Московский художник и фотограф Владимир Обросов, разбирая летом антресоли в родительской квартире, обнаружил коробку с документами и рукописными дневниками своего латышского деда. Контрразведчик Роберт Адамович Эйхманс, покинувший Латвию ровно сто лет назад, в 1916 году, почти всю жизнь прожил под псевдонимом Владимир Михайлович Троицкий. Случилось так, что исследование истории семьи стало для Владимира Обросова толчком к отъезду в Латвию: в России он пострадал за свои политические взгляды.

За два года до этого события во дворе своего дома Владимир вступил в полемику с одним из функционеров фонда "Четырехсотлетие дома Романовых" по поводу аннексии Крыма и личности Владимира Путина и получил несколько ударов в голову, а через три дня попал с микроинсультом в институт Склифосовского. Пока он там находился, против него открыли уголовное дело об угрозе убийством, с которой он якобы выступил в том конфликте, а иск Обросова как пострадавшего был отклонен. "Функционер и его мать избивали меня, лежащего без сознания на асфальте, в присутствии многочисленных свидетелей, которые поначалу подтверждали факт нападения на меня, – говорит Владимир. – Но затем многие отказались от участия в следственных действиях. Показания в мою пользу не были приняты во внимание тремя следователями, а следствие было направлено против меня исключительно с обвинительным уклоном". Владимир хотел доказать свою правоту в суде, но адвокат предупредил, что добиться справедливого решения шансов мало.

Вскоре дело было закрыто в связи с амнистией. Это происшествие вызвало у Владимира желание уехать из России. Восстановив латышскую линию своего происхождения, он подал документы на репатриацию. Тем временем он внимательно изучил биографию своего прадеда Роберта Эйхманса.

В советских спецслужбах работали также брат и сестра Эйхманса, а его двоюродным братом был первый комендант Соловецкого лагеря особого назначения, печально знаменитого СЛОНа, – Федор Иванович (Теодор) Эйхманс, описанный Александром Солженицыным в "Архипелаге ГУЛАГ". Репрессий не пережил никто, кроме Роберта Адамовича. В коробке, которую нашел Владимир Обросов, находилась также переписка Роберта Эйхманса с видным чекистом, бывшим красным латышским стрелком Валдемаром Даубе, – с весьма любопытным предисловием.

Корреспондент Радио Свобода, ознакомившись с записями Роберта Эйхманса, побеседовала с Владимиром Обросовым.

– Каково происхождение рода Эйхмансов?

– Прадед Адам и прабабушка Жения, как гласит семейная легенда, прибыли в Земгалию из Восточной Пруссии, их родственники были священниками в Латвии. У деда был брат Альфред и сестры – Алина и Лидия. Сохранилась рукописная тетрадь, в которой он описывает свою биографию.

– До 1908 года, когда они переехали на хутор Юдупе. Интересно, что в ней он называет своего брата, который везде числится Теодором, Фрицисом.

– Видимо, во время революции Фрицис стал Федором.

– Дед с 1920 года носил фамилию Троицкий?

– В справке от 1967 года, машинописной копии без печати, не заверенной, – либо дед перепечатывал, либо отец, когда готовились документы, чтобы деду оформить персональную пенсию с середины 60-х годов, – значится, что Троицкий-Эйхманс проходил службу с декабря 1918-го по февраль 1920-го и с ноября 1922-го по август 1935 года на должностях комсостава. А в предыдущей справке, выданной, когда дед должен был ехать работать в Латвию, указывается Троицкий Владимир Михайлович. Как я понимаю, после разоблачения культа личности и расстрела Берии дед вернул себе фамилию Эйхманс, вернее, взял двойную фамилию Троицкий-Эйхманс, чтобы не было разночтений и проблем. В справке питерского завода, который выпускал запальные трубки для артиллерийских снарядов (дед работал там в 1915-1916 годах), написано "Эйхманс Роберт Адамович". В удостоверении, выданном в ноябре 1918 года, о том, что он работает в Продовольственной комиссии, он тоже Эйхманс Роберт Адамович.

– Он пишет, что в 1918 году встретил Фрициса снова в Петербурге. И сразу же после встречи Фрицис его взял…

– Позвал на работу. Еще сестра была во внешней разведке и брат, который был на должности секретаря отдела по охране партийных руководителей.

– Лидия тоже носила псевдоним?

– Она носила фамилию мужа. Я спросил у ее внука, моего кузена Абрикосова, который сейчас активно развивает абрикосовскую линию и даже читает лекции по истории своего рода: "Митя, а почему же ты забыл прибалтийскую линию?" Он говорит: "Ну, это не входит в концепцию моей истории".

– В рукописных текстах вашего деда я прочла, что в Первую мировую войну Фрицис Эйхманс служил в войсковой разведке и получал Георгиевские кресты.

