Леонид Велехов: Вот так органично, плавно мы перейдем к другой, не менее замечательной, на мой взгляд, части вашего творчества - к серии портретов.
(Видеосюжет о Борисе Жутовском. Закадровый текст:
Борис Жутовский – человек-эпоха, художник-легенда, путь к славе ему открыл лично Никита Хрущев, разгромив и заклеймив как «абстракциста», но этой напутственной краткой рецензии наш герой на протяжении всей последующей более чем полувековой своей творческой жизни соответствовал лишь отчасти. Он и абстракцист, он и замечательный психолог-портретист, и выдающийся книжный оформитель… Его творческая фантазия неистощима, ей тесно в рамках жанра, стиля или направления. И главная работа его жизни – из 75 фрагментов состоящее панно "Как один день" – выразила эту многогранность его художнической личности, вобрала в себя образы целого сонма его друзей, выдающихся отечественных талантов и умов, и вообще всю его насыщенную событиями жизнь художника, путешественника, писателя, рассказчика, фантазера…
Абстракцисту и златоусту оказалось мало традиционного студийного часа, поэтому наша передача разрослась до двух "серий", в первой мы побеседовали в студии Свободы, потом перекочевали в мастерскую художника, а во второй серии еще и отправимся на его любимый Кутузовский, где он прожил всю жизнь и знает каждый дом. А пока что продолжаем начатый в первой части разговор в мастерской...)
Мастерская
Борис Жутовский: Я нарисовал больше трехсот портретов. Большая серия. Действительно, я понял, что надо собирать время. Но года три тому назад я подумал вот что... Мне стало скучно их уже немножко рисовать. И при этом у меня же еще несметное количество людей не нарисовано. И я подумал, что надо чуть-чуть наполнить их каким-то содержанием помимо собственно изображения портретируемого. Я подумал: все они жили - конец XIX - ХХ век. Это время, когда в изобразительном искусстве мира, в том числе России, произошла грандиозная революция - импрессионисты, наш авангард...
Леонид Велехов: Серебряный век...
Борис Жутовский: Огромное количество невероятных событий в области изобразительного искусства! Тогда я решил, что я буду рисовать портреты уже не черно-белые и не сангиновые, а цветные, маленькие, с вкрапленными в них картинами художников того времени.
Леонид Велехов: В качестве фона, да?
Борис Жутовский: В качестве метафоры. И вот на сегодняшний день я над ней, этой серией, как раз и работаю.
Леонид Велехов: Из этой серии совершенно замечательный портрет вашей мамы!
Борис Жутовский: Да. Здесь и мама, и дедушка, и бабушка, и друзья. Все, кому я недодал, как мне показалось. И вот я думаю, что их должно быть где-то порядка ста пятидесяти. На сегодняшний день 84. (Показывает картины). Вот это Эдик Штейнберг, недавно умерший, очень симпатичный, милый человек.
Леонид Велехов: Какое красивое лицо.
Борис Жутовский: Хорошее лицо. Юло Соостер и Магритт... Это Юра Карякин и Пикассо. Тот самый Юра Карякин, который на заседании Верховного Совета сказал: "Россия, ты одурела?!" Натан Эдельман. "А сливаются горы у подножия, где живем-поживаем мы. Если не задирать головы, можем даже не заметить, что ты соседствовал с совершенством"... Это Даниил Семенович Данин. И тоже Пикассо. Это Лев Эммануилович Разгон. И Брак. "Лева, ну, скажи мне, пожалуйста. Вот ты отсидел 17 лет! Ну, вот чего ты шляешься сейчас! Кто бы тебя не позвал, ты идешь, сидишь в президиумах, выступаешь". "Боря, жить хочется"... Это мой дедушка и Малевич. Они пьянствовали вместе в Немчиновке. Соседи были. (Смех). Это только что умерший Миша Шаевич Брусиловский. Умер он в Свердловске, Екатеринбурге, а сам он из Киева. Вытолкали из толпы, когда их вели в Бабий Яр... Это Булат Шалвович Окуджава и Лентулов. Да, это мама Нина Ивановна. Тужила: "Ой, Борька, был бы ты бухгалтером, приходил бы вечером, мы бы смотрели телевизор, потом бы спать ложились. Что ты с этими своими картинками?!" (Смех)
Леонид Велехов: Увидев этот изумительный портрет, она что-нибудь сказала или нет? Или это уже после ее смерти?
Борис Жутовский: Это было после ее смерти.
Леонид Велехов: Но рисовали ее при жизни?
Борис Жутовский: И не один раз!
Леонид Велехов: И это тоже ее не воодушевляло?
Борис Жутовский: Нет. "Я знаю, почему ты меня так нарисовал. Мы только что с тобой поругались".
