Писатель Григорий Чхартишвили, известный под псевдонимом Борис Акунин, опубликовал новый роман "Счастливая Россия", все обитатели которого, несмотря на название, несчастны.

Действие происходит в 1937 году, и, как описывает содержание романа сам автор, "главный персонаж – следователь, работающий в секретном политическом отделе НКВД, который занимается репрессиями": "Ему приходится расследовать дело о подпольном кружке "Счастливая Россия", где собираются интеллигенты, пикейные жилеты и читают друг другу доклады о том, какой будет чудесной и процветающей Россия в будущем. Это как бы ретро-футуристический роман, то есть из прошлого, из 1937 года мы смотрим в будущее, в XXI, XXII, XXIII век".

"Счастливая Россия" – третий из романов "Семейного альбома": действие серии начинается в канун февральской революции 1917 года, – в "Аристономии", – продолжается в двадцатые романом о любви "Другой путь" и, наконец, приходит в 1937 год.

Герой "Аристономии" – юноша Антон Клобуков, выросший в кругу интеллигенции, которой, впрочем, вскоре предстоит сгинуть, погружается в революцию и Гражданскую войну. Двадцать лет спустя, в "Счастливой жизни", главным действующим лицом становится второстепенная поначалу фигура Филиппа Бляхина – серийного предателя, филера охранки, партийного функционера и сотрудника НКВД. Тем не менее судьбы российской интеллигенции и ее представления о том, какой путь развития должна выбрать страна, по-прежнему составляют главный предмет размышлений Чхартишвили.

В первом романе "Семейного альбома" писатель – в пространных философских отступлениях – обсуждает связь между цивилизованностью общества и качествами отдельной человеческой личности, – и вводит термин "аристонома": человека, стремящегося к развитию, обладающего самоуважением, ответственностью, выдержкой и мужеством, относящегося к другим с уважением и эмпатией. В третьем романе Чхартишвили обращается к тому, "что, собственно, можно и нужно делать с нашей страной, чтобы она была счастливой".

В "Счастливой России" Чхартишвили устами своего героя довольно жестко описывает состояние российской государственности: 500 лет, с правления Ивана Третьего (Великого), Россия строится по подобию Орды. В интервью Радио Свобода писатель перечисляет основные характеристики этого мироустройства, и читатель может сам оценить их актуальность для современной России:

– Когда мой персонаж-историк, с которым я совершенно солидарен, говорит, что российское государство сохраняет ордынскую структуру, он оговаривается, что на каких-то этапах истории эта структура была эффективна и правильна. Эта структура предполагает собой несколько компонентов, которые являются константами российской государственности: жесткая вертикаль власти, в свое время созданная Чингисханом, когда вся страна управляется по одному принципу: начальник, начальник тумена – десятитысячник, начальник сотни, начальник десятка. Никаких других источников власти не предполагается. Абсолютная централизация, все решения принимаются только в центре, провинция не значит ничего, не участвует в решениях. Обязательно – сакрализация государя, великого хана, генерального секретаря, президента, как бы он ни назывался, потому что без этого вертикаль не работает. Очень важная роль спецслужб, которые у Чингисхана назывались "кэшик", а потом стали называться опричники, Третье отделение, жандармы, НКВД, как угодно. Это для вертикали единственная возможность контролировать всю длинную лестницу власти. И еще несколько признаков, которые с постоянством возрождались в России, как бы ни называлась страна и как бы ни сменялись режимы. И в докладе историка написано, что до тех пор, пока эта структура не будет переделана, в России всякая попытка либерализации и демократизации будет приводить к восстановлению той же структуры, иначе в жестко централизованной стране ничего работать не будет. (В этой же части "Счастливой России" обсуждается, как демонтировать прежнюю систему и построить новую. Предлагаются решительная децентрализация и развитие провинций, ограниченные функции центральной власти, и экспериментальная избирательная система. – Р.С.)