– Да. В источниках, которые относятся к "Архипелагу ГУЛАГ", на сайте Сахаровского центра и "Мемориала", нигде не упоминается, что он получил Георгиевский крест, и очень вскользь – о том, что он был среди латышских стрелков, которых призвало на службу новое советское правительство. Они входили в охрану Совета народных комиссаров и Ленина. А Федор Иванович охранял Льва Троцкого и ездил с ним по разным фронтам гражданской войны.

– Когда дед стал коммунистом? Его родители были религиозны.

– Возможно, когда он пришел работать на трубочный завод, благодаря большевистской и социал-демократической пропаганде. В дневниках деда написано, что, если бы не революция, он стал бы поэтом, как Ян Райнис. Он писал стихи до самой смерти, и даже сохранились его собственные переводы с латышского на русский. Также он прекрасно лепил и занимался малой пластикой, делал бюсты разных деятелей, от Левкиппа до Дзержинского. Мама вспоминает, что он сделал прекрасный бюст Иосипа Броз Тито в конце 40-х годов, но, когда резко изменилось отношение к Тито, он дал этому бюсту название "Портрет рабочего".

– Давайте осветим период с 1920 по 1923 год.

– Федор Эйхманс на какое-то время был отправлен в Туркестан, и у меня такое подозрение, что дед вместе со своим родственником тоже был в Туркестане, потому что он присылал оттуда письма и открытки с видами. Я сейчас их не нашел, но помню их, там были первые советские марки с красноармейцем, и гашеные царские, на которых стояла печать "РСФСР", потому что я в детстве собирал марки и старательно со всех писем их отклеивал. Я читал, что во время Алма-Атинского селя 1921 года, когда погибло очень много людей, в том числе жена Федора, кто-то спасся в Троицком храме. У меня такое подозрение, что дед взял фамилию "Троицкий" по названию этого храма. С 1920 по ноябрь 1922 года – промежуток, который как раз совпадает со всякими событиями в Туркестане и с отправкой Николая Рериха в Тибет.

– Экспедиция Рериха началась в 1923 году.

– Может быть, дед был первым наблюдателем и информатором. Иначе был бы каким-нибудь комиссаром войскового подразделения и в его послужном списке было бы написано, что он проходил службу в войсковых соединениях.

– Вы предполагаете, что дед участвовал в "оккультном проекте НКВД"?

– Это мнение у меня давным-давно появилось, потому что в детстве мне дед рассказывал про людей, которые живут в горах и неделями могут сидеть в одной позе, не шевелясь, о том, что в Земле есть какие-то огромные полости, где тоже что-то непонятное происходит. И о том, что под большей частью поверхности суши находится еще один океан. Я считал все это сказками, так как рос советским школьником и был уверен, что Земля – плотный каменный шар, внутри которого находится расплавленная магма, и иначе не может быть. Вообще, от той эпохи не осталось документов. После смерти деда родители уничтожали все, что хранилось у него в ящиках стола и коробках, считая, что там есть документы государственной важности. Они даже особо их не разбирали. Но первая чистка произошла в конце 1936-го – начале 1937 года, когда начались большие репрессии и дед переехал с Малой Лубянки, дом 5, где он жил с семьей, в коммунальную квартиру, занимавшую второй этаж в доме священника на улице Чернышевского (Покровке). Нашей семье была выгорожена маленькая квартирка с газовой плитой и водопроводом. Это было практически бегство: деду сообщили, что готовят документы на его арест. Мама рассказывает, что пришел Даубе и сказал: "Срочно сматываемся, я снял дачу в Быково, на днях нас придут брать". На тот момент дед уже не занимал никакой должности, потому что в 1935 году, в 40 лет, после инфаркта вышел на пенсию.

В 1937 году арестовали брата Альфреда, и в 1938-м он был расстрелян. В 1938 или 1939-м арестовали сестру деда Лидию, которую вместе с семьей вызвали из заграничной служебной командировки, и то ли в 1952-м, то ли в 1953 году она бросилась в лагере на находившуюся под напряжением колючую проволоку, покончив жизнь самоубийством. Ее дочь, мою тетку, воспитывала бабушка – мать моего деда, Альфреда и Лидии. Дед был пенсионером и инвалидом и никоим образом не афишировал, что имеет высокий чин: он уходил с должности, имея в петлицах три ромба. (Это ранг комкора или корпусного комиссара, позднее, при введении генеральских званий в РККА, большинство комкоров получили звание генерал-лейтенанта. – РС). Сохранилась фотография, где дед сидит с мамой на коленях в своей обычной форме, френче, и в петлицах три ромба.

– После войны он вернулся в Латвию?

