С Гоголем странная история: он любил музыку, ходил и в оперу, и на балет и в России, и за границей, но в его текстах это увлечение практически не оставило следов. Вспоминается только Хлестаков, насвистывающий «сначала из Роберта, потом Не шей ты мне, матушка и наконец ни се, ни то». В порыве вдохновенного вранья он говорит: «Моих, впрочем, много есть сочинений: Женитьба Фигаро, Роберт-Дьявол, Норма...» Ну и в «Мертвых душах» Манилов слушает сладкие речи Чичикова, «погрузясь в такое положение, в каком находится любитель музыки, когда певица перещеголяла самую скрыпку и пискнула такую тонкую ноту, какая не в мочь и птичьему горлу».

Конечно, у него много, особенно в ранних произведениях, упоминаний украинских песен, иногда они составляют ткань текста, а в одной статье он советует композиторам создавать оперы на основе народных песен. Но действие его повестей и его поэмы происходит без музыкального аккомпанимента. Зато по количеству опер и балетов, созданных по его мотивам, Гоголь, пожалуй, чемпион среди русских классиков. На гоголевские сюжеты сочиняли Чайковский, Мусоргский, Римский-Корсаков, Шостакович, Асафьев, Глиэр, Родион Щедрин... Любой писатель позавидует такому списку! Причина совершенно очевидна: особая, свойственная только Гоголю мелодичность его речи. Именно поэтому Гоголя так приятно и интересно читать вслух.

Мелодия есть и в жалком лепете Акакия Акакиевича, и в зычных тирадах городничего, или вот Коробочка: «Какие ты забранки пригинаешь!» Ведь это пятистопный ямб.

Композиторы все это, конечно, слышат лучше, чем мы.

Я решил оставить в стороне общеизвестные произведения – «Черевички» Чайковского, «Майскую ночь» Римского-Корсакова, «Нос» Шостаковича – и рассказать об операх современных композиторов по Гоголю. Все они молодые, очень талантливые и хулиганистые, все живут в Петербурге, все выпускники Санкт-Петербургской консерватории.

Один из них – Вячеслав Круглик, ученик замечательного композитора Бориса Тишенко. У него есть опера «Спекулянтка» по рассказу Зощенко, есть вокальный цикл на стихи Игоря Иртеньева, есть сочинения для русских народных инструментов, а в 2005 году он написал оперу «Коляска» по рассказу Гоголя. Это была конкурсная работа: Мариинский театр объявил конкурс молодых композиторов на лучшую оперу по Гоголю. «Коляска» стала одной из трех пер, составивших спектакль «Гоголиада». Его премьера состоялась в апреле 2009 года, дирижировал Валерий Гергиев.

Герой «Коляски» - помещик Пифагор Пифагорович Чернокуцкий... Тоже, кстати, почти анапест. Сразу вспоминаются филосóф Хома Брут и ритор Тиберий Горобец. Вот и говори после этого, что Украина – не Европа.

Так вот, Пифагор Пифагорович Чернокуцкий кутит с офицерами кавалерийского полка. О чем говорят пьяные офицеры? О своих сексуальных подвигах, конечно. Чернокуцкий в итоге напивается до положения риз. Его состояние передает парадоксальный дуэт балалайки и контрфагота.

2-й обер-офицер

А я такую повстречал —

Она красой блистала.

Я так её поцеловал,

Что в обморок упала!

Обер-офицеры (вместе). Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха…

3-й обер-офицер

Милашка горничной была,

Работы не боялась,

Но почему-то через год

Брюхата оказалась!

Обер-офицеры (вместе). Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха…

Позднее утро в усадьбе Чернокуцкого. Его жена пробуждается первой, радуется солнцу, цветочкам, бабочкам, потом замечает, что к дому приближаются экипажи и верховые офицеры. Оказывается, Чернокуцкий совершенно забыл, что пригласил их на обед. Между прочим, жена называет Чернокуцкого «пульпультиком», а он ее – «моньмуней». Гугл утверждает, что кроме «Коляски» эти слова больше нигде не встречаются.