​– В романе вы упоминаете о довольно специфической избирательной системе, которая предполагает некий образовательный ценз. Чем более опытен и чем большими знаниями обладает человек, тем больше у него голосов. То есть это предполагает дополнительный вес интеллигенции.

– Это предлагаю не я – это предлагает мой персонаж, а я, слушая его, примеряю и думаю, с чем я согласен, с чем не согласен, что верно, что неверно. Я хочу, чтобы об этом думали и говорили мои читатели. Это не политическая программа, тем более что я не политик. Вообще то, что мои персонажи говорят про будущую Россию, это – как бывает на день рождения, Новый год или свадьбу – мой список подарков: будущая Россия, которую я хотел бы когда-нибудь видеть. Если говорить о системе выборов, – я наблюдаю за кризисом, который переживает демократия в западных странах, где всполохами происходит интересный и важный процесс: в Великобритании вдруг произошел Brexit, в Америке вдруг победил Трамп, в Западной Европе вдруг начинают поднимать голову и получать популярность странные популистские партии. Все это, на мой взгляд, признаки общего кризиса демократии. Она выполнила или почти выполнила некую изначальную задачу и уткнулась в потолок. Видимо, сейчас будет происходить серьезная трансформация, которую еще предстоит пережить. С точки зрения моего персонажа, демократия, так же как перед этим средневековое государство, абсолютная монархия, – это некий этап в развитии человеческого общества, за которым должен прийти более продвинутый, гибкий механизм. Он обычно называется меритократией – люди, у которых больше заслуг и достоинств, имеют в обществе больший электоральный вес. Всем понятно, что в демократии есть существенная несправедливость. Голос какого-нибудь 18-летнего человека, который мало что знает про жизнь, весит ровно столько же, сколько голос нобелевского лауреата. Как раз из-за этого возникает демагогия, популизм: массе избирателей легко заморочить голову. В докладе (в "Счастливой России". – Прим.) написано, что избирательное право человеком должно быть заслужено. Человек по достижении 18 лет получает право, так же как он сдает на водительские права, сдать экзамен на избирателя. Для того чтобы стать избирателем, человек должен иметь элементарное представление об истории, законах, правилах общежития. Он, в конце концов, просто должен поднять задницу, пойти куда-то и сделать усилие, чтобы получить это право. Те, кому это не надо, бог с ними, пусть не голосуют. Более того, мой персонаж – это вопрос для меня открытый, не знаю, прав он или нет, – говорит, что избирательное право тоже должно быть разных уровней, потому что экзамен можно сдать по-разному. Если ты экзамен сдал на тройку, то избирай только депутатов муниципального уровня. Если ты сдал экзамен хорошо, выбирай кого хочешь. Вообще, путь, который проходит человек за жизнь, его работа, заслуги перед обществом, перед страной должны как-то оцениваться, в том числе и в электоральном смысле. То есть человек не просто живет, а увеличивает свой электоральный капитал. В начале, допустим, имеет один голос, а если чего-то достиг, имеет три или три с половиной голоса. Во всяком случае, об этом мне интересно думать.

​– Интересно, что Евгений Чичваркин в беседе со мной полгода назад говорил примерно то же самое, предлагал ввести экзамен на право быть гражданином, на право получить избирательный голос. Возражение тут такое: суть демократии может оказаться не в том, чтобы устроить жизнь более правильно, а чтобы устроить жизнь более справедливо. И мне показалось, вы фактически сами выдвигаете контраргумент в незаконченном футуристическом романе, включенном в вашу последнюю книгу: там некая будущая счастливая Россия устроена примерно описанным вами образом, введено избирательное право, где люди более опытные, более знающие, обладают большими правами при определения будущего страны. И это ни к чему хорошему снова не приводит, опять происходит становление некоей вертикали. Получается, не тем, так другим способом вертикаль воссоздается. И, возражая против этой системы, можно сказать, что единственный способ – раздать по одному избирательному голосу каждому человеку. Какие люди – такая страна.

