К столетию революции 1917 года в России опять нарастает ожидание революционных перемен. Будет или нет новая революция – это больше относится к категории гаданий, а не науки. Ни историки, ни организационные психологи, ни политологи не могут однозначно сказать, произойдет ли в 2017-м повторение 1917-го. Но некоторые закономерности наблюдаются достаточно стабильно на протяжении веков, что позволяет предположить: в следующий раз при похожих условиях российское общество поведет себя похожим образом. Мы достигли прогресса во многих технических областях, но по части организации жизни общества наблюдается завидное постоянство.

Со времен афинской демократии философы, мыслители и ученые задавались поиском модели лучшей организации общества. Рассуждения Платона об идеальном государстве, Марка Аврелия об этике, рекомендации Макиавелли государю, исследования Лебона, как и древнейшие библейские сюжеты, нисколько не потеряли своей актуальности для современного общества. Развитие народов происходит по бесконечной спирали, если не по кругу: в результате природных катаклизмов или развития техники и средств производства меняются экономические условия, что приводит к трансформации политического устройства общества. Рождаются новые государства, империи, через какое-то время рост останавливается, империи начинают вырождаться, судорожно пытаются продолжить свой рост неоправданной экспансией и, упершись в экономическую несостоятельность, саморазрушаются. Хорошо организованное некогда общество опять превращается в толпу варваров: вместо судов и законов – закон силы, вместо рациональности – страсти и отчаянная битва за иллюзии, которыми могут оказаться и старые верования, и новые идеи об идеальном и справедливом обществе.

Мы можем быть рациональными, но только до какого-то предела. Столкнувшись с очередным кризисом, сначала подрастающее поколение, а потом и степенные взрослые люди среднего возраста объединяются в толпу. Коллективный разум толпы не может превосходить способностей самого интеллектуально слабого ее участника. Ученые приводят множество теорий, объясняющих этот феномен, но факт остается фактом – личность, как правило, разумна; толпа всегда подвержена страстям и ведома иллюзиями. Во время кризисов и в ожидании катастроф нарастающие тревожность и невроз каждой индивидуальности вынуждает искать спасение сначала в коммуникации с такими же, а потом объединяться в толпу – и тогда разум личности отступает перед коллективной страстью.

История России знает множество примеров бунта, "бессмысленного и беспощадного". Толпа людей, ведомая иллюзиями и не имеющая ясной цели, начинает все крушить на своем пути – до тех пор, пока не рассеются иллюзии или пока толпа не отдаст себя в руки вождю, который снимет общую тревожность, взяв на себя ответственность за общие бесчинства. Как ребенок нуждается в отце, так толпа нуждается в вожде. Как правило, толпе не хватит разума для выбора достойного вождя; люди с большей вероятностью следуют за тем, кто поможет им разгерметизировать самые глубинные, самые животные страсти.

Большинство бунтов в истории России проносились как стихийное бедствие, как ураган, оставляя после себя пепелища, но не оставляя после себя существенных политических изменений к лучшему. Чаще случалось наоборот: политические и экономические проблемы приводили к распаду сложившегося общественного строя, наступившая неразбериха вызывала повышенный уровень индивидуальных неврозов. По моему мнению, революция 1917 года – как раз один из очень наглядных примеров. Если государство в момент смуты достаточно крепко, то бунт закончится ничем, он будет подавлен, как были подавлены бунт Степана Разина или восстание Емельяна Пугачева, например. Советские, а теперь и российские власти, к этой особенности национальной психологии привыкли: небольшие народные волнения подавляются в стране с неоправданной жесткостью или жестокостью, как было в 1962 году при Новочеркасской забастовке, как было и совсем недавно – на Болотной площади.

События 1991 года начинались классически. Под грузом экономической и политической несостоятельности СССР отчаянно пытался удержаться на плаву, ввязавшись в неоправданные внешнеполитические военные авантюры. Потом была попытка одуматься и провести реформы, вошедшая в историю как перестройка. В итоге огромный корабль под названием "Советский Союз" не выдержал маневра и развалился на части. Уровни неопределенности и общественного невроза существенно повысились, и все шло к тому, что толпы варваров, словно смерч, выжгут с корнем систему общественного порядка. Но, на счастье, страна, поглощенная идеями демократии и свободы слова, увлеклась яркими политическими дебатами, идеями новых лидеров, многие из которых не имели опыта общественных реформ.

Наверное, период с 1991 года до осени 1993 года (когда Борис Ельцин сначала своим указом разогнал Верховный совет и Съезд народных депутатов, а потом при помощи армии подавил волнения, можно назвать русской попыткой построить демократическое общество. Единоличное расформирование демократических институтов и силовой разгон протестующих уничтожил еще не рожденную толком демократию в России. Сформировавшийся в результате этих событий общественный строй, рожденный волюнтаристски, по самому факту своего возникновения может быть авторитаризмом, тоталитаризмом, но никак не может быть демократией.

С точки зрения психологии – это вполне закономерное событие. Российское общество, согласно измерениям голландского социолога Герта Хофстеде (главные параметры таковы: индекс дистанцирования граждан от власти, неприятие неопределенности, напористость, взятый как противоположность коллективизму индивидуализм) близко ко многим азиатским политическим культурам, которые исторически больше, чем к демократии, склонны к разным формам тоталитаризма. Получается, что российскому обществу нужен сильный авторитарный лидер. Вождь масс – всегда узурпатор. Российская политическая культура допускает (если не поощряет) такую ситуацию, при которой лидер становится неизмеримо выше общества и его законов, имея возможность руководить действиями и настроениями масс. Собственно, этот лидер и есть закон.

Потребность в твердой руке вызвана нежеланием граждан брать на себя ответственность за собственную жизнь и за свои поступки. Пока ребенок не повзрослеет, ответственность за его судьбу несет отец. В патриархальных восточных культурах отца меняет начальник, руководитель, командир, барин. У каждого начальника есть свой начальник – и в итоге все общество замыкается на одной личности вождя, который, как замковый камень в своде, придает всей конструкции устойчивость. Большая дистанция подданных и власти, деспотизм вождей и жесткость законов – все это компенсируется необязательностью исполнения. В российском обществе, в отличие от многих западных, законы соблюдаются, только пока кто-то пристально следит за их выполнением. Временное отсутствие контролирующего воспринимается как приостановка действия закона. Закон таким образом – не устоявшаяся форма общественного договора или традиции, а то, как видит общественный порядок наместник.

Российскому обществу нужно пройти сложный путь к большей личной ответственности. Нужно научиться брать вину иногда на себя, а не винить всех подряд во всех смертных грехах: США виноваты в экономическом кризисе, Гитлер напал на СССР, Сталин устраивал репрессии, из-за Брежнева начался застой... Сегодня для кого-то Путин – герой, для других он – причина всех бед. По прошествии времени, вероятно, общество будет едино во мнении о том, что из-за Путина Россия не воспользовалась шансом создать нормальную экономику, оставшись сырьевой страной третьего мира. Ведь в туалетах и подъездах грязно не потому, что там "америкашка гадит", а потому, что там нет видеокамеры и проверяющего. Как только страна научится соблюдать закон как форму общественного договора без пристального внимания смотрящего – сразу отпадет потребность в вожде. Тогда и станет возможным переход к другим формам политического устройства.

Арье Готсданкер – организационный психолог, эксперт по управлению изменениями и психологией масс