Иван Толстой: Интеллектуальные лидеры, культурные гуру, этические наставники. Люди, сделавшие нас. Сегодня о своих учителях рассказывает московский художник Борис Жутовский. 14 декабря ему исполнится 84 года.
Борис Иосифович – из тех, в чьей жизни случился кратковременный, но громкий скандал, вынесший имя молодого мастера на политическую поверхность истории, кто попал если не под колесо, то под лошадь идеологической опричнины, но отделался легким испугом. Я имею в виду знаменитое посещение Никитой Хрущевым выставки «30 лет МОСХа» в Манеже. Впрочем, именно об этом эпизоде я старался и не заговаривать. Если пришлось, то в самой малой степени и – что называется – с языка сорвалось.
Мы – в мастерской художника. Беседа вторая. Напомню, как заканчивался наш предыдущий разговор, прозвучавший неделю назад.
Иван Толстой: Сколько вы пробыли у/при/под Белютиным?
Борис Жутовский: Три года. До 1962 года, до разгрома.
Иван Толстой: Значит, пиком ваших взаимоотношений с Белютиным оказался Манеж?
Борис Жутовский: Да.
Иван Толстой: Что про Манеж – миф, что – вранье, где искажение проходит в этой легенде всей?
Борис Жутовский: Я не могу ответить вам впрямую на поставленный вами вопрос - где вранье? - я могу сказать, что это было. Это была очень простая вещь. Наступившая, так называемая, «робкая» свобода, прежде всего, была страшна, опасна и волнительна для людей, которые были при власти во всех сферах нашей культуры – и в музыке, и в кино, и в искусстве изобразительном. Это была атака на стариков, которые были при власти.
Иван Толстой: Колебания треножника.
Борис Жутовский: Манеж был организован для того, чтобы расправиться с «Девяткой МОСХа». Такая группа была «Девятка МОСХА» - Андронов, Никонов, Желивский, Вейсберг, Пологова - которая претендовала на власть. Хотели скинуть стариков и занять власть. Старикиорганизовали все это хозяйство.
Иван Толстой: В провокационных целях?
Борис Жутовский: Конечно!
Иван Толстой: А «старики», это какие имена?
Борис Жутовский: Это высшее руководство Союза художников. Серов. Все правление Союза художников. Когда Никита от… нас всех как следует в зале, где была белютинская (было дано три зала), и пошел в другой зал, где были Юра Соболев, Володя Янкилевский и Юло Соостер, мне досталось четыре раза от него, у меня там висело четыре картинки, и я четыре раза получил по рылу от его превосходительства. Я высочил в маленький коридорчик покурить, и из этой комнаты, где он был в это время, где были трое этих ребят, вышли Серов и Преображенский, по-моему, который был как бы гидом на этой выставке для Хрущева. Они посмотрели на меня и прошли мимо меня. Серов его обнял и говорит: «Как мы хорошо все это сделали! Какие мы молодцы!». Мое присутствие их не смутило. Вот вам ответ на ваш вопрос: для чего это было? Его притащили туда. Когда я потом был на последнем дне рождения у Никиты Хрущева… А, чтобы у вас не было сомнений, моя жена в то время работала в АПН, в недавно организованной редакции теленовостей АПН. АПН была контора, где была половина гэбэшников, а половина – детей, которых надо куда-то пристроить. А она была, конечно, черной лошадкой, которая должна была за всех работать, потому что ее руководителем был человек который чуть-чуть не развязал Третью мировую войну - Жора Большаков. В редакции работала Юлия Хрущева, внучка. Я время от времени ему передавал с днем рождения какие-то книжечки, когда он уже был на пенсии, он в ответ мне посылал какие-то слова по этому поводу через Юльку. А накануне последнего дня рождения вдруг раздался телефонный звонок и он мне звонит: «Я вас приглашаю на свой день рождения». Юлькина работа, конечно. И мы поехали на его последний день рождения. И когда мы оттуда уезжали (а мы там побыли часа три или четыре, я его порисовал, мы там погуляли, у меня куча фотографий есть дивных совершенно) и прощались, он дает мне руку и говорит: «Ты на меня зла-то не держи. Я как туда попал-то не знаю. Я же не должен был. Яже глава государства. Кто-то меня туда завел. И водят меня. И один из больших художников говорит мне на ухо: «Сталина на них нет». Я на него так разозлился! А стал кричать на вас. Потом люди этим воспользовались».