– Никакой справедливости в этом нет. Нет никакой справедливости в том, что какой-нибудь забулдыга, голос которого можно купить за бутылку водки, голосует так же, как Альберт Эйнштейн. Экзамен на избирательное право, я думаю, будет обязательно. Даже для того, чтобы водить машину, где ты в худшем случае можешь задавить кого-то, нужно сдавать довольно серьезный экзамен. А тут у тебя есть доступ к принятию решений, от которых зависит судьба страны. Как можно давать его просто так неподготовленному человеку, которому чаще всего это не нужно, и надо еще уговаривать, чтобы он пошел и проголосовал. В чем тут справедливость? Что касается утопии про чудесное будущее России, которая является частью моего романа, – там никакой вертикали нет, там совершенно другого типа проблема, более серьезная, которая угрожает всякому демократическому обществу, где все слишком хорошо устроено. Утопия – это этап развития. А на каждом новом этапе возникают новые трудности, все более сложные. На нижних ступенях развития речь идет о том, чтобы человек не умер с голода, чтобы его мамонт не затоптал. В XXI веке мы ставим перед собой какие-то более сложные задачи. В XXV веке это будут совсем сложные задачи. Человечество будет их решать и двигаться дальше или не сможет их решить и погибнет. Так будет на каждой ступени эволюции.

​– То есть это не было внутреннее возражение на тезис о меритократии? А то мне показалось, что в сюжете зашито нечто, напоминающее "Трудно быть Богом" Стругацких: человечество сталкивается с тем, что некие высшие силы предлагают ему более правильный выбор. Ваш герой Ветер практически повторяет ключевую формулу "Трудно быть Богом": Бог, пожалуйста, оставь нас в покое и предоставь идти своей дорогой. Это отрицание просвещенного правильного выбора.

– Нет, это отрицание того, что придет кто-то взрослый и решит за тебя проблемы. Мы свои проблемы должны решить сами. Если мы не сможем этого сделать и погибнем, значит, такова наша судьба, но вести нас за ручку не надо.

– Если это транспонировать на уровень ниже: меритократия как раз предполагает, что есть более умные люди, которые фактически берут за руку.

– Так не предполагается, так на самом деле есть в жизни. Есть люди более умные и менее умные – это факт.

– Но на более высоком уровне вы говорите: нет, не надо, мы сами научимся.

– Потому что здесь появляется внешняя сила. Люди есть более умные и менее умные, но это не значит, что более умный человек ценнее менее умного человека. Потому что менее умный человек может быть ценнее в какой-нибудь другой области, он может быть сердечнее, добрее, он, может, умеет сделать то, чего не умеет умный человек. Каждый человек должен в жизни заниматься тем, к чему у него есть склонность и талант. В этом залог эффективного общества и счастливой жизни.

​– Ваш знаменитый герой Фандорин произносит те же слова: сначала нужно заслужить право быть избирателем. Но ваши герои – образованные, сильные – воспринимают жизнь как собственный выбор. И они, кажется, ни в какой момент не готовы кого-то брать за руку и куда-то вести. Более того, я не уверен, что Фандорин или ваш Антон Клобуков готовы брать на себя, скажем, десять голосов на выборах, а не один.

– Не знаю. Правда, не знаю. Думаю, это нормально, когда заслуги человека оцениваются обществом. Если он хорошо выполняет свою работу, совершает подвиги, рожает много детей или платит очень высокие налоги, которые помогают обществу функционировать, то за это получает от общества вознаграждение: к нему относятся с большим уважением, его слово имеет больше веса. Это нормально, у человека в жизни должны быть какие-то стимулы. Причем это не зависит от профессии, этого можно достичь практически в любой сфере жизни, если ты хорошо делаешь свое дело, участвуешь в каких-то общественных полезных движениях, в волонтерском движении, помогаешь кому-то, кровь сдаешь – все должно человеку идти в плюс. Человеческая жизнь ценна. То, что человек зарабатывает на протяжении жизни – уважение, репутация, – обществом должно оцениваться.

