Симфонию "Мастер и Маргарита" композитор Александр Сойников писал около тридцати лет – от первого варианта осталось не более пяти минут звучания. Мировая премьера симфонии состоялась в начале марта в Ульяновске (так совпало: в городе есть приличный оркестр, знакомый дирижер, к тому же в это время здесь проходил международный музыкальный фестиваль "Мир, эпоха, имена"). Более двадцати лет назад покинув Россию, Сойников живет в Германии, ведет уединенный образ жизни, композиторской поденщиной не занимается, пишет серьезную музыку в расчете на то, что она будет востребована потомками. В свои 70 лет он автор множества балетов, оркестровых сюит, хоровых произведений, симфонических поэм, фантазий, песен. В последние годы им написаны такие значительные произведения, как симфоническая картина Via Dolorosa, поэма для дудука и струнного оркестра "Приношение Востоку", фантазия "Голгофа", монастырское действо для хора "Молитвослов". Самыми значительными своими произведениями он считает ораторию "Роза мира" и фантастическую симфонию-театр "Мастер и Маргарита". Это интервью было записано накануне премьеры "Мастера и Маргариты".
– Вы уехали в Германию в 1994 году, то есть вы застали оба путча начала 90-х годов. Вы интересовались тем, что в России было потом?
Власть меняется, а Россия остается
– Понимаете, я и уехал, и не уехал. Я никогда не собирался покидать родину даже на время. Жил в Петербурге, это мой родной и любимый город. В начале 90-х я создал музыкальный театр, это была моя мечта, потому что в то время я сочинял современные оперы, можно сказать, рок-оперы. Но мы попали в эпоху распада. Театр должен был гастролировать, чтобы окупаться, тогда этот вид деятельности разрешили. Театр просуществовал два года, сделал премьеру рок-оперы "Пришествие", но не выжил. Я сильно переживал и тяжело заболел. Моя жена, русская немка из Ферганы, вывезла меня в Германию, буквально спасая мою жизнь, потому что врачи ей сказали, что мне осталось чуть ли три месяца: были большие проблемы с сердцем, серьезный диагноз, я постоянно находился в больнице. Все это совпало с переменами в России. Разумеется, меня очень трогало все, что тогда происходило. Как русскому человеку, мне тяжело было смотреть, как все рушится.
– Как русскому человеку или как советскому?
– В первую очередь как русскому: власть меняется, а Россия остается. Так вот, меня в полубессознательном состоянии перевезли в Германию, там я поправился, но моя жизнь осталась в Петербурге: там у меня квартира, мама до сих пор жива, есть сестра, поэтому я живу на две страны. Но больше все-таки в Германии: там, в горной деревушке Пфальцервальда, мне спокойнее, там сочинять музыку удобнее. Но творческая жизнь при этом проходит в основном в России. Хотя у меня есть концерты в Европе, в частности, премьера балета "Распутин" состоялась в лондонском "Ковент-Гардене", да и в советское время мои балеты путешествовали по разным странам (в основном в исполнении Театра хореографических миниатюр), но, безусловно, сегодня больше всего концертов и встреч со зрителями – в России.
– Это может показаться странным, ведь музыка универсальна, она воспринимается непосредственно, в отличие от литературы, требующей знания языка, поэтому смена страны и языковой среды может радикально сказаться на творческой судьбе писателя и поэта, а музыка таких препятствий вроде бы не создает…
– Тут все индивидуально. Многие композиторы уезжали за границу, чтобы писать музыку. Чайковский сочинял в Италии, например. Может быть, природа другой страны давала новые импульсы, не знаю. Что касается меня… Когда я приехал в Германию, то по разным причинам перестал сочинять. Придя в себя после болезни, написал только "Розу мира", потому что до этого как раз познакомился с книгой Даниила Андреева, которая вывела мена на другой уровень сознания. Я считаю эту ораторию своим основным произведением, хотя до этого написал много музыки. (Позже я познакомился с вдовой Даниила Андреева, подружился с ней и близко с ней общался до самой ее гибели.) Но после "Розы мира" я не писал больше десяти лет. Вообще! С одной стороны, меня, видимо, ранил переезд: я человек лабильный, глубоко все воспринимаю. С другой стороны, "Роза мира" повела меня в другую сторону, и я задумался: а может, и не нужно больше заниматься музыкой, а следует уйти в духовное развитие? Я начал посещать монастыри, ездил в Израиль, в Палестину, жил в монастырях. В общем, начал жить другой жизнью. И только с 2007 года стал возвращаться к музыке. Фантазию для оркестра "Голгофа" я написал после первого посещения Иерусалима, когда прошел по Via Dolorosa, крестному пути Христа.