Леонид Велехов: Но там ведь не только друзья, в этих портретах? Вот, например, я вижу Павла Анатольевича Судоплатова...
Борис Жутовский: Нет, нет. Здесь прежде всего те, кому я недодал, но есть и самые разные люди, с которыми меня сталкивала жизнь. Судоплатов... Со школы я дружил с одним мальчиком. Жил он у нас на Кутузовке в цековских домах. Учились мы вместе в 665-й школе на Студенческой. Уже после окончания школы на очередном дне рождения его мамы, Анны Геннадиевны, я познакомился с какой-то очень языкастой, красивой и, видно, неглупой дамой. Потом, когда прошел день рождения, я спрашиваю: "А кто это такая?" Мне говорят: "Это Эмма Карловна Судоплатова. Жена помощника Лаврентия Берия, с которым, когда Берию арестовали, случился летаргический сон. А когда Судоплатов пришел в себя, его самого арестовали и посадили. И вот он сидит, а Эмма Карловна мужественно сражается за жизнь, потому что у нее двое сыновей. И она шьет, чтобы заработать на жизнь, хотя живет на Мархлевского в роскошном особняке". Так я первый раз услышал об этих людях. Прошло некоторое количество времени, и на очередном дне рождении Анны Геннадиевны Цукановой я встречаю самого Павла Анатольевича Судоплатова. Его выпустили, и он сидит на дне рождения с сыном. Поговорили, перекинулись какими-то словами. Опять прошло какое-то количество времени. Анна Геннадиевна ушла на пенсию. Что-то, где-то промелькнуло - Судоплатов, Судоплатов. Я звоню и говорю: "Анна Геннадиевна, Павел Анатольевич-то жив ведь?" "Да, жив". Я говорю: "А давайте я его нарисую?" Потому что в этой мании собирать свое время я был готов даже Гитлера нарисовать...
Леонид Велехов: А как не нарисовать, если бы оказия представилась?!
Борис Жутовский: Она: "Хорошо, я узнаю". Буквально через два дня она мне звонит и говорит: "Павел Анатольевич нас ждет послезавтра, в среду". Я взял такси, заехал за ней, и мы поехали. Это уже был, конечно, не особняк на Мархлевского, а трехкомнатная квартира недалеко от нового телевидения. Мы приехали. Эмма Карловна была уже больна, лежала: Паркинсон. Квартира была нелюбимая - чистая, аккуратная, но нелюбимая. Сели рисовать. Потом объявляю перерыв. Он ушел, присел на койку к жене. Я пошел на кухню, попил водички. Вхожу. Теперь я уже понимаю, что ему хотелось что-то мне сказать - благодарность, что я его рисую, какие-то человеческие эмоции. "Вы знаете, Боря, вот много лет назад, я тогда ухаживал за Эммочкой, она жила в Одессе, а я уже работал в Киеве. И на выходные дни я ездил в Одессу к Эммочке. Однажды, возвращаюсь из Одессы, меня вызывает наш начальник. Может быть, вы слышали такую фамилию - Косиор?" Я говорю: "Да, слышал". "Вызывает и говорит, что в городе Киеве появились антисоветские листовки, написанные детским почерком, в слове "буржуазия" сделано три ошибки. Косиор говорит, что надо автора найти". Быстро нашли мальчика и быстро нашли тех, кто его вдохновлял..." "Да", - сказала Эмма Карловна, лежа на постели. "Доложили Косиору. Он подумал и сказал: "Ну, с теми, кто вдохновлял, разговор короткий". "Да", - сказала Эмма Карловна. "А мальчика не трогать". "И вы представляете себе, Боря, мальчика не тронули". Судоплатов помолчал и добавил: "Много было гуманного, много..."
Леонид Велехов: Да уж! (Смех.) Булгакова в этой серии портретов нет, но Елену Сергеевну, мне казалось, вы рисовали?
Борис Жутовский: Нет.
Леонид Велехов: Почему? Ведь были знакомы?
Борис Жутовский: Потому что не случилось. Я сидел у нее в гостях и всю ночь читал "Мастера и Маргариту".
Леонид Велехов: Я знаю, что вы были первый, кто пытался опубликовать роман.
Борис Жутовский: Да. Даже сделан был набор. Это было в издательстве "Молодая гвардия". Был такой роскошный человек, Юрий Николаевич Коротков, завредакцией ЖЗЛ ("Жизнь замечательных людей"). Он меня позвал на предмет того, что он решил выпускать ежегодный альманах "Прометей". И я ему выдвинул два условия своего соучастия - мы это делаем только втроем (он - текст, я - оформление и технический редактор издательский), и он публикует "Мастера и Маргариту". Потому что перед этим как раз я прочитал роман и совершенно сошел от него с ума. Он сказал, что условия принимают с одной поправкой: "Во-первых, мы не можем публиковать в альманахе весь роман. Мы можем опубликовать только историческую часть - Иешуа Га-Ноцри и Понтий Пилат. Мы это сделаем, наберем, а там как цензура решит". И мы набрали. И гранки были. Елена Сергеевна радовалась этому. Но цензура не дала.