​– Сделаем шаг в сторону. Известно, что вы обычно много работаете с фактурой той эпохи, которую описываете. В "Счастливой России" отрицательные герои, люди из НКВД, проговаривают механику отрицательного отбора. Один из них, Шванц, заявляет, что нет никаких врагов, их придумывают как средство борьбы за власть. Вы на что-то опираетесь, когда пишете, что эти люди осознавали отсутствие врага, были такими злостными циничными манипуляторами?

– Были разные люди, я читал множество документов, мемуаров. Среди них было, конечно, большое количество людей абсолютно циничных, типа этого Шванца, и были люди убежденные. К 1937 году, когда происходит действие, реальных "врагов" внутри страны не осталось, они все давно были вывезены, уничтожены. Карательная система работала на всю катушку, им надо было чем-то отчитываться – 20-летие Великого Октября на носу, только что вышло соответствующее постановление, сверху требуют. Шванц употребляет два термина, которые мне где-то попались, один из них называется "лепнина", а второй – "липняк". "Липняк" – чистая липа, когда нет ничего, на пустом месте дело создается. А "лепнина" – когда есть какая-то чепуха, бабушки у подъезда говорили, а на это лепится целая история. Карательные органы примерно так же действуют в любой структуре, опирающейся на спецслужбы. То же происходит и в современной России, потому что расплодилось невероятное количество всяких конкурирующих и дублирующих друг друга структур – ФСБ, Следственный комитет, Генеральная прокуратура, еще кто-то, держат огромные штаты, получают большие деньги, им всем надо чем-то заниматься. Они часто просто выдумывают дела и высасывают их из пальца. Это повторяется из века в век. То же было в царской охранке, то же было в Третьем отделении.

​– Но я почти уверен, что люди, которые выдумывают дела, убеждены, что на самом деле поступают правильно, враги есть и – в логике героя фильма "Место встречи изменить нельзя" – надо подтянуть дело, чтобы врага изобличить. Они искренне верят, что есть "пятая колонна" и с ней надо бороться. Да, конкретных дел нет, поэтому их надо выдумать. Но чтобы они думали, что это и не враги даже, – у меня есть сомнения.

– Те, кто поглупее, наверное, верят, что враги действительно есть, и "пятая колонна" есть, а те, которые половчее, просто делают карьеру. Следователь в романе говорит вещи, которые действительно в 30-е годы говорили, и что, видимо, составляло основу сталинского Большого террора. Назревала большая война, страну надо было превращать в военный лагерь, надо было сгонять крестьян, чтобы они шли на заводы и создавали военную промышленность, надо было, чтобы все боялись, чтобы была дисциплина, чтобы никто не пикнул, а это можно было поддерживать только при помощи страха, о чем Шванц и говорит прямым текстом: да, врагов нет, а страх нужен, и бояться должны все. И террор должен быть именно непредсказуемым и иррациональным, чтобы никто не чувствовал себя в безопасности, как бы ты ни был чист перед большевиками и советской властью. Это очень важный компонент.

​– Из трех романов серии в "Счастливой России" главный герой – дважды предатель, человек, который начинает служить в охранке, продолжает у большевиков, становится сотрудником НКВД. Он очень невысоких человеческих качеств, особенно учитывая, как вы в первом романе рассуждаете о качествах человеческой души. Получается мясорубка, в которой исчезают люди, обладавшие душой в той или иной степени, чтобы Филипп Бляхин выжил. Можно ли говорить о счастливой России после этого?