– Он хотел вернуться в Латвию, ему предложили должность руководителя подсобного хозяйства НКВД, но, столкнувшись с "рогатками и препонами", он под благовидным предлогом уехал обратно в Москву. Руководитель, к которому он обратился и которому в свое время помог в Москве поступить на учебу, принял его холодно. Дед понял, что, если останется, против него могут быстренько возбудить какое-то дело, вспомнив и его родственников, "пришив" ему что-нибудь вроде помощи "лесным братьям", тем более что подсобное хозяйство находилось на отдаленном хуторе.

– Как я понимаю, конфискованном.

– Конфискованном, да.

– Он писал также, что в 1937 году его национальность была практически гарантией репрессий.

– Учитывая, что примерно 50, если не 60 процентов московского аппарата ОГПУ было латышского или немецкого происхождения и еще процентов 20–30 было евреев, когда начались чистки и гонения, вычисляли всех, кто имел национальность, отличную от русской, и их "зачищали".

Историей я заинтересовался в начале 70-х годов, когда начал читать стенографические отчеты по процессам 30-х, партийных съездов и проводить сравнительный анализ того, что пишется в учебнике, в стенограммах и сохранившихся газетах и журналах тех времен. Можно было задать неудобный вопрос преподавателю истории. Меня в школе даже называли диссидентом. В 1976 году я познакомился с дочерью одного из основателей Свободных профсоюзов Марка Морозова, благодаря которому у меня появилась всякая литература. Я с ужасом для себя узнал, что мой двоюродный дед был руководителем Соловецкого лагеря особого назначения. Это для меня было шоком, хотя бабушка периодически вспоминала, как с Белого моря присылались посылки с селедкой и изредка приезжал двоюродный брат деда. Но она никогда не упоминала о том, что он был руководителем СЛОНа.

– А о том, что дед работал в органах, говорилось?

– Об этом говорилось, и помню, что дед почти до смерти с наганом ходил в туалет, потому что все время боялся ареста. Потом табличка осталась от именного оружия, но само оно было сдано. Он умер в 1968 году, мне было 10 лет. Дневники обнаружились совсем недавно, перед моей поездкой в Латвию, когда я занимался чисткой маминой антресоли. О каких-то связях, которые обнаружились, я догадывался, потому что много документов читал в интернете. Соответственно, я искал "Эйхманс Роберт Адамович" или "Троицкий-Эйхманс Владимир Михайлович". Оказалось, что нужно было набирать "Троицкий В. М.", и сразу же я нашел ссылку о том, что дед был секретарем 2-го отделения Особого отдела ОГПУ. Отец интересовался историей семьи в силу того, что он был ЧС (член семьи врага народа. – РС), подвергался определенным репрессиям, и на этой почве у него сложился комплекс. Он несколько раз отправлял запросы, но ответов так и не получил, даже в 90-е годы архивы были засекречены, в особенности в отношении комсостава, даже вышедших на пенсию.

– Вы сказали, что дед писал в 60-е воспоминания на латышском.

– Он переводил с латышского на русский свои воспоминания. Но то, что было написано на латышском, после смерти деда либо погибло на даче, потому что там протекала крыша, либо было уничтожено родителями. Дед меня хотел научить латышскому, и когда я ездил в Латвию в детстве, то пытался говорить, но потом все забылось.

– Как назывался хутор, на который вы ездили?

– Не помню. Он принадлежал не Эйхмансам, а другим семьям – Лапиням и Скурбикам. Мы ехали довольно долго электричкой, и потом оттуда нас забирал трактор, и мы снова ехали не меньше полутора часов. Это были небольшие хутора, из трех-четырех домов, к тому времени там мало кто жил, часть земель стала колхозной, часть заброшена, дома использовались под летние дачи наследниками владельцев. Латышские родственники по бабушкиной линии, молодежь, уехали в 1994-95 годах, брат Гундарс и сестра, имени не помню. В Ригу последний раз я приезжал в командировку в 1985 году и снова появился только в этом году летом, причем случайно, и когда я стал рассказывать, что дед был латыш, знакомая предложила: ты бы подал заявление на репатриацию. Я спросил: как же это сделать, если я ношу фамилию Обросов. Вспомнил, что, когда ходил в школьные годы на музыку, у меня было удостоверение на фамилию Троицкий. Оказалось, я был записан в метрической книге как Вова Троицкий. Раскачал маму, повез в ЗАГС, начали искать документы, нашли запись в метрической книге о ее рождении, отец – Троицкий-Эйхманс, латыш. И так получилось, что у меня восстановилась латышская линия. С этими документами я пошел в посольство Латвии, подал заявление. Не знаю, какое будет решение, – говорит Владимир Обросов.

За пару дней до западного Рождества он получил известие о том, что решение латвийских властей оказалось положительным.