Хотя я и не сторонник стандартных надгробных формул, но начну все-таки со светлой стороны.

Более полувека назад я, в ту пору еще подросток, провел месяц по оздоровительной путевке в санатории под Одессой. Тамошняя библиотекарша, узнав о моем интересе к поэзии, поведала мне, что есть такой поэт Евгений Евтушенко, которому рукоплещут толпы. Я, надо сказать, жил тогда в городе, где Блок и Маяковский считались последним словом, а о Мандельштаме или Пастернаке можно было услыхать разве что на вокзале, от пассажиров транзита Москва – Симферополь.

Новость о том, что не все поэты покойники, настолько меня поразила, что я – впервые в жизни – буквально в два вечера исписал целую тетрадь стихами. Сегодня, по отдельным застрявшим в памяти строчкам, видно, что это была вполне грамотная версификация. Но как же я благодарен судьбе за то, что это первое свидание с музами кануло в забвение и все архивы истлели!

И тем не менее, именно Евтушенко стал в ту пору для меня ролевой моделью и в конечном счете свел на нет многообещающую карьеру ученого химика и все другие виртуальные варианты биографии. В санаторской библиотеке книг Евтушенко не было, и сегодня трудно себе вообразить, каким образом тогдашние стотысячные тиражи растекались в жадной читательской массе – настолько, что в провинциальном индустриальном городе необходимо было прибегать к блату и эмоциональному подкупу, чтобы заполучить желанный томик. В конечном счете я раздобыл книгу. Не буду скрывать: добыча мне понравилась, не могла не понравиться на фоне всей той заунывной рифмованной продукции, которой были забиты поэтические полки книжных магазинов, а ведь читать приходилось и ее. Разочарование пришло позднее.

Можно долго рассуждать о том, какую долю в популярности Евтушенко и других поэтов-шестидесятников сыграли их собственные таланты и личные качества, а какую общая ситуация оттепели. Ситуация открывала широкие горизонты для своеобразной коррупции, и лишенные иммунитета этой коррупции легко подпали. Заграничные поездки и слухи о переполненных поклонниками стадионах создавали примерно ту международную репутацию, которая была запланирована. А когда оступались – журили, поднимали, отряхивали и опять отправляли за границу с той же миссией.

В конечном счете Евтушенко стал похож на участника ближневосточного празднества, от избытка ликования стреляющего в небо. Он сплошь и рядом в это небо и попадал. Отсутствие реального образования и кругозора до конца дней сбивало прицел. Коммунистического палача и садиста Че Гевару он упорно считал благородным подвижником и своим другом. В нашумевшем "Бабьем Яре", за которое его неустанно выдвигали на Нобелевскую премию, Евтушенко первым из пострадавших упомянул Иисуса, ненамеренно, но неизбежно оскорбляя память тех, кому собирался воздавать дань, – даже акт предполагаемого гражданского мужества съехал в кювет.

Отрабатывать барщину за заграничные набеги приходилось на отечественных нивах, но он и здесь научился извлекать пользу из необходимости. Бесконечные галереи женских образов, все эти деповские Насти Карповы и бетонщицы Нюшки Буртовы неизменно наводят на мысли об удачном окончании вечера, а временами он этих окончаний и не скрывал, поэт принимал свою жатву как заслуженную. И все это с настолько зашкаливающей сентиментальностью, что стрелка датчика ломалась о красную отметку. Дело тут даже не в коррупции, а в том, что отсутствие вкуса – самая жуткая ересь, в которую может впасть художник, но рядом уже не было никого, кроме партии, кто имел бы авторитет его поправить. Евтушенко так вжился в образ победителя, что, когда пришла пора поражения, он этого поражения не заметил.

И, однако, чего я не нахожу в себе, оглядываясь назад, так это возмущения. Горечь Бродского, видевшего в Евтушенко прямого антипода и предпочитавшего ему колхозы (он тут явно скопировал остроту Витгенштейна в адрес Рассела), понятна и объяснима, но если это ревность – то нет. Я уверен, что многие из моих товарищей по ремеслу не променяют свою аудиторию, пусть достаточно узкую, на стадионы Евтушенко. Но в таком случае ревновать или завидовать нет повода. У нас, впрочем, их и не было, прецеденты 60-х неповторимы, да и слишком небольшие пряники предлагают сегодня. И, положа руку на сердце, можем ли мы поручиться, что все эти стадионы, тиражи и зарубежные вылазки не вскружили бы голову нам самим? Я в своей несгибаемости уверен не настолько.

Евтушенко, конечно же, любил себя в поэзии, но и поэзию тоже, и не только ту, которая может нам показаться карикатурной. В составленном им огромном сборнике "Строфы века" я с удивлением обнаружил собственные стихи с его лестным предисловием, хотя и не лишенным комизма. В конце концов, он мог бы повторить за другим поэтом, что не расстреливал несчастных по темницам, и если мы признаем как минимум противоречивой фигурой, скажем, Никиту Хрущева, чьи руки обагрены украинским голодомором, то Евтушенко заслуживает большего. В сан поэта рукополагают не товарищи по цеху, у которых всегда можно заподозрить глубинные мотивы, а те, кому он свою поэзию адресует, и в них недостатка нет, как легко понять, оглянувшись даже сегодня по сторонам. Что касается меня, то я могу как минимум признать за ним то, что он когда-то признал за мной.

Алексей Цветков – поэт

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции