"Герард Реве – один из крупнейших литераторов послевоенных Нидерландов. Его роль в гомосексуальной эмансипации сложно переоценить. По обеим этим причинам Реве заслуживает восхищения. Тем более горько наблюдать, что происходит с ним в последнее время", – пишет амстердамская газета Het Parool в январе 1983 года, принося извинения читателям за опубликованное в субботнем приложении интервью с писателем. "После прочтения разговора с ним ни у кого более не должно возникать иллюзий: Реве – фашист", – приштамповывает редактор газеты. Отвращение к малейшему проявлению фашизма естественно для героического издания (во время оккупации Het Parool служил рупором голландского движения сопротивления), но разбор морального облика Реве в этой редакционной статье напоминает стиль советской печати, причем задолго до 80-х годов.

Голландские обыватели, из которых далеко не каждый мог похвастаться юностью, проведенной в подполье или в самоотверженной помощи евреям, были оскорблены высказываниями Реве о коллегах-писателях (Реве пожелал сочувствующим левацкой доктрине коллегам опробовать ГУЛАГ на себе), об Африке (Реве выражал сомнения в преимуществах свободной Южной Африки над апартеидом), о королеве Беатрикс и прочих институциях. Голландские обыватели, далеко не всегда знакомые с творчеством Реве, не заметили, как записавший разговор с Реве тележурналист и писатель Боудевейн Бюх назвал манеру Реве говорить "бесстрашной и недоступной смесью из иронии, литературы и сарказма". Интервью, которого молодой Бюх добивался, пустив в ход эпистолярный флирт, и на которое пришел не один, опасаясь приставаний Реве, записывалось 4 часа. Вторая его часть, предназначенная для передачи на нидерландском радио, из-за разгоревшегося скандала вокруг "фашизма" Реве не вышла в эфир. Писателя вскоре заставили оправдываться перед народом на телевидении, куда Реве пришел в панцире серьезного гражданина. Вновь возникают ассоциации с советской проработкой: это напоминает сцену из фильма "Карнавальная ночь", когда товарищ Огурцов требует от клоунов "не превращать культурное мероприятие в балаган" и шутить "так, чтобы никто бы ничего бы не мог сказать".

Одним из "шаперонов" Боудевейна Бюха во время записи его четырехчасового интервью в квартире Реве и его мужа Юпа Схафтхёйзена в голландском Схидаме был журналист Марк Блэзе. Теперь он вспоминает: "Нужно было видеть его глаза, он немного провоцировал, а Боудевейн своим высоким голоском заводил его все время. На самом деле, это вообще было не интервью. Реве думал: как бы впечатлить Бюха, выманить из комфортной зоны? И пошло-поехало: лагеря, антисемитизм, расизм, всего понемножку. Там, сидя вместе с ними за столом, сразу было видно: он все это говорит, чтобы подразнить, раззадорить Боудевейна. Но когда видишь выдержки в газете и не видишь ироничного прищура Реве, то все начинает выглядеть неловко, даже слегка позорно".

В 1985 году Боудевейн Бюх завернул кассеты с записями интервью в голубую оберточную бумагу, перевязал ленточкой цветов голландского флага, запечатал и отнес в архив Амстердамского университета, запретив вскрывать пакет без его личного разрешения. В 2002 году Бюх умер, про кассеты забыли.

"В сентябре 2016 года мы на такси вывезли пакет с записями интервью из университетского хранилища в студию звукозаписи, словно бы это были драгоценности королевской казны", – рассказывает Эва Роверс, автор только что вышедшей биографии Боудевейна Бюха. Мы с Эвой сидим на верхнем этаже амстердамской публички, на ежегодном вечере памяти Бюха – в Голландии он был сказочно популярен. Именно Роверс убедила Амстердамский университет распечатать пакет с интервью – университетские архивисты считали его исторической ценностью. "В студии звукозаписи консерватор университетского архива сказал мне: вот ножницы! Меня охватило странное чувство, будто я стою в музее, и мне дают кисть и говорят: нарисуй что-нибудь поверх этой картины! Я перерезала ленту, развернула голубую бумагу, и внутри действительно оказалось пять аккуратных кассет с записью очень высокого профессионального качества". Изначально исследователи, включая саму Роверс, не были уверены в том, что в пакете вообще лежит интервью с Реве – Боудевейн Бюх тоже любил розыгрыши.