Жена

Приятно быть красавицей, супругой молодой.

Кругом все восхищаются моею красотой!

И небо голубое, и деревья, и трава —

У всех от восхищения кружится голова!

Цветочки ароматные в моем саду цветут,

И бабочки нарядные порхают там и тут.

Под темными аллеями прохлада и покой,

Вот только жаль, что некому полюбоваться мной.

(смотрит в окно) Что за пыль показалась вдалеке? Несколько экипажей… офицеры на лошадях… неужели это к нам? Ах, боже мой, в самом деле, они поворотили на мост! Ах…

Жена кидается будить супруга. Тот мертвецки спит.

Вставай, вставай, вставай скорее!

Чертокуцкий (сквозь сон). А..? Мм… Ой..!

Жена. Вставай, вставай, пульпультик! Слышишь ли? Гости!

Чертокуцкий. Гости, Ай… какие гости? Мм… Протяни, моньмуня, свою шейку! я тебя поцелую.

Чернокуцкий велит сказать, что его нет дома, а сам прячется в сарае в коляске, которую он накануне расхваливал генералу. Гости удивлены отсутствием хозяина, но коляску можно посмотреть и без него. Так обнаруживается позор Чернокуцкого.

Глазам офицеров предстал Чернокуцкий, сидящий в халате и согнувшийся необыкновенным образом.

«А, вы здесь!..» - сказал изумившийся генерал.

Сказавши это, генерал тут же захлопнул дверцы, закрыл опять Чертокуцкого фартуком и уехал вместе с господами офицерами.

Еще одна опера, которая вошла в спектакль «Гоголиада» – «Тяжба» Светланы Нестеровой. Она тоже ученица Бориса Тищенко, тоже любит литературу, юмор и гротеск. У нее, например, есть сочинение по Хармсу, «Рапсодия на алкогольную тему» по рассказу Семена Альтова, а также хоровой цикл «Неведомому Богу» на стихи Блока, Ахматовой и Бродского. У Гоголя «Тяжба» – это всего одна недописанная сцена. У Нестеровой и либреттиста Веры Куприяновой (она, кстати, автор либретто и «Коляски») это полноценное драматическое произведение.

Один из братьев Бурдюковых подольстился к тетушке, и она перед смертью отписала ему все наследство, а второму брату завещала свои юбки и всякий хлам. Но штука в том, что расписалась она незарборчиво. Это и есть предмет тяжбы. Второй брат требует признать завещание недействительным.

Вот сцена, в которой интриган Павел Бурдюков подсовывает умирающей тетушке на подпись завещание в свою пользу. Тетушка в беспамятстве.

Павел Бурдюков

Извольте подписать, тетушка! Тетушка! Тетушка! Вы меня слышите?

Тетушка

Какой веселенький ситец! Прасковья Федоровна, однако же, находит, что лучше, если бы клеточки были помельче и чтобы не коричневые были крапинки, а голубые.

Павел Бурдюков

Тетушка! Тетушка! Скорее! Распишитесь вот здесь!

Тетушка

Сестре ее прислали материйку — это такое очарование: полосочки узенькие-узенькие, какие только может представить воображение человеческое, фон голубой и через полоску все глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки…

Павел Бурдюков

Тетушка! Потом поговорим про глазки. Пишите, пишите, вот здесь пишите: Евдокия Жеребцова, Евдокия Жеребцова, Евдокия Жеребцова! Черт знает что нацарапала, и разобрать нельзя!

Тетушка преставилась. Зачитывают завещание усопшей.

Племяннику моему, Павлу Петрову сыну Бурдюкову в возмездие его сыновних попечений и неотлучного себя при мне обретения до смерти оставляю во владение имение мое в Устюжском уезде, пятьсот ревизских душ, угодья, прочее. Племяннику Хрисанфию сыну Петрову Бурдюкову на память обо мне… три штаметовые юбки и всю рухлядь, находящуюся в амбаре: пуховика два, посуду фаянсовую, простыни, чепцы…

Христофор Бурдюков, естественно, возмущен, но находит зацепку:

Да что же это? Ей нужно было написать «Евдокия», а она написала «Обмокни»! «Обмокни»! Что это значит? Ведь это же не имя «Обмокни»! Пусть они не врут! Покойницу звали Евдокией, а не «Обмокни»!