– Можно ли сказать, что в Советском Союзе вы были успешным, востребованным композитором?
После многолетнего периода молчания я начал писать духовно-религиозную музыку и хочу, чтобы она звучала
– Наверное, можно, потому что я много писал для театра, и это приносило какие-то деньги и даже известность, к которой я, впрочем, не стремился. Мне предлагали писать музыку к фильмам, но я этого избегал, потому что мне это мешало: главным для меня была серьезная музыка, я писал ее параллельно с музыкой для театра, хотя мои серьезные вещи редко исполнялись.
– Подобным образом художники пишут картины для салона, то есть для денег, и для себя, в расчете не на сегодняшний день, а на "потом".
– Я всегда думаю о "потом". В последние годы мне особенно важно работать на "потом" – в надежде, что моя музыка будет нужна людям. Конечно, каждый композитор хочет при жизни услышать то, что он пишет, и я тоже. После многолетнего периода молчания я начал писать духовно-религиозную музыку и хочу, чтобы она звучала. Но у меня нет особых возможностей для ее продвижения, поэтому я думаю так: если кому-то будет нужно, ее будут исполнять. Так и происходит: 11 марта – премьера "Мастера и Маргариты" в Ульяновске, 17 марта – премьера "Розы мира" в Большом зале консерватории в Москве. Как я уже говорил, я общался с Аллой Александровной Андреевой, вдовой великого русского поэта-мистика, философа и писателя Даниила Андреева, и она тоже была женщиной мистической. Когда она услышала "Розу мира", она сказала: "Александр, эта музыка обязательно должна быть исполнена в Москве, потому что это должно повлиять на всю жизнь в России". Я понимал, что это сложно, и хотел, чтобы это было исполнение высокого класса. Так и случилось! Партитуру показали дирижеру Владимиру Федосееву, он сказал: "Я буду это играть". Вот таким образом выполняется "задание" Аллы Андреевой.
– В этом можно увидеть мистический акт, но, с другой стороны, обидно, что исполнение достойнейшей музыки зависит от какого-то случая. Неужели тут нет никакой системы?
– Нет, и никогда не было. Баха сто лет никто не исполнял. Последние симфонии Шуберта валялись на чердаке, пока их кто-то случаем не обнаружил. И так было всегда. Даже у Иоганна Штрауса, который, казалось бы, нравится всем, были свои проблемы.
– В России есть невероятно интересные композиторы, которых мы мало слышим и знаем. Например, в конце 1980-х годов тогдашний главный дирижер Ульяновского симфонического оркестра Николай Алексеев исполнил несколько произведений питерского композитора Александра Смелкова, сказав, что тот будет классиком при жизни…
– Я с ним учился. Очень интересный композитор и человек, замечательный шахматист, поэт хороший…
– Консерватории ежегодно выпускают обойму композиторов, но какова их дальнейшая судьба? Можете ли вы назвать несколько больших композиторов, которых мы не знаем или знаем мало, но которых следует знать?
– Да тот же Смелков. Замечательный композитор Валерий Гаврилин мало исполняется в России, а за рубежом его почти не знают… Я мало с кем контактирую, и мне трудно ответить на ваш вопрос, но из тех, с кем я учился, могу назвать талантливого Сергея Белимова, который потом уехал во Францию (его уже нет в живых). Много ребят уехало по разным причинам и как-то потерялись: на Западе пробиться, получить исполнение очень сложно, намного сложнее, чем в России. Там своих хватает. В союзе композиторов Германии – больше тысячи человек, каждый из которых мечтает, чтобы его музыку исполняли.