Леонид Велехов: Набор рассыпали.
Борис Жутовский: Набор рассыпали, конечно.
Леонид Велехов: Господи, какая история!
Борис Жутовский: Но! Я шпана. Мне это нужно было для чего? Для того чтобы переснять весь роман. Я же это переснял. Юрий Николаевич Коротков позвал Елену Сергеевну. Она привезла два тома, переплетенные в красный бархат. "Боба, три дня я читаю, потом 3-5 дней - тебе". Я схватил это, конечно! И тут же рванул в любимое место - в знакомую фотолабораторию, где мне это все пересняли. И я имел фотокопию авторства.
Леонид Велехов: Полного текста, а не того, который вышел в журнале "Москва".
Борис Жутовский: То, что вышел в журнале "Москва", вышел за исключением 16-ти страниц машинописного текста. Потому что все потом девчонки в "Молодой гвардии" брали у меня эту фотокопию, чтобы допечатать себе 16 страниц.
Серия большая и вкусная. И главное, что я теперь понимаю, что рано или поздно, когда я ее почти закончу, надо сделать книжку. И книжку уже не надо делать с текстами. Я придумал, что нужно делать это с небольшой цитатой. Просто с цитатой. Например, цитата такая: "Нужно жить ради тех, кому ты нужен постоянно, а не временно, Камю". "Когда строку диктует чувство,//Оно на сцену шлет раба,//И тут кончается искусство,// И дышат почва и судьба". Это к портрету Булата.
Леонид Велехов: От чего вы идете в первую очередь, когда рисуете человека? Или нет такого? Рзные лица, разные люди, разные первоимпульсы...
Борис Жутовский: От образа.
Леонид Велехов: От целого?
Борис Жутовский: Да, от целого. Если я буду рисовать вас, я буду рисовать вас, а не ваш глаз, вашу бровь или вашу дивную прическу. Это не имеет значения. Мне надо туда залезть, к вам в глубину.
Леонид Велехов: Я знаю, что вы ходили на процесс Ходорковского и Лебедева. Вы рисовали их?
Борис Жутовский: Только для этого я и ходил. В суде же нельзя снимать. Поэтому только рисовать.
Леонид Велехов: Американская такая традиция.
Борис Жутовский: Да, и Муратов, которому это нужно было непременно публиковать в "Новой газете", меня попросил: "Боба, ты мне не поможешь?" Я говорю: "Хорошо". Полгода я ходил на все судебные заседания и рисовал. И книжка вышла по этому поводу.
Леонид Велехов: Вы как-то бесстрастно к этому относились, сконцентрировавшись на своей задаче? Или все-таки этот процесс вас?..
Борис Жутовский: С одной стороны, я мог бы задать себе немало вопросов о том, кто такие Лебедев и Ходорковский.
Леонид Велехов: Очевидный вопрос, очевидные ответы.
Борис Жутовский: Абсолютно! С другой стороны, когда я вижу произвол одних над другими, явный, грубый, игриво наглый с заданным результатом, вот это и заставляет тебя рисовать и работать.
Леонид Велехов: Конечно, "и милость к падшим призывал".
Борис Жутовский: Да, наверное. Потому что это все равно... Смотреть, как один человек глумиться над другим человеком, невозможно. Это трудно. Ты принимаешь сторону как раз того, кому худо.
Леонид Велехов: Конечно, конечно.
Борис Жутовский: Даже если он не прав, но это не имеет значения. Потому что разобрать кто из них как, кто из них что, кто из них сколько и почему - это и не моя задача, да и невозможно. Но когда происходит вот такое глумление человека над человеком, смотреть на это тяжело и обязательно хочется принять участие, чтобы помочь тем, кому худо.
Леонид Велехов: Да, да, я вас абсолютно понимаю.
А теперь я хочу глаза вверх поднять и спросить об этом диковинном артефакте, работе. Это рыбина из семейства осетровых?
Борис Жутовский: Да, осетр.
Леонид Велехов: И что он там делает?
Борис Жутовский: Это игрушки. Потому что ведь профессия состоит в том, что все, что ты видишь, все хочется превратить своим ремеслом во что-то соответствующее алчности. А я в своей жизни очень много путешествовал, очень! Мое счастье, что я родился в Советском Союзе, а не в Андорре.