Наталья Волкова входит в ту же когорту молодых питерских композиторов, учеников Бориса Тищенко.

Из ее оперы «Невский проспект» на либретто Алексея Яковлева мне удалось найти только один номер. Это дуэт Шиллера и Гофмана – не того Шиллера, который написал «Вильгельма Телля», но известного Шиллера, жестяных дел мастера в Мещанской улице, и не писателя Гофмана, но довольно хорошего сапожника с Офицерской улицы. Noch einmal, noch einmal в припеве – это «эх раз, еще раз» по-немецки.

Мы опять за столом с верной кружкой собрались,
чтобы наш фатерланд увидать хоть во сне.
Ах, зачем, ах, зачем мы с Европой расстались?
Ах, зачем мы живём в этой дикой стране?

Нохайнмаль, нохайнмаль, нохайнмаль, в сердце грусть и печаль.
Нохайнмаль, нохайнмаль, нохайнмаль, нам себя очень жаль.

В этой дикой стране невозможно работать,
этот дикий народ никогда не поймут.
Они думают, что они тоже Европа,
если Санкт-Петербург их столицу зовут.

Нохайнмаль, нохайнмаль, нохайнмаль, в сердце грусть и печаль.
Нохайнмаль, нохайнмаль, нохайнмаль, нам себя очень жаль.

Летом солнце у них никогда не заходит,
а зимою без шубы мороз вас убъет.
Здесь медведи, как люди, по улицам бродят,
и, как звери, народ водку ведрами пьет.

Нохайнмаль, нохайнмаль, нохайнмаль, в сердце грусть и печаль.
Нохайнмаль, нохайнмаль, нохайнмаль, нам себя очень жаль.

И еще один молодой питерский композитор – Илья Кузнецов. Опера «Шинель». Либретто написал он сам. Акакий Акакиевич один в своей каморке, молится Богу.

Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, иже везде сый и вся исполняяй, сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша.

Закончив молиться, Акакий Акакиевич подходит к столу и начинает разбирать бумаги.

А вот интересненькое дельце… И буквы всё такие… всё такие да эдакие… Нет! Это того… Это сегодня нужно переписать! Только что-то не того… Холодает что-то… Надо шинель надеть.

Снимает с гвоздя шинель и видит, что шинель его прохудилась.

Ой, что это!? Ой, как же это!? Это, право, совершенно того… Не того! Это уж точно того… Не того! Это надо бы прямиком к Петровичу идти. Петрович!

Петрович взял капот, разложил его сначала на стол, рассматривал долго, покачал головою и полез рукою на окно за круглой табакеркой с портретом какого-то генерала, какого именно, неизвестно, потому что место, где находилось лицо, было проткнуто пальцем, и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки. Понюхав табаку, Петрович растопырил капот на руках и рассмотрел его против света и опять покачал головою. Потом обратил его подкладкой вверх и вновь покачал, вновь снял крышку с генералом, заклеенным бумажкой, и натащивши в нос табаку, закрыл, спрятал табакерку и наконец сказал:

«Нет, нельзя поправить: худой гардероб!»

Акакий Акакиевич не ел, не пил, свечей не зажигал – и наконец справил себе новую шинель. День проходил именинником, а поздно вечером Акакия Акакиевича ограбили – сняли с него шинель. По совету сослуживцев Акакий Акакиевич обращается с просьбой к значительному лицу.

Акакий Акакиевич

Я, ваше превосходительство, того… к вам кланяюсь о шинели моей, что недавно сшил себе. А теперь её и вовсе нет. Меня вчера ограбили самым бесчеловечным образом… Я теперь обращаюсь к вам, чтобы вы своим ходатайством как-нибудь отыскали бы мне шинель. Прошу вас, помогите! Я не знаю, куда мне идти!

