На 85-м году жизни в США умер Евгений Евтушенко. Автор более 150 книг, переведенных на многие языки мира, он известен как поэт, прозаик, режиссер, сценарист и актер. Периодом расцвета его славы стали 1960-е годы, когда вместе с другими кумирами эпохи советской политической оттепели Евтушенко выступал на поэтических вечерах в московском Политехническом музее.
Евтушенко родился 18 июля 1932 года, первое стихотворение опубликовал в 1949-м. Три года спустя вышла его первая книга "Разведчики грядущего". Тогда же Евтушенко стал самым молодым членом Союза писателей СССР. Среди самых известных его произведений – поэмы "Братская ГЭС", "Мама и нейтронная бомба", сборник стихов "Граждане, послушайте меня". В 1991 году поэт вместе с семьей уехал в США, где стал преподавать в университете в Оклахоме, откуда приезжал на выступления в Россию. В 2013 году Евтушенко ампутировали ногу, в 2015 году он перенес операцию на сердце.
Репутация Евгения Александровича Евтушенко была широкой: от края и до края. И пестрой, как его знаменитые пиджаки и рубашки. И противоречивой, подобно советской эпохе оттепельной и простудной поры. Ему многое было дано – и политически, и административно: он часто писал по краю дозволенного, беседовал с мировыми лидерами и знаменитостями, будто с соседями по даче, привозил в своем чемодане крамольную эмигрантскую литературу. Таких называют баловнями судьбы. Таким завидуют черной завистью. Таких подозревают в продаже души дьяволу.
Но поэтический дар Евтушенко ни у кого не перенимал и не получал по блату. В этом он также был пестр: от поэтических виршей на злобу дня до смелых афоризмов вполне оппозиционного толка. Одной его биографии хватило бы для изучения послевоенной России. Но есть у Евтушенко и смелый поступок, за который многие готовы простить ему чуть ли не всё, – это, конечно, поэма "Бабий Яр", вещь не менее знаменитая, чем "Дневник" Анны Франк.
Я – каждый здесь расстрелянный старик,
Я – каждый здесь расстрелянный ребенок.
В последнее время в интернете идут разговоры о том, что подлинным автором этих стихов был не Евтушенко, а поэт Юрий Влодов, который не мог бы их напечатать никогда, потому что находился в заключении. И стихи спас Евгений Александрович, опубликовав их с некоторыми изменениями от своего имени. Вопрос об авторстве пока что до конца не прояснен, но не надо забывать, что в 1962 году взять на себя смелость подписаться под "Бабьим Яром" значило очень сильно рискнуть благополучной жизнью. Евтушенко рискнул.
В истории поэзии его место не в узком секторе лириков или эпиков, не только на высоком подиуме с мощными микрофонами, а – везде. Он широк, цветаст и изменчив. Как и полагается не глубокой личности, но ярчайшей индивидуальности. В день смерти Евтушенко представляем вам фрагменты из цикла программ "Алфавит инакомыслия". Лето 2011 года. О трагедии Бабьего Яра и поэме Евгения Евтушенко я беседую с культурологом Андреем Гавриловым.
Иван Толстой: 19 сентября 1961 года на страницах ''Литературной газеты'' было напечатано стихотворение Евгения Евтушенко ''Бабий Яр''. Напечатанию этого стихотворения и, вообще, его замыслу предшествовали неокрепшие события, о которых сам Евтушенко неоднократно с тех пор рассказывал в многочисленных интервью, которые он дал за прошедшие полвека. Я попробовал систематизировать его рассказ, и вот что получается.
''Написать такие стихи было легче, чем напечатать. За напечатанием этого стихотворения стоят конкретные люди, которые взяли на себя смелость это сделать.
Еще до приезда в Киев я был на строительстве Каховской ГЭС и познакомился там с молодым писателем Анатолием Кузнецовым, который работал в многотиражке. Он мне очень подробно рассказал о Бабьем Яре. Он был свидетелем того, как людей собирали, как их вели на казнь. Он тогда был мальчиком, но хорошо все помнил. Я ему сказал, что сейчас собираюсь в Киев, и попросил его туда приехать, чтобы он сводил меня на Бабий Яр.