Леонид Велехов: Ух, ты! (Смех)
Борис Жутовский: Если бы я жил в Андорре при таком режиме, это караул! (Смех). А при нашем прошедшем режиме жить на 1/6 части суши большое удовольствие. Потому что внутри этой колючей проволоки можно было путешествовать.
Леонид Велехов: Периметр большой.
Борис Жутовский: Да, периметр большой, лагерь хорошо охранялся по краям. Поэтому то, что было в середине, не очень волновало власть. Поэтому можно было путешествовать. И я путешествовал. Я изъездил территорию Советского Союза просто всю - от Камчатки до Эстонских островов и от острова Виктория (это рядом со Шпицбергеном) до Кушки. И однажды, уже во второй половине всех этих путешествий, мы с приятелем плывем на байдарке по Ахтубе в низовье Волги после Волгограда. А там Волга разделяется на две части - Ахтуба и Волга. А между ними огромное количество протоков. И мы плывем и смотрим, что на берегу что-то валяется. Подплываем. Смотрю - осетринка. Браконьеры икру выпустили, а тушку бросили. И тушка, лет за 20, болтаясь в протоках, высохла и приобрела такой характер. Ну, я ее, конечно, себе в байдарочку. Приехал в лагерь, сделал деревянную клетку, чтобы вести аккуратно. Потом опять плывем, смотрим - берег высокий, а в берегу дырка и сверху дырка и четыре палочки, а на палочках тряпочка. Это коптильня браконьеров. А тряпочка, чтобы рыбнадзор не видел дыма. Я тряпочку-то снимаю, а она красоты-то несказанной! Я накрыл тряпочку, на нее рыбочку и получилась картина.
Леонид Велехов: Это же надо было такое придумать, елки зеленые!
Борис Жутовский: Правда, после этого я лет через 10 сделал большую серию рисунков, которая так и называлась "Рыба". Они есть в той книжке. Все эти фрагменты, изгибы этой формы - это, конечно...
Леонид Велехов: То, что вы какой-то фантастический путешественник, это я знал, но я еще знаю, что вы в своих путешествиях, по сути дела, ведете живописные дневники.
Борис Жутовский: Рисунки, да, да.
Леонид Велехов: По-моему, на окне лежит скопища огромная.
Борис Жутовский: Да, их там штук 30.
Леонид Велехов: А что такое для вас рисовать?
Борис Жутовский: Жить.
Леонид Велехов: Это образ существования.
Борис Жутовский: Абсолютно! Даже фотография не может этого заменить. Я должен фиксировать все, что происходит от цвета, от линии, от каких-то странных сочетаний. Все время надо фиксировать, потому что потом, если ты это не делаешь, тебя начинают одолевать сны - вот этот берег, вот эти деревья, вот этот обрыв, идущая фигура. Сны - это мука.
Леонид Велехов: Ведь много из друзей уехало.
Борис Жутовский: Много.
Леонид Велехов: Талантливейших людей, которые своими талантами обогатили весь остальной мир.
Борис Жутовский: Обогатили или нет - надо еще подумать.
Леонид Велехов: У вас никогда не было такой мысли? Все-таки жизнь и шпыняли, и загоняла в поисках пятого угла, что было в 1962 году.
Борис Жутовский: Я уеду, если воткнут штык в жопу, а так - нет. Жить надо дома. Вот как я живу в этой квартире, которая осталась, на Кутузовке. Где-то позавчера мы едем с женой и что-то обсуждаем. Я говорю: "А давай, купим какой-нибудь загородный домик, типа дачки. И там будем жить". Она говорит: "Ты с ума сошел?! Куда ты от своей Кутузовки уедешь?!" Это моя родина.
Леонид Велехов: Вы опять срежиссировали как бы и следующий, финальный поворот нашей программы. После этого монолога не остается ничего другого, как проехать на Кутузовку, посмотреть на нее, которая вас помнила от такого до нынешнего. И вы видели, как она превращалась из какого-то тракта можайского в эту самую главную артерию столицы.
Борис Жутовский: Вот здесь ходил трамвай. Этот дом МПС был. Этот дом МИД. Это гэбэшный и это гэбэшный. Это родина!
Леонид Велехов: Наше путешествие по вашим и по моим родным местам кутузовским мы начали по вашей воле с этой точки, с этого пункта. Почему?
Борис Жутовский: Потому что это тоже знаменательное место для кутузовских. Здесь был, во-первых, пивзавод, где в детстве тощим, золотушным детям выдавали по бумажкам, по ордеру пивные дрожжи, чтобы червями не пошли. Во-вторых, здесь была знаменитая карандашная фабрика. У меня до сих пор есть карандашик, на котором написано "Хаммер". И когда этот хитрый и умный еврей, наконец, построил "Хаммер-центр"...