Значительное лицо

Что вы, милостивый государь, не знаете порядка? Куда вы зашли?! Вы что, не знаете, как водятся дела?! Сначала подайте бумагу в канцелярию, потом она пойдёт к столоначальнику, потом к начальнику отделения, потом к секретарю, а секретарь её потом уж мне отдаст. Вот только так!

Акакий Акакиевич

Но, ваше превосходительство…

Значительное лицо

Вот только так!

Акакий Акакиевич

…я осмелился утрудить вас, потому что писаря ненадёжный народ.

Значительное лицо

Что, что, что! Откуда вы набрались такого духу?! Откуда вы мыслей таких набрались?! Что за буйство такое развелось между молодыми людьми! Знаете ли вы, с кем вы говорите?! Понимаете ли вы, кому вы это говорите?! Я вас спрашиваю?! Знаете ли вы, кто перед вами стоит! Понимаете ли вы, с кем вы говорите?! Уж у меня чтоб всё! Чтоб у меня никаких! Строгость, строгость и строгость!

Без шинели Акакий Акакиевич простудился, слег, бредит. Доктор говорит, что пора заказывать гроб. Акакий Акакиевич умирает. Квартирная хозяйка читает заупокойную молитву.

Господи, упокой душу раба Твоего. И прости ему вся согрешения вольныя и невольныя. И учини его в раи, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас...

Акакия Акакиевича свезли и похоронили. И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было. Исчезло и скрылось существо никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внимание и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть ее в микроскоп.

Гоголевские сюжеты и герои живы – вот только молиться Богу они разучились.

Скучно на этом свете, господа.

Воспоминания.

Вспоминает Ирина Владимировна Халафова, автор книги «Свидетель истории». Она умерла в Австралии в 2013 году. Рассказывает Ирина Халафова о русской эмиграции в Югославии. Записала Ирину Халафову для «Поверх барьеров» в 1990-м году Алёна Кожевникова. Среди прочих имён мемуаристка назвает Евгения Илачича. Он был главой общества "Ревнителей русского языка".

В начале 1930-го года король Александр устроил в Белграде съезд русских зарубежных писателей и журналистов. Я была переводчицей Мережковского, Гиппиус, Куприна, Тэффи и профессоров Завадского и Лосского. Гиппиус была очень красива, очень нарядна, капризная и требовательная. Даже в старом возрасте очень тонкая, в черном, гладком по фигуре платье, с большой хризантемой у груди, с рыжими волосами в локонах. Она производила очень несимпатичное впечатление. Мережковский же был рассеян и очень раздражен. Больше всего мне понравился Куприн. Он был очень ласков и попросил меня тайно от всех купить и принести ему бутылку водки. Мы, студенты, сложились, и я отнесла. Он благодарил со слезами, мне его было очень жалко. Вечером он выступал и читал великолепно, но видно было, что совершенно пьян. Когда мы ехали домой, отец возмущался, как это допустили Куприна напоить. Я молчала.