– Есть ли что-то общее у композиторов питерской школы, к которым вы относитесь? Мне показалось, что их объединяет как раз эта театральность, визуальность мышления.
– Наверное. Питерская культура всегда была особенной, Серебряный век – это Питер, композиторская школа здесь тоже особая: композиторы Слонимский, Тищенко несли в себе что-то специфически питерское. Я учился у Александра Мнацаканяна, а он был учеником Шостаковича, и поскольку Шостакович был гений, он влиял на своих учеников (и не только), все они несли в себе зерно его индивидуальности. Я изначально пытался воплотить в своих произведениях разные стили. В ХХ веке все стили, которые возникли за последние пятьсот лет, смешались, мы ими сейчас пользуемся, как красками на палитре. Российская композиторская школа – питерская, московская, – может быть, лучшая в мире, неслучайно многие композиторы, которые уехали из страны, создали свои школы, опираясь на общую традицию. В Германии же превалирует некая "математическая" школа, соответствующая немецкому духу и немецким мозгам, она мне не близка, я от них очень отличаюсь.
– А мне показалось, что вы по звучанию – очень европейский композитор.
Я был крещен в православие еще ребенком, но вспомнил об этом, когда прочитал "Розу мира"
– Наверное. Хотя… Еще в консерватории я увлекся фольклором, ездил в фольклорные экспедиции, мне очень нравился русский оркестр, я сам играл на домре и балалайке и в первые годы после консерватории отошел от симфонической музыки (хотя я заканчивал консерваторию с балетом "Антигона" для большого симфонического оркестра), писал только для русского оркестра. У меня есть целая серия сюит по русским народным сказкам. Но я пытался подойти к оркестру народных инструментов нетрадиционно, искал новые краски, напридумывал бог знает что, и кульминацией стал балет "Святки", целиком построенный на русском оркестре и фольклорных записях.
– А где сейчас все эти произведения – балет "Антигона", рок-опера "Пришествие"? Они живы?
– Нет, все ушло в небытие. И теперь мне это даже неинтересно. Это прошедший этап. До моего "молчания", кроме "Розы мира", я написал еще несколько мелодий, которые мне дороги. Я мелодист по природе, песни тоже писал. Мне говорили: будешь песенником – будешь жить хорошо, но меня к этому не очень тянуло.
– Есть ли у вас в Германии профессиональная среда, или ваше уединение – все, что нужно для работы? Что в таком случае вас мотивирует?
– Мне достаточно уединения и молитвы. Я был крещен в православие еще ребенком, но вспомнил об этом, когда прочитал "Розу мира", и двигаюсь в этом направлении. Часто бываю в Печерском монастыре. Меня это питает. Евангелие читаю каждый день. Одно из моих последних сочинений – "Молитвослов", премьера состоялась в 2014 году в Санкт-Петербурге. Одна из его частей написана по молитвам оптинских старцев.
– Можно ли считать, что ваши "Роза мира" и "Мастер и Маргарита", которые вы считает для себя основополагающими, – это программные произведения, то есть устанавливающие некие соответствия между литературными и музыкальными образами?
"Любите врагов ваших", "возлюби ближнего" – для меня это не пустые слова
– Да, конечно. У меня такая способность: когда я сочиняю музыку, я ее вижу. И это у меня было всегда, только не всегда это удавалось реализовать. Вот и "Мастера и Маргариту" я увидел в трех пространствах. Воланд (фортепиано) у меня, естественно, внизу, Иешуа (орган) – наверху, а Мастер (альт) – это наше пространство, земля, где мы живем, оркестр – человечество. Вот это визуальное взаимодействие, противостояние между добром и злом, Христом и дьяволом, – это важно. "Роза мира" – это мистерия, я увидел ее в каких-то космических масштабах, может быть, когда-нибудь это тоже удастся осуществить. Это не то же, что у Скрябина, не только цветовая палитра, хотя и она имеет значение, это – все, включая движение, свет.
