Рассказывает украинская поэтесса и кинорежиссёр Ирина Цилык:

Когда началась война, конечно же, мы оба, я и мой муж, постоянно явно или неявно задавали себе вопрос: что будет дальше, каким образом мы будем в этом участвовать или не участвовать? Я видела, как моего мужа разъедает осознание того, что в его стране война. Это в первую очередь, видимо, все-таки мужское дело. Я видела, как он мучается. Он ходил в военкомат, бегал, напоминал о своем существовании. Потом в какой-то момент он вдруг решился попроситься в добровольческий батальон. Но что-то его, конечно, мучило, он не мог принять окончательно решение. Это понятно — он совершенно не военный человек, он писатель, он никогда в армии не служил. Потом, когда пришла ему повестка в мае, мы просто оба замолчали. Было ощущение, что все здесь и сейчас начинает меняться. В глубине души, наверное, мне хотелось, чтобы мой мужчина не сделал вид, что повестки не было. Мне кажется, мне было бы тяжело с ним жить дальше, если бы он поступил таким образом. Он это понимал. Во многом, как он мне признался потом, после того, как уже вернулся с войны, что его решение идти на войну во многом было связано со мной.

Дни сборов его на войну прошли как в тумане. Нужно было собирать его: экипирование, форма, берцы, все то, с чем мы никогда не сталкивались. Ты начинаешь гуглить, что вообще нужно человеку на войне, как собирать эти вещи. Помню военкомат, откуда забирают самых разношерстных людей, которые собираются перед входом. Утро, когда я его провожала на войну — это все было очень буднично. Автобус, который их вез туда — это был автобус известного шоу «Танцуют все», огромный автобус с огромным логотипом «Танцуют все», в который садятся разные, молодые, немолодые мужчины и уезжают на войну, их провожают родные. Конечно, не сразу на войну, сначала учебка, потом распределение по частям. Ты понимаешь, что это лотерея, кто-то попадет в самое пекло, кто-то будет в довольно безопасных частях. Но было ощущение неизвестности, когда все может пойти в разные стороны, тут не знаешь: пойдёшь направо, пойдёшь налево…

Для моего мужа особенно первые месяцы в учебной части были большим испытанием. Ведь он очень закрытый человек, я бы даже сказала, почти что социофоб, ему очень некомфортно находиться среди людей. Первые его впечатления были, когда он только подходил к палаточному городку: огромное количество волос на земле, потому что там стригли всех под одну гребенку. Он рассказывал: мы идем по этому ковру из волос, я вижу людей и понимаю, что попал в параллельное измерение.

Первый месяц ему дался очень тяжело. Интеллигентных людей, скажем прямо, там настолько мало, что они практически не попадаются. Возможно, это звучит по-снобски, но это правда. Основной контингент людей, призванных на войну — это очень простые люди. С другой стороны, мой муж мне много раз говорил о том, что он благодарен всему этому, он узнал, чем они живут, на каком языке с ними говорить. За год, проведенный в АТО, он открыл для себя такое количество новых миров, и сам во многом стал другим человеком, ведь ему пришлось меняться очень быстро. Первый месяц он писал мне, что это сравнимо с чтением «Архипелага ГУЛАГ», ощущение попадания именно в мир, созданный Солженицыным. Они там спали практически на нарах.

Прозвучит, наверное, странно, но ко всему привыкаешь, привыкаешь довольно быстро. Даже сама мысль о том, что твоего мужа перераспределили, что он теперь на передовой, то, что называется на нуле — это самый край фронта, когда ты своего противника видишь без бинокля, так даже к этому привыкаешь. Раз или два в день вы созваниваетесь, ты уточняешь, все ли хорошо, ты слушаешь звуки на бэкграунде, потому что всегда остается возможность того, что тебе говорят одно, а на самом деле все совсем иначе. Тем не менее, как-то это входит в рутину, ты просто знаешь, что он там, ты привыкаешь к этому образу жизни. Мой муж не попал в те первые волны, когда были эти страшные события. Его мобилизовали уже тогда, когда все стало поспокойней. То есть были разные периоды, были обстрелы, были какие-то обострения, но тем не менее, то, что испытали украинские бойцы летом 2014 года — это совершенно отдельная история. В 2015-м все было значительно проще.