Роверс – одна из немногих, кто прослушал интервью целиком. В оцифрованном варианте оно доступно для исследователей литературы в библиотеке Амстердамского университета, но не подлежит копированию. "Просто слушать голос Реве – это уже наслаждение, – продолжает Роверс. – Иногда он произносит ужасающие слова, но и они звучат как литература. Реве обладал даром романтической иронии в высшей степени, все, что он говорил, было многослойно, двусмысленно. Не иронично в прямом смысле – говорю одно, имею в виду противоположное, а намного изысканнее. Он намеренно запутывал, провоцировал слушателя, заставлял задуматься, нередко пуская в ход шокирующие высказывания, но ведь они работали! Эта его манера говорить – одно целое с его творчеством. Он сам говорил: У меня же магазин, я торгую книгами. Для этого иногда необходимо высунуть голову из окна и выкрикнуть что-нибудь скандальное".

О жизни Реве как о постоянном перформансе известно и то, что он сразу расставлял отметки для издателей, когда писал личные письма, как будто бы уже готовил их в набор. Реве-писателя невозможно отделить от Реве в жизни: "Я – роль, которую играю". И он исходил из того, что публика считывает его иронию; те же, кому эта ирония была непонятна, мало его интересовали. В разговоре Боудевейн Бюх, сам любитель преувеличений, даже спрашивал Реве напрямую, что в его словах является гиперболой. Но разве можно заранее предупредить: "Внимание, сейчас будет гипербола"?

Окончательно сбитый с толку Бюх решил поддать жару и тоже гиперболизировать дуэль, назвав кумира своей юности "агентом НСБ" или попросту предателем родины. Он использовал этот ярлык не буквально (все знали, что Реве не имел отношения к национал-социалистам, а наоборот, участвовал в рейдах против них, а его отец участвовал в движении сопротивления), просто "НСБ" стало в Голландии общепринятым ругательным словом.

На самом деле интервью с Бюхом было отнюдь не единственным случаем, когда Реве прибегал к праворадикальной стилистике. В 1972 году в переписке с журналистом Симоном Кармиггелтом (см. русский перевод "Письма Симону К.") он призывал освободиться, наконец, от бремени Суринама и Антильских островов и посадить все эти "прекрасные народы" на "пароход чуки-чуки", с "мешком побрякушек". В том же письме Реве упоминал, что благодаря обвинениям в расизме продажи его книг многократно увеличились и что это "заставило его задуматься". В 1975 году во время Ночи поэзии во фламандском Кортрейке Реве выступил с абсолютно фашистским стихотворением. При этом он вышел на сцену, увешанный религиозными и прочими символами (у него на шее болтались металлические крест, свастика, пацифистский Ban the Bomb и серп и молот, а на одной руке была белая боксерская перчатка). Таким образом он стремился подчеркнуть театральность своего выступления и намекнуть на связь между религиями, социализмом и фашизмом, но мало кто понял его замысел. Очень многие люди восприняли текст стихотворения буквально. "Даже если это какой-то ваш пропагандистский трюк, все равно вы пробуждаете латентный расизм в сотнях людей!" – кричал ворвавшийся тогда в гримерку к Реве суринамский адвокат.

"У меня целая стопка писем лежит от чернокожих мальчиков, которые просят меня стать их белым господином. Но у меня же нет такой жилплощади!" – говорит Реве в интервью с Бюхом.