Иван Толстой: Как в профессиональном отношении сразу после этого скандала стала складываться ваша творческая жизнь? Что вам было дозволено, не дозволено, тучи, солнце над вами? Как?
Борис Жутовский: Два года я был без работы.
Иван Толстой: А как это произошло, что вы были без работы? Вы давали работы, а их не брали?
Борис Жутовский: Нет, просто директор издательства, в котором я работал, говорил: «Боба, в лучшем случае - одну книжку в год». Правда, главный художник, мой приятель Сева Дубровский, говорил: «Рисуй, только выписывай деньги на других».
Иван Толстой: Чтобы по документам не проходило.
Борис Жутовский: Да. Я был два года практически без работы, и жили мы, в основном, на деньги, которые зарабатывала Люська, жена, работая в АПН.
Иван Толстой: А какие графические работы того времени вы сейчас вспоминаете, послевыставочные, послеманежные? Что вы делали? Кого иллюстрировали?
Борис Жутовский: Иллюстрировал я всех. Кого предлагают, того и иллюстрирую.
Иван Толстой: Например?
Борис Жутовский: Албер, Экзюпери. На протяжении многих лет я делал сборник «Эврика» со смешными рисунками. Я сделал триста иллюстраций за полтора месяца. В один из прекрасных моментов мне стало скучно рисовать, и я решил вдвоем с напарником, с Сашей Прохоровым, делать. И мы решили там нарисовать все издательство. Каких-то баб мы нарисовали с кривыми ногами, что-то еще, короче говоря, директору донесли неудовольствие. Директор сделал выволочку заведующему редакцией, бывшему гэбэшнику.
- Боречка, зайдите пожалуйста. Вот я хотел с вами поговорить. Скажите мне, пожалуйста, сколько евреев у нас в стране?
- По-моему, три миллиона.
- А всего населения у нас в стране сколько?
- Триста миллионов.
- А вы посмотрите, сколько у вас евреев в книжке.
Я говорю:
- Николай Алексеевич, вот вам Юра Коротков, заведующий редакцией «ЖЗЛ». Какой он еврей? Юрий Николаевич Коротков? Ну, брюнет.
- Это мы с вами знаем, что он не еврей, а наш читатель этого не знает.
Поэтому я взял и у всех, на кого он показал, просто так вырубил носы, сделал их курносыми.
Иван Толстой: Что это была за книга?
Борис Жутовский: Очередной том «Эврики».
Иван Толстой: Который вы проиллюстрировали сотрудниками. Сошло с рук?
Борис Жутовский: Конечно! Я любимый был в издательстве. Ко мне очень хорошо относится главный художник, потому что я брался за любую работу и делал ее старательно, тщательно и, я думаю, не дурно.
Иван Толстой: Борис Иосифович, эпоха ваших педагогов, естественно, отошла, и осталась только пора учителей, которые нас сопровождают всю жизнь. Давайтемы поговорим о тех людях, которые продолжали вас делать в вашу самостоятельную творческую эпоху. Ктобыло ваше окружение? Кто были ваши друзья? Какие крупные интересные фигуры вас окружали?