Когда мы туда пришли, то я был совершенно потрясен тем, что увидел. Я знал, что никакого памятника там нет, но я ожидал увидеть какой-то памятный знак или какое-то ухоженное место. И вдруг я увидел самую обыкновенную свалку, которая была превращена в такой сэндвич дурнопахнущего мусора. И это на том месте, где в земле лежали десятки тысяч ни в чем не повинных людей, детей, стариков, женщин.
На наших глазах подъезжали грузовики и сваливали на то место, где лежали эти жертвы, все новые и новые кучи мусора. Я спросил Анатолия, а почему сейчас такой заговор молчания вокруг этого места? (…) Анатолий Кузнецов сказал, что есть много причин. Ведь примерно 70 процентов людей, которые участвовали в этих зверствах, это были украинские полицаи, которые сотрудничали с фашистами, и немцы им предоставляли всю самую черную работу по убийствам. Поэтому это считается как бы подрывом престижа украинской нации. Я ему сказал, что ведь у нас же тоже были предатели. Говорить о них не считается подрывом нации, это считается очищением нации от тех преступлений, которые совершались. Он сказал – а вот ты попробуй объяснить это этим людям. И потом, зачем им героизировать ту нацию, которая опять подозревается во всех грехах?
(…) Я был настолько устыжен тем, что я видел, что я этой же ночью написал стихи. Потом я их читал украинским поэтам, среди которых был Виталий Коротич, и читал их Александру Межирову, позвонив в Москву.
И уже на следующий день в Киеве хотели отменить мое выступление. Пришла учительница с учениками, и они мне сказали, что они видели, как мои афиши заклеивают. И я сразу понял, что мои стихи уже известны органам. Очевидно, когда я звонил в Москву, подслушали или, когда я читал их украинским поэтам, был среди них какой-то стукач и было доложено, что я буду на эту запрещенную тему читать стихи. Мне пришлось пойти в ЦК партии Украины и просто пригрозить им, что если они отменят мой концерт, я буду расценивать это как неуважение к русской поэзии, русской литературе, русскому языку. Я им, конечно, не говорил, что я собираюсь еще кое-что предпринять. Но они прекрасно это знали и решили не связываться со мной и дали мне возможность прочитать это стихотворение.
Маленькая старушка вышла из зала, прихрамывая, опираясь на палочку, прошла медленно по сцене ко мне. Она сказала, что она была в Бабьем Яру, она была одной из немногих, кому удалось выползти сквозь мертвые тела
Я его впервые исполнил публично. Была там минута молчания, мне казалось, это молчание было бесконечным. Там маленькая старушка вышла из зала, прихрамывая, опираясь на палочку, прошла медленно по сцене ко мне. Она сказала, что она была в Бабьем Яру, она была одной из немногих, кому удалось выползти сквозь мертвые тела. Она поклонилась мне земным поклоном и поцеловала мне руку. Мне никогда в жизни никто руку не целовал.
(…) Я поехал к Косолапову в "Литературную газету". Я знал, что он был порядочный человек. Разумеется, он был членом партии, иначе он не был бы главным редактором. Быть редактором и не быть членом партии – было невозможно. Вначале я принес стихотворение ответственному секретарю. Он прочитал и сказал: какие хорошие стихи, какой ты молодец. И спросил: ты можешь мне оставить это стихотворение, ты мне прочитать принес? Я говорю: не прочитать, а напечатать. Он сказал: ну, брат, ты даешь. Тогда иди к главному, если ты веришь, что это можно напечатать.
Я пошел к Косолапову. Он в моем присутствии прочитал стихи и сказал с расстановкой: это очень сильные и очень нужные стихи. Ну, что мы будем с этим делать? Я говорю: как что, печатать надо.
(…) Он размышлял и потом сказал: ну, придется вам подождать, посидеть в коридорчике. Мне жену придется вызывать.