– Какая для вас главная идея в "Розе мира"?
– Единение людей, братство, любовь. Когда я вернулся к Евангелию и попытался жить по-настоящему, я понял – так и должно. "Любите врагов ваших", "возлюби ближнего" – для меня это не пустые слова, это то, кем я пытаюсь быть, хотя, наверное, не всегда получается.
– Современная Россия, похоже, далека от этих принципов, особенно "любите врагов ваших" – в России опять считают, что страна "в кольце врагов", и их почему-то становится все больше…
– Меня тоже это беспокоит. Но это некие этапы, которые проходит человечество. Я периодически живу в Европе, не только в Германии, и вижу: очевидно, такова общая тенденция. Маятник, качнувшись к свету, возвращается обратно. Парадокс: людям надоедает быть хорошими. Проблема добра и зла звучит и в симфонии "Мастер и Маргарита". В конце ее Воланд аккомпанирует теме любви, теме Христа. Любовь скрепляет добро и зло. Таково многообразие жизни. Вообще, иногда я думаю, что человек приходит на землю, чтобы страдать, – так воспитывается и расширяется дух, и если не будет постоянной борьбы добра со злом, бытие остановится.
– Если, как вы говорите, людям в какой-то момент истории надоедает быть добрыми, то определяется ли отказ от добра тем, кто в данный момент является "национальным лидером"?
Кто такие грешники? Чем дольше живу, тем меньше это понимаю
– Иногда мне кажется, в этом есть какой-то великий божественный замысел для нашего материального мира. Великие православные святые говорят, что молиться нужно за всех, любить грешников. А кто такие грешники? Чем дольше живу, тем меньше это понимаю. Каждый человек одновременно живет и в добре, и в зле: в каждую минуту он для кого-то добрый, для кого-то – злой. Все так сложно. Поэтому обвинять кого-то в том, что наступил "плохой" период, я бы не стал. Наверное, это колебание маятника, это движение жизни необходимо, потому что уготовано.
– Любой рационалист в этом месте сразу же спросит: зачем автору замысла нужно, чтобы люди отказывались от добра и всей толпой шли во тьму? Кому от этого лучше?
– Алла Александровна Андреева была талантливым художником, она ослепла в один день и очень страдала от этого. А на Псковском озере есть остров Залита, где жил удивительный старец Николай, еще в советское время к нему приезжали люди со всей страны. Будучи православной верующей, она поехала к этому старцу за помощью. Она мне рассказывала: "Приехала, там толпа народу, он – на амвоне церквушки. Потом чувствую: он идет ко мне сквозь толпу. Ну что, говорит, матушка? Я ему: вот, батюшка, ослепла. А он: и слава Богу. Когда он это сказал, я поняла, что это навсегда, и как-то мне сразу легко стало". К чему я это? Я для себя кое-какие стишки пишу, чтобы что-то понять. Вот на эту тему:
Я пришел к старику, что на острове жил.
"Есть ли смысл бытия?" – у него я спросил.
Но старик улыбнулся и тихо сказал:
"Ты вопросом своим мой ответ отобрал".
"Но тогда почему на земле столько зла?
Для того, чтоб любовь появиться смогла?"
Но заплакал старик и склонился без сил:
"Ты вопросом своим мне ответ возвратил".
– В одном из интервью вы процитировали немецкого философа-мистика Рудольфа Штайнера, который утверждал, что в перспективе Россия даст новое дыхание европейской цивилизации. Об этом любят говорить "русские патриоты", которые убеждены, что Россия понесет свет духовности всему миру. Когда говорят: "Мы русские, мы самые крутые, мы научим всех, как жить", – это национализм, злокачественное мессианство. Чтобы это понять, достаточно посмотреть вокруг: авторитаризм с элементами тоталитаризма, апатия, разрыв социальных связей и "атомизация" общества, безразличие… Недавно в Перми женщину с инсультом три часа возили в автобусе, никто ей не помог, думали, пьяная. Где здесь хоть намек на духовность, идущую из России?