– Можно и нужно. Я специально выбрал для разговора про счастливую Россию 1937 год, может быть, худший период в российской истории, самый тяжелый, жестокий, унизительный. Потому что из этой ямы разговор о том, какой Россия могла бы быть и, бог даст, будет, звучит как-то более выпукло. Кроме того, мой персонаж Филипп ведь не злодей на самом деле, он то, что называется, мелкий человек, – не путать с маленьким человеком в великой русской литературе. Мелкий человек – тот, кто живет мелким интересом, смотрит себе под ноги, хватает то, что плохо лежит, но при этом его поведение целиком зависит от общественных условий. Представьте себе этого самого Филиппа родившимся и живущим в какой-нибудь современной Швейцарии – он там мухи не обидит, будет законопослушным, в крайнем случае, будет слегка химичить по части налогов, когда это не создает слишком большие риски. Но в едкой среде условного 1937 года такой человек будет выживать любой ценой. Какой-нибудь благополучный гражданин, который сегодня в Германии защищает окружающую среду, окажись он в Германии 1937 года, мог бы запросто оказаться охранником в Освенциме, потому что такая вокруг среда. И вообще речь в романе о том, что надо создавать человеку такие условия существования, при которых он вел бы себя лучше, а не хуже. 1937 год – это время, когда люди типа несчастного Бляхина вели себя таким образом и совершали такие вещи. В этом главная трагедия эпохи. Это его начальник Шванц будет сволочью в любые времена, он хищник, его ничем не исправишь.

​– Если посмотреть на все три романа в целом, можно прийти к очень жесткому выводу. "Аристономия" начинается с того, что в канун Февральской революции сидят интеллигенты, люди, которые по вашей шкале должны получить право на много голосов на выборах, и предлагают разные пути развития России. Все это приводит к мясорубке, и не избавиться от ощущения, что их вина в этом велика, и они сами уходят в этой мясорубке один за другим. Не является ли это самым веским возражением против меритократии? Когда вы говорите, что нужно создавать для таких, как Бляхин, хорошую среду, – кто будет ее создавать? Может быть, единственный способ предотвратить это – чтобы все Бляхины были равноправны, потому что он действительно человек, который избегает любой чрезмерности, и это барьер на пути социальных экспериментов. Иначе отдали все в руки умных людей, и вот к чему все это привело – так логически получается?

– Если что-то не получилось один раз сто лет назад, совершенно не факт, что это не получится в следующий раз, когда из этого извлекут уроки, исправят ошибки. Во-вторых, эти мои интеллигенты, которые в январе 1917 года накануне Февральской революции спорят между собой, – из них только один занимает государственный пост и имеет какую-то власть, остальные находятся в оппозиции, никакой власти не имеют вовсе. Когда же это сословие попыталось управлять страной в феврале 1917 года, они оказались не хороши, не компетентны. Но это не означает, что надо в принципе отказываться от попыток переустройства плохо работающей страны. Просто значит, что в следующий раз надо сделать умнее и лучше. Собственно, поэтому мы сейчас должны говорить о том, какой мы хотим видеть нашу страну, это я и пытаюсь сделать при помощи этого романа. Давайте мы сначала обсудим и договоримся, что мы хотим строить. Потом начнем думать, как, в какие сроки это строить. Меня печалит в нынешней российской оппозиции, что они говорят, как правило, на тему "кто виноват", а не "что делать". Кто виноват – о'кей, мы согласились. Но расскажите, а что вы собираетесь делать, какую собираетесь строить страну, как мы все в этой стране будем жить. Мне очень этого не хватает. Поэтому мне как писателю, совершенно свободному в полете фантазии, которому не нужно избираться, завоевывать популярность, захотелось написать роман в очень редком по нынешним временам жанре утопии. Все пишут обычно антиутопии – это писать гораздо интереснее.

​– Вы сейчас заговорили об оппозиции, но интересно говорить о власти. Получается, применяя ваш инструментарий, мы должны надеяться, что в современной российской власти Шванцы друг друга съедят и появятся Бляхины, которые захотят спокойно жить, – на них и надо возлагать надежду?