Леонид Велехов: Вывезя отсюда все, что только можно было.
Борис Жутовский: Просьба у него было только одна, чтобы невдалеке от его фабрики.
Леонид Велехов: Что вы говорите?! Вот почему это тут оказалось на Краснопресненской набережной, по другую сторону реки. Оба завода пахли очень сильно. Бадаевский пивзавод пах замечательно солодом на всю эту набережную, а "Сакко и Ванцетти" графитом.
Борис Жутовский: А как мы там воровали карандаши! (Смех). Тогда же не было ничего. Все же воровали. Это для кутузовских место знаковое. Был пляжик летом. Тут мы купались совершенно спокойно. Это один из элементов родины. Потому что то, что мы видим с вами на той стороны, стояли развалюшистые, крошечные грязные домушки. Среди них за загородкой торчал маленький пороховой заводик. И в один прекрасный момент этот завод взлетел на воздух.
Леонид Велехов: Боря, а с чем эти места связаны? Теперь они прославлены Театром Фоменко, бывший кинотеатр "Киев", любимое место препровождение многие годы.
Борис Жутовский: Это было старое еврейское кладбище, настоящее еврейское кладбище с невероятными памятниками.
Леонид Велехов: То есть мы стоим на нем?
Борис Жутовский: Да. Лабрадор сказочный совершенно!
Леонид Велехов: Лабрадор - камень, а не любимая собака Путина.
Борис Жутовский: Да, да, камень. Это было старое еврейское кладбище, на которое мы каждую весну с мамой и с отчимом приходили сюда на высокий берег смотреть ледоход. Это теперь кинотеатр построили, поэтому тут непонятно, а так это был обрыв. В 1962 году его тихонько стали ликвидировать. Потому что от "Пиццы Хата"...
Леонид Велехов: От кафе "Хрустального" все-таки правильнее будет сказать.
Борис Жутовский: Да, от кафе "Хрустального" до перекрестка Дорогомиловки и Кутузовки вся правая сторона - это было русское кладбище. Русское кладбище начали обхамливать до войны еще. И вот эти дома ЦК, мимо которых мы сегодня проезжали, постепенно вырастали. В предпоследнем доме перед домом Брежнева во дворе еще стояла церковь, большая милая церковь, которую потом снесли, и на ней построили 75-ю школу, которую кончала моя дочка. Тихо-тихо русское кладбище двигалось, двигалось. Причем, было время (я застал это время), когда там еще оставалась часть русского кладбища. Мы там прогуливали школу. И в углу этого русского кладбища стоял огромный валун, на котором старославянским шрифтиком было написано - "В память русским воинам, погибших в Бородинском сражении". Это было хорошее место. Потому что прогуливая школу, а я учился в одном классе с Юликом Ляндресом...
Леонид Велехов: Будущим Юлианом Семеновым.
Борис Жутовский: Да, который воровал у отца пистолет. И мы на кладбище стреляли по этому камню из пистолета. И когда построили дом Брежнева, то обелиск этот оказался на проезжей части. Когда стали рушить еврейское кладбище, мы пришли в очередной раз весной смотреть ледоход, было уже все разрушено. Остались редкие очень памятники. Потому что кладбище-то старое. Я помню, яма, полная желтой воды, углы гробов, а на дне лежит череп и черная коса. Прошло какое-то время. Я взял внука, и мы пришли сюда кататься на лыжах. Вдруг он упал и заплакал, жалуется, что ушиб колено. Я говорю: "Сейчас мы накажем этот камушек". Разбросал снег - камушек с еврейскими письменами. Стали строить Театр Фоменко. Я еду на машине, заехал сюда, и у ребят-рабочих спрашиваю: "Ребята, роете, строите здесь театр. Костей много?" Они говорят: "Ой"...
Леонид Велехов: В конце нашего путешествия мы оказались в кульминационной точке. Это ведь ваш знаменитый дом, вами прославленный и овеянный легендами, вами рассказанными и сочиненными, пережитыми. Это, наверное, был один из первых многоквартирных домов в округе, да?
Борис Жутовский: Абсолютно! Единственный!
Леонид Велехов: Ничего себе! А что, тогда это все представляло вокруг?
Борис Жутовский: Это представляло из себя поля и овраги, в которых крестьяне сеяли лен и овес. И по весне ходила лошадь с плугом. Все, как полагается.
Леонид Велехов: Венецианов просто.
Борис Жутовский: Чистый! Это все было видно из окна.
Леонид Велехов: Боже мой! Красотища какая.
Борис Жутовский: Мы в этих оврагах прятались аэростаты воздушного заграждения. И к ночи поднимались такие черные рыбки, а днем девки им тащили еду. Посреди Можайки шли девчонки с круглыми штуками, несли еду.
