помню.

– ​Вы злопамятный человек?

– Наташа Синдеева – мой близкий друг. Телеканал "Дождь" – мой ребенок. Я не являюсь "биологическим отцом" телеканала "Дождь", в отличие от Наташи, но являюсь крестным, няней и кормилицей. Я его вырастил вместе с Наташей. Я помог ей его вырастить. И воспитать. Мы очень близкие друг другу люди и такими себя ощущаем. Я бесконечно благодарен Наташе и безмерно ее ценю. Иногда, если что-то кажется мне не совсем верным, у меня есть возможность поговорить об этом с ней. Я уверен, что ни одно интервью не изменит ни мои отношения с Наташей, ни мое отношение к телеканалу "Дождь".

– ​Вы бываете обидчивым и мстительным?

– Я не бываю мстительным. Я могу быть обидчивым, но я, как мне кажется, довольно быстро отхожу. Я и в этом плане не эмоциональный, а, скорее, рассудительный. Если я понимаю, что человек что-то сделал специально и он это будет делать дальше, я могу сделать вывод, что мне нужно держаться от него подальше и не обращать на него внимания. А случайность можно простить. Всякое возможно.

– ​А что вообще способно вызвать у вас сильную эмоцию? Что в последний раз ее вызывало?

– Все мои сильные эмоции связаны с запуском проекта. Было много эмоций. Перед запуском проекта – и это было что-то новое – я ощутил сильнейший страх. В какой-то момент мне показалось по разным признакам, что у нас неполадки, проблемы, ситуация выходит из-под контроля. Такого чувства я никогда не испытывал раньше.

– ​Это был страх за себя? За репутацию? За потраченные чужие деньги?

– Нет, это был страх не за себя. Это был страх за… красоту, хочется сказать. Это был страх за то, что мы, кажется, сделали что-то очень хорошее и нам не удастся это донести. Что большая аудитория не сможет насладиться…. Как-то это очень высокопарно звучит… Что люди не смогут использовать то, что они могли бы использовать. Что уникальная встреча людей с проектом не состоится. Но она состоялась. Так что я теперь не боюсь.