– Совсем так не получается. Бляхины никогда ничего не решают, они только приспосабливаются. Когда Шванцы друг друга съедят, ничего хорошего не получится, потому что эти жуки изъедят всю древесину, и все дерево может рухнуть. На Бляхиных точно надежды нет. Я думаю, России рано или поздно придется решать основную свою проблему, проблему правильного, принципиального устройства. До тех пор, пока это не будет сделано, мы все время будем возрождать одну и ту же систему. Какой-нибудь демократ Ельцин приходит к власти, через некоторое время начинает превращаться в самодержавного самодура, который сейчас нам кажется таким лучезарным только по сравнению с Владимиром Путиным. Потом приходит Владимир Путин, который начинал как член демократического муниципалитета, ученик Собчака, высказывал какие-то вполне демократические взгляды. Потом оказывается, что в этой системе он должен становиться авторитарным правителем, потому что иначе она работать не будет. Так она хоть плохо работает, а иначе, с его точки зрения, она вообще развалится. Здесь дело, на мой взгляд, не в личностях, а в структуре, в системе. Россия должна быть устроена принципиально по-другому. Нам всем про это надо сейчас думать.

​– В 90-е годы, на которые сейчас в России реакция, довольно умные люди находились во власти, люди, к которым испытываешь уважение. Гайдар по всем показателям принадлежал к меритократии. Но результаты неутешительны.

– Я к гайдаровскому правительству в целом отношусь хорошо, считаю, что они многое сделали, поставили под страной какие-то рельсы. Я не говорю про многочисленные издержки и ошибки, которые тоже были допущены, потому что про них говорят все эти годы. Но у них был один существенный прокол. Я внимательно читаю мемуары и воспоминания всей этой команды, и я видел, что гайдаровское правительство вело себя по отношению к Ельцину как самураи. Они позволяли ему делать все, что он хочет. Я отлично помню, как Егор Тимурович все время шел на какие-то уступки, испытывал пиетет перед этим народным трибуном и героем. Он отдавал министров из своего правительства, если надо было. Они на Ельцина смотрели снизу вверх – это неправильно. Пока у нас страна будет управляться по вождистскому принципу, ничего хорошего не будет. Должны править идеи, принципы, убеждения, а не принцип личной преданности и обожания какого-то одного вождя. Они несколько раз имели возможность занять принципиальную позицию и сказать: Борис Николаевич, или так, или мы все уходим в отставку. Ни разу этого сделано не было.

​– Опять напрашивается возражение: это люди имели больше голосов для принятия решений. Даже при идеальном устройстве, когда у кого-то больше прав, пусть это умные и хорошие люди, они могут совершить ошибку – и это приведет к печальным последствиям. Принцип "один голос – один человек", какой бы он ни был, может быть сдерживающим элементом, чтобы не возникало новых вертикалей. Еще одна вещь, о которой я хотел поговорить – о личном выборе. У вас есть два героя, которых хочется сопоставить: Фандорин и Клобуков. Фандорин – мечта интеллигента, добро с кулаками. И вот он проходит путь к власти, может принимать решения на пользу людям – и отстраняется, когда его ставят перед выбором, – а власть неизбежно ставит перед сложным выбором. Вы говорите о правительстве Гайдара, они все время повторяли: мы останемся и принесем больше пользы. А ваш Фандорин как раз говорит: я не могу пойти на столкновение со своими принципами. То есть вперед выходят какие-то другие качества человеческой натуры. И Антон Клобуков – он к власти не причастен, но он выбирает просто служить своему народу и пытаться разделить его участь. Человек должен выбирать для себя – и может быть, большую пользу он принесет, если будет исходить не из государственной пользы, а из личных убеждений?