Леонид Велехов: Газ.
Борис Жутовский: Да, газ, еду несли. (Смех) Это такая была абсолютная пустота. И трамвай ведь сначала ходил только до железной дороги, там, где сейчас метро "Кутузовская". Потом построили мостик очень узенький, и трамвай ходил до Филей, но однопутка была на мосту. Сидели два диспетчера и пропускали трамвай. А троллейбусы ходили только до Дорогомиловской заставы. Потом уже, пожалуй, перед войной только стали ходить до... Вот здесь одна остановка. Это была конечная. До Филей никто не ходил. До Арбатской площади - 30 коп., до Военторга - 40 коп., до Манежа - 50 коп., до Кузнецкого моста - 70 коп. и до Рижского вокзала - 90 коп. Это деревня Фили.
Леонид Велехов: Вот она деревня Фили.
Борис Жутовский: Большая Дорогомиловская улица. А вот Смоленская. Речка Сетунь, которая в наше время называлась Кровавой, поскольку шла через сталинскую дачу.
Леонид Велехов: Так называлась?!
Борис Жутовский: Да, так и называлась - Кровавая речка. А вот деревня Фили, где мы сейчас сидим, вот.
Леонид Велехов: А Шелепиха - это там, где Шелепихинский мост и т. д.
Борис Жутовский: Да, да, да. Вот она Кутузовка.
Леонид Велехов: Это какой год?
Борис Жутовский: 1947 год. Вот Сталинская дорога.
Леонид Велехов: Это что, какой-то скотный двор здесь?
Борис Жутовский: Это бараки, в которых жили простые люди, потом пленные немцы. Четыре барака. Эти два снесли, а эти два остались.
Леонид Велехов: А немцы тут много чего настроили.
Борис Жутовский: Конечно.
Леонид Велехов: И строили они так, что...
Борис Жутовский: По воскресеньям, по субботам к ним приезжал оркестр.
Леонид Велехов: Тоже из немцев?
Борис Жутовский: Под окнами у них были насажены цветочки. Очень заискивали перед нами, мальчишками.
Леонид Велехов: Но нормально? Не голодные?
Борис Жутовский: Нет! За ними смотрел молодой немец, с повязкой на руке "Доктор". И он за ними за всеми следил.
Леонид Велехов: А на губных гармошках не играли?
Борис Жутовский: Играли, играли.
Леонид Велехов: Но люди к ним прилично относились, да? Не было никакого озверения?
Борис Жутовский: Я этого никогда не видел.
Леонид Велехов: Боря, а что это за артефакты, которые вы с собой прихватили?
Борис Жутовский: Это поразительная вещь. Это портсигар моего прапрапрадеда - Иван Константинович Соцков. Как во всякой семье есть какая-то коробка, чемодан, антресоли, где сложено бесконечно важное и никому не нужное.
Леонид Велехов: Но не выбрасываемое.
Борис Жутовский: В нашей семье - это лубяная коробка. Эта лубяная коробка была заведена тогда, когда родилась 8-месячная, недоношенная мама. Ее надо было обкладывать бутылками с горячей водой в этой коробке. Легенд у этой коробки невероятное количество. Чего там только нет - там есть чьи-то волосики, какие-то распашонки, какие-то лайковые перчатки, роскошные какие-то портсигары и еще черт знает что. Главное, что непонятно чье это. По легенде в 1914 году дед ушел на фронт. А дед был франт и ходок. Через пару месяцев бабушка Мария Ивановна взяла подмышку 4-летнюю мать, лубяную коробку и поехала на фронт искать Ивана Григорьевича. Приехала на фронт. Пошла по окопам. Нет Ивана Григорьевича в окопах. (Смех). Тогда она положила лубяную коробку, посадила на нее 4-летнюю Нинку и сказала солдатам: "Поглядите, я пойду мужа искать". И ушла. Четыре или пять часов ее не было. Когда она пришла, мама была накормлена, уложена спать. Все было, как следует. Моя бабушка Мария Ивановна явно с примитивным историческим устройством мозга, когда умирал кто-нибудь из ее семьи, она брала календарь, вырывала листочек и на нем писала :"В 7 часов утра московского времени скончались дорогой наш папаша. Вечная память ему". Это 1942 год. "Умерла наша дорогая Поля, которая жила в Баковке".
Леонид Велехов: "Ноября 28".
Борис Жутовский: "Пятница. Вечная память".
Леонид Велехов: "Любимый друг семьи".
Борис Жутовский: Брат Алексей. "Милый, не забываемый брат Алексей. Вечная память ему". "В 10 часов утра скончался мой милый"...