Я спросил: зачем это жену надо вызывать? Он говорит: это должно быть семейное решение. Я удивился: почему семейное? А он мне: ну как же, меня же уволят с этого поста, когда это будет напечатано. Я должен с ней посоветоваться. Идите, ждите. А пока мы в набор направим.
Направили в набор при мне.
(…) И пока я сидел в коридорчике, приходили ко мне очень многие люди из типографии. Пришел старичок – наборщик. Принес мне чекушечку водки початую и соленый огурец с куском черняшки. Все поздравляли рабочие. Старичок этот сказал: держись, ты держись, напечатают, вот ты увидишь.
Потом приехала жена Косолапова. Как мне рассказывали, она была медсестрой во время войны, вынесла очень многих с поля боя. Такая большая, похожая на борца Поддубного женщина. И побыли они там вместе примерно минут сорок. Потом они вместе вышли, и она подходит ко мне. Я бы не сказал, что она плакала, но немножечко глаза у нее были на мокром месте. Смотрит на меня изучающе и улыбается. И говорит: не беспокойтесь, Женя, мы решили быть уволенными.
Здорово, да. И я решил дождаться утра, не уходил. И там еще остались многие.
Неприятности начались уже на следующий день. Приехал заведующий отделом ЦК, стал выяснять, как это проморгали, пропустили?
А неприятности начались уже на следующий день. Приехал заведующий отделом ЦК, стал выяснять, как это проморгали, пропустили? Но уже было поздно. Это уже продавалось, и ничего уже сделать было нельзя.
(…) Косолапова (…) уволили. (…) Кстати, он мне помог напечатать стихотворение "Наследники Сталина". Он сам не напечатал, а сказал, что кроме помощника Хрущева никто не поможет мне напечатать эти стихи.
(…) В течение недели пришло тысяч десять писем, телеграмм и радиограмм даже с кораблей. Распространилось стихотворение просто как молния. Его передавали по телефону. Тогда не было факсов. Звонили, читали, записывали. Мне даже с Камчатки звонили. Я поинтересовался, как же вы читали, ведь еще не дошла до вас газета. Нет, говорят, нам по телефону прочитали, мы записали со слуха. Много было искаженных и ошибочных версий. А потом начались нападки официальные. Появилось стихотворение Маркова, начинавшееся словами:
Какой ты настоящий русский,
Когда забыл про свой народ?
Душа, как брючки, стала узкой,
Пустой, как лестничный пролет''.
Иван Толстой: А теперь – стихи в авторском чтении. Евгений Евтушенко.
Евгений Евтушенко:
Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас –
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне – следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус –
это я.
Мещанство –
мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
Я попал в кольцо.
Затравленный,
оплеванный,
оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется –
я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
"Бей жидов, спасай Россию!" –
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! –
Я знаю –
ты
По сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя "Союзом русского народа"!
Мне кажется –
я – это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много –
это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся – это гулы
самой весны –
она сюда идет.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет – это ледоход...
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
по-судейски.
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв,
я чувствую,
как медленно седею.
И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я –
каждый здесь расстрелянный старик.
Я –
каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
про это не забудет!
"Интернационал"
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому –
я настоящий русский!
Андрей Гаврилов: Мы будем говорить о стихотворении Евтушенко и о его музыкальном воплощении – знаменитой 13-й симфонии Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Мне кажется, надо еще добавить одну маленькую подробность. Дело в том, что не только великий Шостакович обратил внимание на это стихотворение. В другом жанре, в другом направлении, можно даже сказать, что немножечко для другой аудитории это стихотворение Евтушенко на музыку предложил известнейший московский бард Александр Дулов. Здесь только я хочу, чтобы хоть немножко вспомнилось то, как в свое время такие песни исполняли. Это была дружеская компания, это была кухня ("московские кухни знаменитые", если процитировать Юлия Кима), это тесный круг единомышленников, это иногда песни вполголоса, но именно это исполнение и берет за душу.