Борис Жутовский: Я дружил не с художниками, потому что среди художников интересных и умных людей мне не попадалось. Скажем, такие старики как Фальк, к ним можно было прийти в гости, не более того. Попроситься к ним в ученики - это должен был он предложить, а не ты. Я, в основном, дружил с историками, Натан Эйдельман и его окружение, и писатели, с которыми я знакомился, иллюстрируя их книжки. Один из самых любимых был Даня Данин. Когда мне Поликарпов сказал, что я должен выступить… Я сказал Данину: «Что делать?». Он говорит: «Садись». И мы написали бумажку, если будет хорошо - один текст, а если будет плохо - на обороте другой текст. Бумажка цела. Лева Разгон, один из ближайших моих друзей, который научил меня даже не ненавидеть, а не претворяться, что я живу среди этих людей. Когда Лева начинал рассказывать, как он жил, я думал, что это конец света. Мы же с ним устроили историю знаменитую, дуэль. Может быть, где-то найду, потом подарю. Один из негодяев московских выпустил какую-то «Булгаковскую энциклопедию», где написал о том, что Лев Разгон – такой-сякой, и чуть ли не подкладывал свою жену партайгеноссе в виде любовницы. Гадость какая-то. И мне Левка позвонил, незадолго до смерти это было: «Боба, предстоит дуэль, я тебе приглашаю секундантом». «Хорошо. Когда?». «Завтра в 12». И мы поехали и набили морду этому человеку. Потом я об этом Данину рассказал, он говорит: «Не валяй дурака, напиши об этом». Я написал, и «Известия» это опубликовали.
Иван Толстой: В 90-е годы?
Борис Жутовский: Да. Поэтому учителями по жизни были вот эти люди - Даня Данин, Лева Разгон. Потому что за их спиной было столько всякого, и столько рассказов и про власть, и про войну, и чего я только не наслушался за эти годы. Потому что я с ними просто годы жил, до самой смерти, хоронил обоих.
Иван Толстой: Если история Льва Разгона описана и, прежде всего, им самим, и гораздо больше известна, то история Данина известна, по крайней мере, мне, гораздо меньше.
Борис Жутовский: Он был очень замкнутый человек.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, о нем. Можно вас попросить набросать словесный портрет этого человека, его судьбу. Что он?
Борис Жутовский: Он вильновский еврей, из Вильно его семья. Отца арестовали, отец умер в тюрьме до приговора, поэтому он не был означенным жертвой того режима. Воевал, имея минус восемь диоптрии. Любопытно воевал. Пошел на фронт, взяв с собой школьный компас. Благодаря этому школьному компасу из окружения он вышел. Их было три или четыре человека. Причем, они лежали в кювете, а мимо них ехали немцы. Они вышли на берег реки осенью, увидели на противоположенном берегу деревню, и в одной избе горело окошко. И они решили перейти реку в деревню. Стали переходить реку. А один из его спутников, более пожилой человек, чем Даня в то время, был со стертыми ногами. Даня его взвалил на себя, чтобы перенести, и посреди реки его хлопнул радикулит. Остальные стащили этого малого, добрались до берега, пришли в избу. Хозяева готовятся встретить немцев - на печке варево-парево. Они с печки сбросили всякое барахло, и положили Данина радикулитного спиной прямо на горячие камни. Утромодин из его спутников вышел поссать рано утром, вбежал и говорит: «Немцы на мотоциклах». Они скатились, уже радикулит у него прошел, и ушли, и вышли к своим. Человек, которого он таскал через реку, был знаменитый Тарсис.
Иван Толстой: Валерий Тарсис! Биографии современных писателей, а потом и западных, а потом и «Сказание о синей мухе» и «Палата №7», и эмиграция. Историю, можно сказать, таскал на себе.
Борис Жутовский: Как многие воевавшие, он почти не рассказывал о войне. Такие мелкие детали, типа того, что я вам рассказал.
Иван Толстой: Да, это известный психологический феномен - о войне легко болтают те, кто войны и не видел.
Борис Жутовский: Он вернулся с фронта. Он был литературный критик поэзии до войны, насмерть влюбленный в Бориса Леонидовича Пастернака, и его последняя знаменитая книжка - «Бремя стыда». Наверное, вы ее читали, это его последняя книжка.
Иван Толстой: Я даже у него успел взять интервью. Но по телефону, я его не видел никогда.
Борис Жутовский: Очаровательный дядька был.
Иван Толстой: И он же издавал такой журнальчик «Кентавр».
Борис Жутовский: Он читал курс кентарвристики в РГГУ.