Леонид Велехов: А число, год?
Борис Жутовский: "23 апреля, среда, 1919 года". Но самое главное, что на календарях написано! Тоже ведь с ума сойти.
Леонид Велехов: Я спрошу вас еще про памятник Кутузову.
Борис Жутовский: Стоит на лошади дяденька одноглазый. Он, дяденька, стоит на нашем огороде. Это была деревня. Жена будущего наркома авиационной промышленности, тетя Фатя Лицелидзе, сидела у первого подъезда и командовала всем двором.
Леонид Велехов: Боря, а самое первое воспоминание в жизни какое?
Борис Жутовский: Это гигантская кавалькада людей и милиционеров на лошадях, когда хоронили отца.
Леонид Велехов: Все-таки это помните?
Борис Жутовский: Да, вот это я помню. Кавалькаду я помню. И помню, как не очень умная мама пошла в крематорий и подвела меня к глазку в печи. В те времена можно было смотреть, как сжигают.
Леонид Велехов: Борь, говоря о достопримечательностях этих мест, все-таки главной не коснулись, уже не существующей, - Поклонной горы. Но вы-то ее помните именно как гору.
Борис Жутовский: Прямо через гору шла дорога на сталинскую дачу.
Леонид Велехов: На кунцевскую "ближнюю" дачу.
Борис Жутовский: Вся эта дорога была утыкана вот такой высоты чугунными шкафчиками - телефонами.
Леонид Велехов: Вот оно как?!
Борис Жутовский: Да. А мы любили на коньках кататься с этой горки. Во-первых, она ледяная, во-вторых, хороший асфальт был всегда, в-третьих, для нас (ведь коньки на валенки завязывали) это было очень важно. В один прекрасный момент все шкафчики начинали звонить. И тогда, откуда ни возьмись, возникало штук 20 НКВДэшников, которые начали гонять нас палками. Потом уже через какое-то количество лет мы уже договорились. Они говорили: "Ребята, уходим". Мы уходили. Мы скатывались вниз. А тут на углу еще была деревня. Тут стояла маленькая керосинная дяди Феди. Вы не помните, как пахнет керосин?
Леонид Велехов: Еще как помню!
Борис Жутовский: Это конец света! И мы у дяди Феди пережидали, отмораживая сопли, когда его превосходительство проедет. Его превосходительство ездило, кстати говоря, всего на двух автомобилях.
Леонид Велехов: Неужели на двух? А почему тогда Слуцкий написал: "Однажды я шел Арбатом, Бог ехал в пяти машинах"?
Борис Жутовский: Нет.
Леонид Велехов: Не было пяти машин?
Борис Жутовский: Я видел его не один раз. Две! Никаких вот этих… не было. Ехали нормально.
Леонид Велехов: Но разглядеть вы его могли хоть раз?
Борис Жутовский: Нет, ничего нельзя. Тут же возникали менты около переходов. И нельзя было выйти на проезжую часть. Там был прекрасный лес - лиственницы, клены, березы. Там гоняли белки, бурундуки. Там обнимались ребятки. Там старики засыпали на солнышке. Просто колосилась Поклонная гора. Но в 1975 году приняли какое-то решение. Всю горы срыли.
Леонид Велехов: Подводя предварительной итог прогулочной части нашего разговора, раз уж мы вспомнили, как Сталин тут ездил, как увеличивалось количество машин в эскорте вождей, еще мы помним, как по Кутузовскому танки прошли... Политическая история в виде метафоры - этих кортежей, танков... Разочарованы вы тем, куда мы пришли-приехали?
Борис Жутовский: Они с каждым днем глумятся все больше, все неожиданнее. Но у меня в голове всегда одна мысль: "Только бы не сажали". Я помню, как выглядели люди, у которых посадили, которых посадили...
Леонид Велехов: Кстати, сильно ваш дом поредел в 1937-1938?
Борис Жутовский: Очень! У меня был отчим, Горяша, любимый. Его сестра на кухне анекдот рассказала. Соседка, чтобы занять ее комнату, донесла на нее. Ханум просидела 8 лет в лагерях. Только бы это не повторилось. А все остальное можно пережить, я думаю.
В мастерской
Леонид Велехов: Мы вернулись опять в мастерскую. И напоследок у меня осталось полтора частных вопроса и полтора общих. Я давно у вас хотел спросить о форме ваших усов, которые вы всю жизнь носите. Это такое напоминание о Польске, которая не сгинела? Нет?
Борис Жутовский: Это завлекалочки такие. (Смех в студии) Дело в том, что морда-то ободрана медведем.
Леонид Велехов: Еще и медведь там, елки зеленые, побывал.