Итак, совершенно неожиданно для Евгения Евтушенко его стихотворение зажило абсолютно другой жизнью, кроме обычной жизни литературного произведения (ругань в прессе, хвала, хула и так далее). Совершенно неожиданно это произведение на много десятилетий вошло в культурный обиход всего человечества благодаря Дмитрию Шостаковичу. Шостаковичу принадлежит следующая фраза: “Большинство моих симфоний – это надгробные камни. Это произошло со многими из моих друзей. Где поставить памятник Тухачевскому или Мейерхольду? Только музыка в состоянии сотворить это. Я хотел бы написать произведение по каждой из жертв, но это невозможно, и поэтому я посвящаю им всю свою музыку”. Особенно ярко это проявилось именно в 13-й симфонии, которая и называется “Бабий Яр”. Ее все так называют, хотя “Бабий Яр” – это всего лишь первая часть из пяти.
Совершенно неожиданно для Евгения Евтушенко его стихотворение зажило абсолютно другой жизнью, кроме обычной жизни литературного произведения
Газету с поэмой или стихотворением Евтушенко “Бабий Яр” показал Шостаковичу его близкий друг, редактор либретто его оперы “Леди Макбет Мценского уезда" Исаак Гликман. Он рассказывал, как газету с поэмой Евтушенко он принес Шостаковичу. За обедом тот пообещал прочитать поэму, а поздно вечером позвонил ему домой и сказал, что собирается положить этот текст в основу уже задуманного произведения. “Задуманное произведение” – это, конечно, 13-я симфония. Она была закончена в предельно короткий срок – в течение июля 1962 года. В июне, когда был сочинен лишь первый фрагмент – “Бабий Яр”, Шостакович отправил письмо Борису Гмыре, попросил поинтересоваться новым опусом. В июле он и сам приехал к певцу на дачу под Киевом и показал уже завершенную 13-ю симфонию, надеясь, что Гмыря будет в ней солировать.
А в августе он получил письмо-отказ. “У меня состоялась консультация с руководством Украинской ССР по поводу вашей 13-й симфонии, – писал Гмыря. – Мне ответили, что руководство Украины категорически возражает против исполнения стихотворения Евтушенко “Бабий Яр”. При такой ситуации, естественно, принять к исполнению симфонию я не могу”.
Что такое “эта ситуация”? У нее была и оборотная сторона. Во время войны Гмыря оказался в оккупированной Полтаве и пел перед захватчиками. Советская власть такого не прощала, и певцу грозила ссылка, но Гмырю простил Хрущев, который в то время возглавлял Компартию Украины. Певец получил Государственную премию, звание народного артиста, и разумеется, всем этим рисковать он не захотел.
После отказа Гмыри Шостакович, по совету Вишневской, встретился с солистом Большого театра Ведерниковым, проиграл ему всю симфонию и дал ноты. Параллельно с поисками певца Шостакович искал исполнителя, кому можно доверить премьерное исполнение своей симфонии, и конечно, что было естественно, он обратился к Евгению Мравинскому, который дирижировал всеми его последними симфоническими премьерами. Ведерников и Мравинский оба ответили отказом. Такое было впечатление, что все боятся приближаться к этой симфонии.