За все время, что мой муж был на передовой, у нас было два странных свидания в АТО, совершенно кинематографических. Это я уже сейчас задним числом понимаю, хотя и тогда было это чувство. Когда ты наблюдаешь за собой со стороны, тебя не отпускает мысль — это кино, я смотрю кино про себя, про женщину, которая едет на фронт, которой предстоит свидание с мужем. Первый раз это была поездка, связанная с работой, я собиралась снимать документальное кино о медиках на войне. Потом это разладилось. Когда я приехала, была жёлтая осень, пронзительный солнечный октябрь. Мне мужа отдали на один день. Он приехал из Попасной, а я была в Бахмуте. Нас поселили, как в гостинице, только в больнице, отдали целую палату. Я туда приехала первая, зашла в эту комнату: шесть узких кроватей, подушки, сложенные треугольничками, зеркало, на котором висит иконка с надписью «Да любите друг друга». За окном каштаны, они постоянно падают, лопаются. Потом приехал он — чужой, пахнущий дымом, почерневшее лицо, автомат Калашникова, который, не знаю почему, он должен был взять с собой. Я уговорила его пойти погулять в город. Я ведь приехала такая себе туристка, я даже не почувствовала дыхания войны, хотя медики все время сурово говорили о том, что я не могу просто идти гулять по городу. Тем не менее, я чувствовала себя почему-то легкомысленно. Мы спрятали автомат Калашникова под матрас одной из кроватей и пошли гулять. Я вприпрыжку, потому что вижу мужа, которого не видела несколько месяцев, а он весь натянутый как струна, потому что он в форме, а человек в форме в этом относительно мирном городе Бахмуте — это как красная тряпка. Ты заходишь купить воды, сигарет и сразу становишься объектом, привлекающим к себе внимание всех местных. Мы с ним пошли, пообедали, он сказал: все, я не могу, я без оружия как голый. Пойдем назад. И мы вернулись на территорию больницы. Там странная атмосфера была, какое-то запустение, пациентов было очень мало. Потом ночь в этой палате, с автоматом под кроватью. Знаете, принцесса на горошине, а у тебя автомат Калашникова под матрасом. Утром привезли двух с инсультом, нас попросили побыстрее освободить палату. Я застелила кровать, как прежде, поставила подушку треугольничком. Я потом написала об этом стихотворение, называется «Желтый октябрь» («Жовтий жовтень»). Потому что этот цвет и это освещение особенное, осеннее, оно тогда, конечно, отложилось. А потом мы поехали дальше, я с медиками ехали в одну точку, его мы выбросили на одном из поворотов. Странное было чувство, когда ты его оставляешь, а сама едешь дальше.

Я расскажу еще о втором нашем свидании. Оно было довольно болезненно для меня. Мы долго не виделись. У меня должны были быть выступления в зоне АТО, в частности, в Северодонецке. В прошлом году у меня вышла книга, сборник «Глубина резкости» – это стихотворения. Издатель организовал тур в 27 городов Украины, в том числе тогда прифронтовой зоны. Честно сказать, туда я ехала с самым большим ожиданием особенных впечатлений и в том числе потому, что я знала, что есть шанс, что мой муж может вырваться в Северодонецк, где у нас было одно из выступлений. Он отпросился на один день, сел на такси, приехал ко мне. Вот это странное чувство, когда ты месяцами ждешь встречи, но к тебе приезжает твой родной такой чужой человек. Это было настолько болезненно, я рыдала там бесконечно. Я не знаю, что это было, потому что стояла весна, зеленая, душистая, все цвело, даже Северодонецк показался мне романтичным. Мы провели там выходные, странный уик-энд в Северодонецке. При том, что все цвело — ирисы, сирень. Мы гуляли, что-то ели, ходили в кино. Мы жили в съемной квартире, где были следы присутствия других людей, военные стельки от берцов, которые кто-то забыл на батарее, но при этом элементы какой-то домашней жизни, горшки с цветами, какие-то мелочи, которые дают тебе ощущение обмана как будто вы дома вдвоем, ты приготовила ужин из купленных на местном рынке продуктов. Но что-то не клеится. Он такой был отчужденный, такой холодный. Я понимаю, что это тоже была определенная форма защиты. Ведь ты себя месяцами накручиваешь, ты рисуешь эту встречу как что-то страшно романтичное, к тебе приезжает вроде бы твой муж, вроде бы 10 лет вместе, но он совершенно не твой, он пахнет по-другому, он закрытый, он напряженный. Никогда так не плакала как в эти два дня. Правда, старалась плакать в ванной, чтобы не очень было заметно. Так мы и провели эти два дня, все было со слезами. А потом пошли на станцию, сели на два разных автобуса, он в Попасную, я в Славянск и разъехались в разные стороны. Это была наша годовщина, как раз ровно 10 лет, как мы познакомились. Я ехала в этой маршрутке, тоже давилась слезами. Потом проверки на блокпосте, паспорта, то, что тебя возвращает к реальности.