В течение этих лет я сопровождала во время поездок через Белград вместе с другими «ревнителями» Бориса Зайцева с женой, Чирикова и Бальмонта. Зайцев с женой были прелестны. Он очень хорошо читал отрывки из русской студенческой жизни из романа «Дальний край». Чарующий голос и лицо как со старых византийских икон. Потом я сопровождала их на трамвае в гостиницу, очень скромную около вокзала, и помогла им разобраться в недоразумении с персоналом гостиницы из-за незнания языка. Не помню, что читал Чириков, но знаю, чем мы возбудили недовольство старшей части ревнителей — тем, что увели его в турецкую кондитерскую на пахлаву, так как он подчеркнуто интересовался нами, молодежью, вместо намеченного чая у профессора Кузнецова. Он очень веселился, благодарил, и мы, конечно, получили автографы. С Бальмонтом же был неприятный случай. Он должен был выступать в «Ревнителях», но я случайно через одного крайне правого кадета, бывавшего у нас, узнала, что группа крайне правых идиотов собирается его избить за стихи «Наш царь»*. Я сообщила об этом Илачичам и была назначена вместе с Олей Илачич и Костей Печковским в качестве охраны. Возможно, Илачич руководился тем, что я буду препятствием, так как, во-первых, многие побоятся потерять вход в гостеприимный щедрый дом, а во-вторых, я сумею иметь дело с местной полицией в крайнем случае. Мы встретили Бальмонта с женой. Это был испуганный, очень бедно одетый старичок в крылатке и очень старомодно одетая и расстроенная старушка, но оба были трогательно очаровательны. Мы сопровождали их, сгорая яростным желанием вступить в драку. Я не помню в жизни более сильного желания бить кого-то по морде. Вооружились мы зонтиками, моросило, но нападения не последовало. Бальмонт читал трагически, и возможно, интересные стихи. Мы были увлечены обороной и не слушали. Утром следующего дня все «ревнители» проводили их на поезд в Париж. Очень скоро после этого распались «Ревнители». Все мои друзья из «ревнителей» –покойники. Костю Печковского с женой и детьми, он был юристом в суде в Хорватии, впоследствии убили. Гордей Зверев был замешан во время войны в нелегальную торговлю лекарствами и умер в тюрьме. Оля и Таня Илачич погибли при бомбежке, а Евгений Александрович Илачич по ошибке расстрелян партизанами. Володя Гальской эмигрировал в Марокко и там умер. Из узкого круга активистов, насколько мне известно, остались разбросанными по свету поэтесса Лидия Алексеевна Алексеева-Девель, Кира Сахарова и я. Гордей Зверев и Володя Гальской учились со мной в университете. Радения тогдашней молодежи лучше всего определяет стихотворение Володи Гальского.

Бездорожье
(из поэмы)

Не проклинайте ж нас, отцы и деды.
Мы ваша плоть и кровь, но мы не вы.
Мы не горели в чаянье победы
И не теряли в бегстве головы.
Мы тоже помним, но иная память
Растет и ширится в живых сердцах.
Она горит и ширится как пламя,
И сыплет ранний пепел на висках.
Мы всюду лишние. Нам все чужое:
Готический торжественный собор,
И небо юга слишком голубое,
И Запада величье и позор.
И в этом мире затхло-изобильном
Мы никогда покоя не найдем,
Пока не мстителем, а блудным сыном
Войдем опять в опустошенный дом.
Тогда из хаоса разъединенья
Согласно русская польется речь,
Вновь процветут заглохшие селенья
И в мирный серп перекуется меч.
Мы не хотим России вахт-парадов,
Колонных зал, мундиров, эполет,
Нам падшего величия не надо,
Но вне Руси нам места в мире нет.

Белград, 1936.

*______________________________________________________

К. Бальмонт

Наш царь — Мукден, наш царь — Цусима,
Наш царь — кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму — темно.

Наш царь — убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь–висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, — час расплаты ждет.
Кто начал царствовать — Ходынкой,
Тот кончит — встав на эшафот.

Родной язык.

Разговор о современном литовском языке.

Радиоантология современной русской поэзии.

Стихи Екатерины Горбовской (Лондон)

****

Тут у нас такие ветра бывают, такие ветра,
И такие вещи случаются, такие вещи…
Тут у нас что ни день – то уже вчера,
Тут у нас что ни сон – то кошмар, но вещий.

А ещё приплыли к нам корабли,
А на них такие плохие люди…
Мы плетьми их били, пока могли,
А потом сожгли – пусть их Бог рассудит.

А слепая девочка родила козла.
Родила козла и сама же съела.
Вот такие, парень, у нас дела,
Да тебе-то, парень, какое дело?

Ты иди отсюда, не жди утра –
Что ещё там море к утру наплещет…
Тут у нас такие ветра бывают, такие ветра,
И такие вещи случаются, такие вещи…

Красное сухое.

Место Китая и Японии на алкогольной карте мира.