Иван Толстой: Да, это замечательно, конечно! Что позволялось еще совсем недавно! Это просто поразительно.
Борис Жутовский: Пришел с фронта живой, не раненый, счастливый и радостный, почти наглый уцелелостью.
Иван Толстой: Да, если главная беда на фронте был радикулит, это поразительно.
Борис Жутовский: И он написал статью под названием «Нищета поэзии» о Сафронове.
Иван Толстой: Опрометчиво.
Борис Жутовский: И тут же 11 лет не мог опубликовать ничего, занимался переплетами, кормила его жена Софья Дмитриевна Разумовская, знаменитый редактор. Вася Аксенов и петербургский наш, с усами, она пестовала их, как писателей. Она делала Паустовского, Федина. Она была грандиозный литературный редактор.
Иван Толстой: Кто же «петербургский с усами»?
Борис Жутовский: Пьющий, из пен-клуба вышел.
Иван Толстой: Битов?
Борис Жутовский: Битов! 11 лет без работы. А поскольку Данин кончал Физический факультет Университета…
Иван Толстой: Поэтому он писал о Боре – «Нильс Бор», его знаменитая книжка, «Резерфорд».
Борис Жутовский: И первая книжка, которую ему разрешили, была «Неизбежность странного мира», которую я иллюстрировал. Вот с этого и началась наша дружба. Это 1960 год. Он тогда жил на Малой Дмитровке, крошечная квартирка у них была. Сидим там, звонок в дверь. Он говорит: «Вот сейчас войдет человек, который просидел 17 лет». Это был Лева Разгон. Лева Разгон был ближайший приятель Софьи Дмитриевны Разумовской, его жены. А потом, когда Софья Дмитриевна умерла, вот эти двое… Я говорю: «Даня, что ты звонишь Левке каждый день раз по пять?». Он отвечает: «Боря, некому больше звонить». Он был сноб абсолютный, с невероятным чувством собственного достоинства. Дружил… Кого я видел у него из писателей? Трифонова, Маргариту Алигер, с который они с юности дружили, он дружил с ее первым мужем Макаровым. Ездили к ним в Малеевку, и под ее окнами пИсали: «Мы тебя любим». Масса таких деталей, которых вы, кончено, нигде не услышите. Он был один из самых достойных людей, которых я знал в жизни. Чувство собственного достоинства и чувство тщательного профессионализма! Это можно было с ума сойти, как он работал. Он делал эти книжки. Мука была дикая, это было что-то невероятное, как над ним глумились с этими книжками, в КГБ доносы. Я забыл фамилию… У него вышла книжка о Нильсе Боре, ее не хотели печатать, и всячески делали так, чтобы ее нельзя было напечатать. И когда он уже пошел в последний раз в КГБ, ему говорят: «Если вы принесете рецензию от кого-то из академиков, мы вам разрешим ее публиковать». Он отправился к одному из заместителей президента Академии наук, Даня со всеми физиками был знаком, приятельствовал, и тот ему цитирует Библию. Даня говорит: «Нет, там не так сказано, там вот так сказано». Тот говорит: «Хорошо, я приду вечером и проверю. Если вы правы, я подпишу вам разрешение на книжку». Пришел вечером, проверил и подписал. Вот такие игры.
Иван Толстой: Борис Иосифович, как вам сейчас живется?
Борис Жутовский: Хорошо.
Иван Толстой: А все говорят, что плохо жить…
Борис Жутовский: Ничего подобного!
Иван Толстой: А что вас радует? Что составляет светлую часть мира?
Борис Жутовский: Во-первых, я продолжаю любить работать. Я очень люблю что-то делать и рисовать. Сейчас я придумал очередную большую серию, я ее делаю, и делаю еще много картинок. Это единственное, что меня греет. И путешествия. Правда, я прихворнул сильно в январе, и в этом году никуда не ездил. А так - я кинулся путешествовать по миру. Причем, в наглую, я езжу на автомобиле. Мне надо было сделать колено после моей аварии, где погибла жена, у меня эта нога была переломана на пять частей, и колено, в конце концов, перестало работать. Надо было сделать новое колено. Мои знакомые из города Одессы сказали: «Езжай в Регенсбург, там тебе все сделают». Я туда сначала съездил на машине, проконсультировался, мне сказали: «В октябре мы вас ждем». Я в октябре сел на машину, поехал туда, сделали колено, потом сел на машину и вернулся обратно.