Всего на войне он был год и два месяца, то есть он немножечко на два месяца больше переслужил, чем должен был. Конечно, я понимала, что его возвращение будет непростым периодом. Было интуитивное ощущение, что сейчас самое сложное и начнется. Когда он вернулся, конечно, это были эмоциональные качели. Сначала был период эйфории. Я потащила его в Одессу, я тогда ехала на кинофестиваль, там мой фильм принимал участие. Мы провели просто неделю совершенно замечательно, это было очень романтично, все эти прогулки, море. Он просто надышаться не мог мирной жизнью. При том, что прежде, когда он приезжал в свои короткие отпуски, он не мог даже из дому выходить, он все это ненавидел. Он не мог сам с собой примириться и принять то, что наш Киев живет совершенно спокойной праздной жизнью. Я его очень хорошо понимаю, потому что после моих очень коротких поездок в АТО, когда я возвращалась в Киев, у меня первые несколько дней было ощущение очень сильного похмелья, меня все невыносимо раздражало. Эта праздность, ощущение, что город живет своей обыкновенной жизнью в то время, как рядом есть параллельный мир, открытая рана. Когда он вернулся, сначала он, конечно, надышаться не мог этой жизнью, а потом вдруг все очень резко поменялось, он закрылся. Я не знаю, как выглядит настоящая депрессия, но мне кажется, что, судя по симптоматике, видимо, это она и была, а может быть она и есть до сих пор. Я себя успокаиваю тем, что сейчас вроде как все совсем по-другому. Просто он еще и не работал несколько месяцев. Вот эта возможность остаться наедине с собой, перестроиться на совершенно другой стиль жизни — это не простой период. Меня эта тема, кстати, очень волнует, мне кажется, что в нашей стране мы еще не готовы и не умеем работать вот с этими людьми, которые возвращаются. А ведь должны быть какие-то и программы поддержки, и какая-то помощь психологов. Потому что очень многие из них возвращаются травмированными, то есть это посттравматический синдром, который просто сам собой не рассасывается. Тем не менее, эти люди в основном остаются наедине с собой.

Я – мать, и меня очень волнует, что для нашего сына война стала абсолютно нормальным фоном. Мой сын тоже, конечно, очень быстро привык, что его папа на войне. Он явно гордился своим отцом. Он рисовал рисунки, рисовал его, например, в военной форме, с автоматом. Он воспринимал некие вещи, как должное. Например, был такой момент, когда мне пришлось впервые в жизни обращаться ко всем людям, я собирала деньги на тепловизор для части моего мужа. Никогда прежде ничем подобным я не занималась. Это был интересный опыт, мы за четыре дня фактически собрали огромную сумму денег, откликнулись люди со всего мира. И для моего сына тоже было, я видела, как его это все пробрало, ему это было страшно интересно. Но странно было видеть, как он осознает тоже какие-то вещи. Например, он тогда был еще в детском саду, большинство пап –здесь, рядом, в Киеве, пап его сверстников, его друзей, а его папа почему-то на войне. И вот эти первые детские выводы… было, конечно, интересно наблюдать то, как он осознает, что это тоже момент выбора, что не у всех папы идут на войну. Тем не менее, когда его папа приезжал в отпуски – это все было очень волнующие. Один раз мы вообще сделали ему сюрприз, он не знал, что папа приедет, и мы пришли за ним в детский сад. Так получилось, что Артем даже не успел переодеться, пришел в военной форме, хотя он, кстати, считает, что тут в городе безвкусно носить военную форму, даже если ты военный. Тогда он прямо с вокзала приехал в детский сад, мы сидели, ждали его, они возвращались всей группой с какого-то музыкального занятия. Заходят эти гномики: «Военный, какой-то военный!». И вдруг заходит наш Андрей, один из последних, и меняется просто в лице. Самое страшное было предчувствие отъезда, когда уже за два дня до намеченной даты все в семье максимально напряжены, и уже есть элементы повторения, каждый раз один и тот же сценарий, ты знаешь, как вы поедете на вокзал. Тебе не хотелось бы, может быть, брать ребенка, но он хочет. Вы едете вместе на вокзал, сажаете его в поезд, держитесь до последнего. Он уезжает, тогда уже я, наверное, даже большая плакса, но сын, конечно, пытается не заплакать. Ему всего лишь 5-6 лет, а он пытается быть мужчиной, который не должен плакать. Почему не должен? Мы все плачем, если нам больно.