Разумеется, Реве любил эпатировать публику, но это было не единственной причиной его повторяющихся "реакционерских" выступлений. Он стремился показать, сколь лицемерно общество, и что те голландцы, которые причисляли себя к прогрессивным левым, вовсе не были столь прогрессивных и широких взглядов, какими себя выставляли. "Мы притворяемся, что хотим обнять и принять всех иммигрантов, – говорил Реве, – но это маска". Он хотел сорвать маски.

Как обстоят дела с разоблачительной иронией сегодня, по прошествии 34 лет? "Я чуть со стула не упала, когда увидела заголовки новостей после того, как мы распечатали кассеты с интервью!" – вспоминает Эва Роверс. "Реве – действительно автор расистских высказываний! Это на сайте телерадиокомпании NOS, основного публичного телеканала!" Да, сегодня нам не помешала бы дополнительная доза иронии. В радикализировавшемся обществе столько накопилось тем, которых и коснуться нельзя. "Серьезную проблему можно решить, лишь посмотрев ей прямо в глаза, причем с юмором, потому что юмор позволяет свободно вздохнуть. Из одних споров за и против решения не рождаются", – говорит Роверс. "Над тем, что больше всего болит, нужно как следует посмеяться".

Ни Реве, ни Боудевейн Бюх не ожидали того цунами в голландском обществе, которое в итоге вызвал их разговор. Но прошло время, "буря в стакане воды" улеглась, и они вновь стали друзьями. Чего не скажешь о романисте Харри Мулише, которому Реве предложил пожить в коммунистическом концлагере, – тот Реве так и не простил.

На пленке с интервью слышно, как после выпада Реве в адрес Мулиша Боудевейн Бюх в волнении кричит: "А как же насчет возлюби ближнего своего?" – "Я, конечно, католик, но, к счастью, в качестве компенсации наделен здоровой дозой ненависти к человечеству", – нежно отвечает Реве, подливая себе из белого чайника можжевеловой водки.

Вторая часть их разговора, не вошедшая в газетную статью, была в основном посвящена обращению Реве в католическую веру. Для Реве, который вырос в семье коммунистов, католичество с его театральными ритуалами было как ароматная горячая ванна в конце тяжелого дня, говорит Роверс. В интервью Реве признается, что, когда он пришел в католическую церковь, его мучили сомнения и даже стыд, ибо он привык мыслить эмпирически, а религия, подобно сну, не оставляла места для рационального. Реве понимает, что у стороннего наблюдателя религия не может вызвать ничего, кроме усмешки, ибо она противоречит здравому смыслу. На то она и религия. В ней не может быть конкретики. Ее язык – язык символов и ритуалов, ничего не говорится напрямую. Теология не интересует Реве, он готов расстаться со всеми церковными догмами: его интересуют только эмоции. Эмоции, которые охватывают его во время мессы и в особенности во время консекрации. Один раз в год Реве в такие моменты даже плачет. Ему нравятся декорации: статуэтки, свечи. Он убежден, что единственной ролью церкви должно остаться исполнение сакральных ритуалов. Если же Боудевейн Бюх хочет понять его страсть к католической вере, то пусть перечитает его книгу "Мать и сын". Здесь Реве признается, что в нем есть и немного от кальвиниста, потому что он видит человека как незаконченное полусоздание, которое может стать целым, лишь заслужив божью милость.

Больше всего Реве любит "Богиню Мать". Первым, что он купил для своего дома во Франции, стала статуэтка Девы Марии, для которой он даже вырубил в стене алтарь (если верить Реве на слово).

Говорил Реве и о жизни после смерти: "Я иногда переживаю, как все пройдет на Суде. Что Он конкретно скажет и как поведет себя. Я думаю, Он не узнает меня. Или забудет меня навечно в зале ожидания со старыми журналами".

5 февраля 2017 года, 34 года спустя, нидерландское Радио 1 дало в эфир выдержки из интервью Боудевейна Бюха с Герардом Реве. Эту часовую компиляцию можно прослушать на сайте радиокомпании. Перевод интервью на русский язык будет опубликован в 2017 году в сборнике публицистики Герарда Реве "Бог очень одинок".