Даниил Андреев писал, что русский человек может упасть ниже всех, но и подняться выше всех. Чем больше колебаний, обертонов, тем звук сочнее. Вот русская душа – она самая сочная
– В последнее время я стараюсь смотреть на жизнь не сиюминутно и даже не в масштабе столетия, а глобально, в размере больших цивилизационных этапов. В этом смысле я и процитировал Штайнера. У него есть своя теория о том, что есть несколько "сверхнаций", которые имеют свою душу: есть европейская душа, а есть отличная от нее русская душа, и он к субстанции русской души относился с благоговением, считая, что она божественна. Даниил Андреев писал, что русский человек может упасть ниже всех, но и подняться выше всех. Чем больше колебаний, обертонов, тем звук сочнее. Вот русская душа – она самая сочная. Видимо, Штайнер (а вместе с ним и другие философы) ощущал эту "обертоновость", возможность вобрать в себя всё в диапазоне от низости падения до высот духа. Когда эта высота будет необходима, русский человек туда придет. В Европе много замечательных людей разных национальностей, я с ними много общался, но души такого масштаба и объема, как русская, я не встречал. На что и уповаю. Европа начинала с мрачного средневековья, а теперь? И Россия еще скажет свое слово.
– В вашей биографии есть любопытный факт: после окончания Ленинградской консерватории вы преподавали в музыкальном училище в Пскове, а потом даже в поселковой музыкальной школе в Гатчинском районе Ленинградской области. После отделения композиции консерватории в музыкальную школу – как такое возможно?
– Я вообще самоучка. Мой отец, военный врач, служил на Черном море, потом на Дальнем Востоке – там, в Совгавани, в тайге, мы провели десять лет. Там я научился играть на маленьком трофейном аккордеоне, потом отца перевели в Балтийск – на другой конец страны. Когда я понял, что музыка дело серьезное, закончил Калининградское музыкальное училище по классу аккордеона, потом освоил и фортепиано. По уровню подготовки я тогда еще не был готов к консерватории, потому что рос на задворках империи, а вот Смелков, Белимов, с которыми мы потом учились, – они все жили в Ленинграде, с детства получили мощное образование, у меня этого не было. (С другой стороны, я сохранил индивидуальность: делаю что хочу и никогда не шел в русле каких-то направлений и стилей.) Поэтому я сначала поступил в Ленинградский институт культуры, и на третьем курсе, почувствовав, что готов, поступил в консерваторию, и последний год учился и там, и там. Но в институте сказали: ты должен отработать. Поэтому я поехал в Псков, где тогда жили родители. По окончании консерватории вернулся в Гатчину, в которой родился: во мне началось какое-то брожение, уже тогда захотелось уединения. Поэтому я выбрал музыкальную школу. Я знаю, что я странный человек, но – захотелось дать простым ребятам то, что знаю сам. Мне нравилось общаться с детьми, среди них попадались талантливые: мы занимались композицией, я даже целый учебник написал по теории (он и сейчас есть, только не издан). Лет пять, наверное, я там проработал до переезда в Питер. В то время меня стали много привлекать к работе в театре, потому что моя музыка – мелодичная, не "абстрактная", я всегда писал сердцем, и режиссерам это нравилось. Днем я писал для театра, ночью для себя, поэтому педагогику пришлось оставить.
– В последнее время ежегодный музыкальный фестиваль в Ульяновске, который всегда назывался "ленинским", принято к чему-то приурочивать: к юбилею Гончарова, Карамзина, Великой Победы. Очередной фестиваль посвящен столетию революции, которую теперь называют Великой Российской. Как вам такая идея – приурочить музыку к политике и истории?
– Мы живем в эпоху перемен, все наслоилось. Я жил при советской власти, потом она закончилась, наступил капитализм. Я изучал период распада Римской империи, и мне кажется, что переход в новое состояние человечества всегда так происходит: одно накладывается на другое, соединяется, смешивается. Я это воспринимаю как факт, мне как музыканту и композитору это не мешает.