Иван Толстой: Машина - автомат?
Борис Жутовский: Да. Жена еще рулит, поэтому мы вдвоем ездили с ней. Вот последнее путешествие было зимой прошлого года. Я был на Сицилии. Справил свой день рождения в деревне Корлеоне. Я люблю такие игрушки.
Иван Толстой: Как вы относитесь к очень распространенному утверждению, что раньше были люди, раньше был масштаб, а теперь - непонятно что, какие-то обсевки.
Борис Жутовский: Надо вам сказать, что люди стали мельче, по-моему, им досталось меньше страданий, поэтому они более мелкие.
Иван Толстой: А страдание крупнит?
Борис Жутовский: Во всяком случае, сеет в вас амплитуду. Потому что те люди, которых я упомянул, и еще некоторые, они имели масштаб. Скажем 21 55 Отец воевал, его нагадили Орденом Богдана Хмельницкого, он сказал: «Нет, это убийца. Я этот орден не возьму». И выкинул его. Их в КГБ - и отца, и Тоника, и еще нескольких приятелей. Так ребята моего поколения и предшествующих, в особенности, кто уцелел, те, с которыми можно было общаться, это были люди с амплитудой страдания, они понимали ценность хорошего и способность преодоления плохого. Сейчас – мельче, по той простой причине, что жизнь не предлагает им серьезных альтернатив. Только денюжки. Невелика забота. Ну, зарабатывают они деньги. Вообще, к людям я стал относиться с годами все хуже и хуже, особенно к нашим, конечно, потому что на них глядеть порой просто невыносимо. Я никак не могу понять, каким образом можно быть заместителем председателя Совета министров и купить 11 квартир, этаж, в доме на Котельнической набережной. Один вопрос: зачем? Зачем тебе 11 квартир? А кто полы будет подметать? А пыль вытирать? Что с этим делать? Или дом в Лондоне огромный. Зачем? Я не могу этого понять. Я могу понять герцогиню Альбу, которая получила это по наследству, она в этих замках выросла, и в этих замках продолжала жить. Это другая психология. А это же все нувориши, которые не вызывают у меня удивления и интереса. Я ни с одним из них нее получил удовольствия общаясь. Даже мне внешне показался довольно любопытным Авен, у меня случилась такая возможность, я с ним познакомился и полвечера просидели, проговорили. Это так скучно, это так убого, это так незатейливо. Вспомнить не о чем. Ни одной фразы я даже не могу вспомнить.
Иван Толстой: И теперь, под конец разговора, я хотел бы перевернуть эту дробь, обратить формулу вспять. Если теперь вас представить учителем? Пришел бы юноша и сказал бы: дядя Боря, научи коротко, внятно, в нескольких словах, как жить?
Борис Жутовский: Ремесло! Во-первых, надо уметь рисовать. Это все равно, что музыканту играть гаммы. Основа ремесла – рисование. Сколько вы не придумывайте концептуалистов, еще кого-то, перформансы… Понятно. Но ремесло где? Я хочу видеть ремесло. Я никого не учу, у меня нет учеников, потому что я не могу ему предложить, как Белютин, выставку у Фиделя Кастро. Я не могу предложить ему успеха в жизни. Я могу только предложить ему пойти по пути самосовершенствования. Это никого не привлекает, потому что все вокруг этим не заняты, а они хотят жить так, как живут остальные вокруг. Они не готовы к подвигам во имя себя. Чему я их могу учить? Смешно!
Иван Толстой: У вас есть любимая фраза, мо, какой-то афоризм, который вам часто приходит на ум, кредо, девиз какой-то внутренний?
Борис Жутовский: Мы все равно победим, у нас нет другого выхода!