– Антон Клобуков – типичный интеллигент, типичный мямлик, который все время находится в процессе внутренних исканий. Он хороший профессионал, честный, добрый человек, но он обычный человек, таких людей знаю в жизни много. Эраст Фандорин – герой-одиночка, романтический герой. Он живет по совершенно определенным внутренним правилам, по которым, если у тебя хватает сил так жить, ты не ошибешься. Он конфуцианец. Конфуцианец – человек, который прислушивается только к своему внутреннему голосу, внутреннему камертону, только это имеет для него значение. Внутренний голос говорит ему: это достойный поступок – я его сделаю, это недостойный поступок – я его не сделаю. При этом все, что находится вокруг, имеет второстепенное значение. Человек сам себе судья, сам себе, выражаясь по-конфуциански, благородный муж, а не какая-нибудь редиска, который руководствуется шкурным интересом. Фандорин – благородный муж и служит государю, пока – это один из принципов конфуцианства – служение государю не вступает в противоречие с принципами благородного мужа. Представить себе Фандорина, руководящего страной, я не могу. Герои, романтические одиночки не могут управлять государством, для этого требуется слишком большая гуттаперчевость, слишком большое количество компромиссов. Во всяком случае в тех государствах, которые существуют на нынешнем этапе эволюции человечества.

​– Разве все то, что вы сказали, не относится к мямле Антону Клобукову?

– Антон Клобуков не умеет защитить ни себя, ни тех, кого любит. Это один из серьезных дефектов отечественной интеллигенции, дефектов мне несимпатичных. У интеллигенции, этого исторически сложившегося сословья, есть привлекательные черты и есть очень неприятные черты. Вот эти все неприятные черты в полной мере свойственны Клобукову.

– Бывают времена, когда умеешь ты защищать себя или не умеешь – по большому счету, не составляет никакой разницы.

– Разница есть всегда. У людей бывает разная степень силы и слабости. У меня один из персонажей демонстрирует силу в совершенно невозможных условиях, показывает, что и в этих условиях можно давать сдачу.

– Вопрос же не в том, можно ли давать сдачу. Герой, о котором вы говорите, не боится смерти и готов уйти. Но это одиночка. Антон Клобуков, отец семейства, выживает, но с чудовищными потерями.

– Он обычный человек, он не герой. В тяжелые и страшные времена трудно – это 1937 год.

​– Вы начинаете "Семейный альбом" с "Аристономии", с умных, интеллигентных людей, а заканчиваете "Счастливой Россией", где главный герой – довольно низменное существо. Кто главный герой во всей серии?

– Все, все герои главные. Просто у каждого времени – свой цвет и свои герои. "Аристономия" – роман про Гражданскую войну, время крупных людей, крупных поступков. "Другой путь" – роман про любовь, потому что это короткий период относительной нормальности, какой-то частной жизни, где можно говорить о любви, и там есть персонаж, олицетворяющий любовь. 30-е годы – страшное время, когда главным персонажем становится таракан, который забирается в щель и выживает. История нашей страны за последние сто лет очень многоцветна, у каждого времени, у каждого десятилетия свой цвет, свой характер. Я пытаюсь рассказать эту историю на примере одной семьи, потому что все эти люди связаны или потом будут связаны семейными связями, это все фотографии из одного семейного альбома. Мне кажется, будет, по крайней мере, еще один роман. Я уже начинаю про него думать, уже понимаю проблемы, которые будут меня занимать. Потому что главное здесь не сюжетная линия, а проблемы, в которых я копаюсь. В первом романе это были совершенно базовые вопросы: зачем жить на свете, в чем смысл жизни, как надо жить? Во втором романе – что такое любовь, с чем ее едят, как быть с ее шипами. Третья часть – про то, что, собственно говоря, можно и нужно делать с нашей страной, чтобы она была счастливой. Это вещи, которые меня занимают, про которые я думаю. Я совершенно не думаю о том, чтобы написать популярную книгу, я из большого спорта ушел. Я занимаюсь тем, в чем мне надо разобраться.