И тогда Шостакович обратился к Кириллу Кондрашину, который в то время руководил Государственным оркестром Московской филармонии. Тот согласился, и именно Кирилл Кондрашин исполнял 13-ю симфонию Шостаковича во время премьеры. Но до премьеры было еще далеко, потому что слухи поползли. Как вы помните, стихотворение Евтушенко не вызывало восторгов у властей предержащих, и, например, секретарь ЦК КПСС Ильичев провел две встречи с деятелями культуры и сказал: “Антисемитизм – это отвратительное явление, партия с ним боролась и борется, но время ли поднимать эту тему? И на музыку кладут”. То есть речь шла уже не только о стихотворении Евтушенко, но и о Шостаковиче. Вместо Ведерникова и Бориса Гмыри пригласили Владимира Нечитайло – баса из Большого театра. Генеральная репетиция в Большом зале Московской консерватории вот-вот должна была начаться, как вдруг стало известно, что Нечитайло исполнить симфонию не может. Генеральная репетиция была в день премьеры, утром Нечитайло позвонили и сказали, что он должен срочно вечером этого дня заменить якобы заболевшего солиста в какой-то опере в Большом театре. Деваться ему было некуда, он не мог ответить отказом, поскольку это была его основная работа. В день премьеры оказалось, что солист-певец не может исполнять оперу. Но все дело в том, что после отказа Гмыри и Ведерникова уже опытный Кондрашин, который знал все эти истории, и Галина Вишневская, которая принимала больше участие во всем этом, на всякий случай выбрали, если говорить спортивными терминами, запасного игрока. Это был Виталий Громадский. Нужно было срочно его вызывать, но у Виталия Громадского не было телефона, ему нельзя было сообщить, что он нужен…
Иван Толстой: …и сегодня вечером поет.
Андрей Гаврилов: Совершенно верно. Была единственная надежда, что он придет, потому что он не пропускал ни одной репетиции. Но вот дальше свидетельства расходятся. Кто-то говорит, что к нему срочно поехали домой и нашли его дома, кто-то говорит, что он по привычке пришел на репетицию. Короче говоря, он узнал, что вечером он участвует в премьере 13-й симфонии Шостаковича. Вернее, наверное, участвует, потому что вдруг генеральная репетиция была прервана и Шостаковича позвали к телефону.
Вы представляете себе ситуацию, что сидит оркестр, у всех нервы напряжены, и не только потому, что это Шостакович и музыкальное произведение, а потому что все прекрасно понимают, какой резонанс все это вызовет. И вдруг прерывается репетиция и Шостаковича просят подойти к телефону, пройти в кабинет директора Консерватории. Он идет туда, его спрашивают, не хочет ли он все-таки отменить премьеру. Он отвечает, что не хочет. И тогда они говорят: “Хорошо, не хотите, и не надо, играйте дальше”. Кто-то, очевидно, как в свое время об этом пели наши барды, “референты, что из органов” сообразили, что международный резонанс, международный скандал будет столь громким, что, пожалуй, лучше махнуть рукой, потом разберемся, разрешили репетицию и, соответственно, разрешили и премьеру.
И вот – вечер, премьера, Консерватория была оцеплена усиленным отрядом милиции. Воспринимали симфонию – сказать, что восторженно, – это ничего не сказать. Я думаю, что даже мы с вами, Иван, хотя мы, в общем, жили в то время уже, мы не можем до конца представить себе чувства людей, которые сидели и слышали, как со сцены поют музыку великого композитора с такими словами, которые еще недавно страшно было произносить дома на кухне. Это был шок. Прозвучала первая часть, а потом еще четыре части – “Юмор”, “В магазине”, “Страх” и “Карьера”. И вот после конца последней части, когда уже дирижер опустил палочку, в зале наступила мучительно долгая тишина. Эрнст Неизвестный, который был на премьере, писал: “И я даже испугался – нет ли здесь какого-либо заговора. Но потом обрушился оглушительный град аплодисментов с криками “Браво!”
Самое смешное, что Эрнст Неизвестный сидел не просто среди зрителей. Он сидел среди тех зрителей, которым билеты полагались по их положению. Это были представители номенклатуры, советские чиновники, партийные боссы, не очень высокого уровня, но тем не менее. “Их было так много, – продолжает Неизвестный, – этих черных жуков со своими дамами в перманентах, я сидел как раз позади этой компании. Жены, как более эмоциональные и покорные успеху (ведь весь зал встал и аплодировал стоя), тоже встали. И вдруг я увидел – взметнулись руки, черные рукава, белые манжеты, и каждый чиновник, положа руку на бедро своей благоверной, решительно посадил ее на место. Это было сделано, как по сигналу. Кафкианское кино”, – заключает Эрнст Неизвестный.