Наверное, выглядит так, что наша история закончилась совсем неплохо, мой муж вернулся домой живым-здоровым. Но есть странное ощущение, что хеппи-эндов в таких историях не бывает априори. Потому что даже если тебе повезло, даже если ты не соприкоснулся с действительно ужасающими опытами войны, все равно война оставляет шрамы. И это чувствуется. Потому что так или иначе мы все травмированы, даже если не осознаем это в полной мере. Травмированы те, кто были там, травмированы те, кто ожидали здесь. Эти два параллельных измерения, они ведь тоже должны теперь помириться. Меня как-то ужаснула статистика, как много браков распадается после того, как один из участников был на войне. Действительно только единицам удается потом сохранить свои семьи, потому что люди, которые пребывали так долго в этих разных измерениях, им очень тяжело потом ощутить одну и ту же почву под ногами. Конечно, эта тема меня не отпускает, волнует, разъедает. Как назло, мне попадаются все эти рассказы. Недавно я перечитывала Сэлинджера, «Идеальный день для рыбки-бананки» – это же страшное точное произведение о невозможности некоторых людей вернуться с войны в мирное измерение. Я не знаю, что именно происходит с моим мужем, как изменился он, но я точно знаю, что я изменилась, во всяком случае еще со времен Майдана и потом за три года войны. Есть странное ощущение, что есть теперь только «здесь и сейчас», нет никакого «вчера и завтра». Хочется верить, конечно же, что завтра есть, но почему-то пришло понимание того, как важно жить сегодняшним днем: никогда не знаешь, что будет потом. Раньше было столько планов, были какие-то мечты, потом в один момент это все рассыпалось. Даже тогда, когда моего мужа призвали, было странное ощущение, что у тебя жизнь меняется в одночасье, все ваши планы уже не имеют никакого значения. Теперь я постоянно себя ловлю на том, что я не загадываю наперед, пытаюсь жить сегодня. Мы ведь не знаем, какое у нас будущее теперь, все мы не знаем. У меня странное чувство, что наш разговор не дает мне выразить то, что я на самом деле чувствую по этому поводу, как-то обрывочно все, бедно. Хотя именно в период ожидания мужа с войны я писала очень много стихов. И это была странная форма поговорить с самой собой и с ним о том, что с нами происходит. В то время написался целый цикл, который называется «Вьетнамки и берцы»: моя версия войны и мира, выпадения в два параллельных мира, два измерения, между которыми мы балансировали. И, может быть,будет лучше, если я почитаю что-нибудь:

Вона знімає суху білизну, і щось потріскує.
Вітер грається листям, під сукню лізе — до голизни.
Заручниця щоденних новин, і низького тиску, і
Побуту, вона думає — ще трохи, і я буду з ним.

Ще день, і я виперу форму з усіма свідченнями
Втоми, страху, люті, розтертої на колінах трави.
А потім ми сядемо поруч з простими обличчями,
І я вибиратиму всі спогади з його голови.

А потім поставлю чай із гілочками смородини,
Вдягнуся в оте, мереживне. І буде тиша навкруг,
І сонце впаде в кропиву за чужими городами,
І нитимуть груди у передчутті його темних рук…

Далее в программе:

«Воспоминания».

О своём отце, писателе-юмористе Михаиле Генине, вспоминает композитор Владимир Генин (Мюнхен).

«Родной язык».

Разговор об особенностях петербургской речи с эссеистом и переводчицей Ольгой Серебряной.

«Красное сухое» с чешским переводчиком, исполнителем русских песен Миланом Дворжаком.