Борис Жутовский: Да! В верховьях реки Лены. И морда ободрана. Поэтому я ее все время декорировал каким-то образом. Стеснялся. Надо же было загородить. Потом с годами я понял, что загораживать не надо, наоборот, это, как говорится…
Леонид Велехов: Шрамы, как известно, украшают мужчину.
Борис Жутовский: Да. С Эрнстом поспорили как-то. Он: "Боба, а чего ты не носишь на морде усов?" Я говорю: "Эрик, давай, я отпущу такие же усы как у тебя". И отпустил такие, как у него. Потом они мне мешали. Их надо все время подстригать, следить за ними. Тогда я это сбрил. Но что-то надо оставить на морде лица. Ты же все-таки мужчина. У тебя должен расти какой-то хвост на морде. И вот я оставил эти две игрушечки такие.
Леонид Велехов: Еще один вопрос. Может быть, он глупейший, но, с одной стороны, во-первых, он вернет нас мысленно к началу программы, в которой мы говорили об этой знаменитой, вас прославившей выставке с участием Хрущева, а, с другой стороны, меня этот вопрос просто занимает. Почему он назвал вас абстракцистами - это понятно. А откуда взялись эти самые "педерасты"? Почему вдруг? У этого есть какое-то объяснение-обоснование?
Борис Жутовский: Есть. Это помог понять Сергей Хрущев. Я его спросил: "В чем дело? Откуда?!"
Леонид Велехов: Тоже вас мучил этот вопрос? (Смех)
Борис Жутовский: Конечно. "Откуда у отца такое искаженное представление о целом направлении существования человечества?" Он говорит: "Понимаешь, Боба, накануне той встречи дома был какой-то разговор. И отец спросил: "Кто это такие?" "Я ему объяснил"...
Леонид Велехов: Просветил.
Борис Жутовский: Просветил. "И когда он стал на вас кричать, аргументов-то нет. Он сказал: "Ну, ладно сослать вас на лесоповал... Посадить... Нет, мы вас не будем сажать. Мы вам дадим деньги и езжайте на свой любимый Запад". Потом опять: "Посадить!" На что Юло Соостер сказал: "А я уже сидел семь лет в лагерях". Больше нет никаких козырей! И тогда выскочило это: "Вы что, педерасты что ли?!" (Смех)
Леонид Велехов: Суммируя, вы счастливый человек?
Борис Жутовский: Да! Я счастливый человек. Во-первых, мне удалось прожить в катаклизмах моего времени. Задевали, получал по морде, посидел в тюрьме. Накануне 1 сентября в поле в деревне набил майку огурцами. 1947 год. Маме огурцов хотел отнести. Мимо шел председатель колхоза. И мне грозило восемь лет тюрьмы! 1947 год, когда за луковицу сажали. Опять вылез. Опять повезло. Из всех обстоятельств, которые сваливались на меня по жизни, мне удалось выплывать на поверхность. И на девятом десятке жизни я продолжаю работать. И мне хочется работать. И я знаю, что я хочу сделать.
Леонид Велехов: Как прожить жизнь так, чтобы, разговаривая с вами, человеком, которому уже за 80, я человек, который все-таки много моложе, ощущал, что я разговариваю как будто с ровесником? Как оставаться таким вот молодым и заряженным и волей к жизни, и любовью к жизни? Что для этого нужно - беспрестанно рисовать, поддерживать себя в спортивной форме, быть всю жизнь окруженным большим кругом друзей?
Борис Жутовский: Это, конечно, большая удача. Я думаю, что немалую роль в характере играет генетика, конечно. Энергичная мама, которая до последних дней носилась и занималась общественными делами, помогая всем. Отчим называл ее "помощник всех дураков". (Смех). Она кидалась помогать всем. И это у меня в характере. Не так давно я начал задавать себе этот вопрос: собственно, а во имя чего я делаю, для чего я делаю, на что я трачу этот остаток жизни? Я не диссидент. Я не выхожу на площадь. Я не участвую в демонстрациях. Я не пишу лозунги. Занимаясь своей профессией, я прежде всего понимаю, что качество ремесла имеет первостепенное значение. Ты должен быть профессионалом. Рисовать надо уметь. Я думаю, что я заполняю одну из ячеек улья под названием "Культура", что является составной частью того, что спасает любую нацию в любой исторический период существования человечества. Надо делать культуру. Я это умею. Я не сомневаюсь в том, как это надо сделать. Тут я профессионал! А во всех остальных, только что перечисленных обстоятельствах я приблизительный любитель. Потому что я же не знаю ремесла диссидента. Это отдельная жизнь, профессия, занятие и убеждение. Я профессионал в своем деле. И это фундамент для скромного ощущения достоинства.
Леонид Велехов: Грандиозно!
