Драматург и автор сценария "Покровских ворот" Леонид Зорин скончался на 96 году жизни. По его пьесе снята "Царская охота" Виталия Мельникова, он был сценаристом "Человека ниоткуда" Эльдара Рязанова. В 2017 году Леонид Зорин был гостем программы Леонида Велехова "Культ личности".
Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. На скамейке на московском бульваре, среди шума московской реновации Леонид Велехов и это новый выпуск программы "Культ личности", который вы также смотрите на телеканале Настоящее Время. Наша программа не про тиранов, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на жизнь.
Как видите, необычно на этот раз мы начинаем нашу передачу – на бульваре, получившем свое название от старинных московских ворот, которых, впрочем, давно уже нет, но как только я произнесу их название, вы наверняка догадаетесь, о чем пойдет речь… Наверняка, уже догадались. Конечно – Покровские ворота. А герой "Культа личности" сегодня автор пьесы и сценария "Покровских ворот" – Леонид Зорин, замечательный драматург, прозаик, поэт, человек, чья творческая жизнь продолжается без двух лет девяносто!
(Видеосюжет о Леониде Зорине. Закадровый текст:
Да-да, я не оговорился, именно творческий, не просто жизненный путь продолжается почти девяносто лет. Зорин начал сочинять в четыре года, продолжает сочинять и сегодня, когда ему 92. Увы, в отличие от интеллекта и творческой фантазии, ноги его подводят, из дома писатель не выходит, поэтому сегодня мы сами отправимся к нему в гости…
В "Покровских воротах" Леонид Зорин описал свою юность, выведя самого себя в образе Костика, изумительно сыгранного Олегом Меньшиковым, а Покровские ворота это "псевдоним" ворот Петровских, у которых на самом деле прошли первые московские годы приехавшего завоевывать столицу молодого Зорина. Вот этот самый дом номер тринадцать, в котором он снимал комнату, а его альтер эго Костик жил здесь на попечении своей тетушки Алисы Витальевны…
А дальше на протяжении долгой жизни было все – триумфы, разгромы, овации, запреты, изнуряющая борьба с цензурой… Его главным режиссером навсегда остался Андрей Михайлович Лобанов, которому постановка зоринских "Гостей" стоила поста главного режиссера Ермоловского театра, а затем и жизни. Театры обожали его пьесы, не похожие ни на какие другие, никогда не сочинявшиеся в угоду конъюнктуре и злобе дня. "Его", зоринских, театров в одной только Москве было несколько – Вахтанговский, где Рубен Симонов поставил "Варшавскую мелодию" с Юлией Борисовой и Михаилом Ульяновым, Театр Станиславского, когда им руководил Борис Львов-Анохин, Театр Советской Армии, в котором шло несколько зоринских пьес, в том числе "Транзит" – замечательная постановка Александра Бурдонского с Людмилой Касаткиной в главной роли, Театр Моссовета, где его пьесы ставили Павел Хомский и Роман Виктюк… И, конечно, "его" режиссером был Михаил Козаков, поставивший "Покровские ворота" сперва на театральной сцене, а затем уже в кино…)
Снова Покровский бульвар.
Леонид Велехов: Вот такая большая жизнь, сосредоточенная исключительно на творчестве. А теперь айда в гости к Костику… то есть к классику, в далекий от шумных московских бульваров его молодости, тихий район Аэропорта, где он живет последние шестьдесят лет своей жизни.
Квартира Леонида Зорина.
Леонид Велехов: Ваша биография – с одной стороны, биография знаменитого, выдающегося советского писателя. Вас благословил Горький, и мало кому выпало иметь такого крестного отца. Вы всю жизнь много писали, много печатались, много ставились, были членом партии… Но при этом всегда писали только о том, о чем вы хотели писать.
Леонид Зорин: Старался.
Леонид Велехов: Я не припомню никакого вашего, что называется, "датского" произведения…
Леонид Зорин: Такого не было.
Леонид Велехов: Ни одной производственной пьесы, иными словами – ничего по заказу. Я даже не припомню, чтобы вы много писали о войне. Ну, "Друзья и годы", где проходит тема войны… Такое ощущение, что на этом полигоне, открытом свирепым ветрам, советской литературы, вы свили свое гнездо. Причем, именно свили гнездо, а не построили башню из слоновой кости, от всего отрешившись, но из-за этого, как это бывало, стали бы каким-то маргиналом. Это было именно ваше гнездо. Поэтому я хочу вас спросить: кто вы в советской литературе – попутчик?
Леонид Зорин: Я должен сказать, что путь был не такой уж и гладкий. Были очень трудные времена. Надо было их прожить и перейти. Ну, может быть, вы помните, все, что творилось вокруг постановки моей пьесы "Гости" в Театре имени Ермоловой в 1954 году...
Леонид Велехов: Ну, шабаш просто!
Леонид Зорин: Да, это был шабаш, и в течение нескольких лет, когда я открывал газеты, я встречал свое имя с разными эпитетами…
Леонид Велехов: И ведь вы были тогда совсем молодой еще…
Леонид Зорин: Я был относительно молодой, конечно, да. Без конца вспоминали этих "Гостей", изощрялись поэты, сейчас уже дословно не помню, но что-то вроде: "Спаси нас, бог, от пустых идей, от вредных книг, дурных статей и от непрошенных "Гостей".
Леонид Велехов: Боже ты мой! Какое поэтическое вдохновение! (Смех)
Леонид Зорин: Это я их так вдохновлял! В общем, это долго творилось, и поэтому все пьесы, которые потом писались, естественно, так как автор уже был с меткой, неблагонадежный, проходили очень трудно. Но, несмотря на десять хирургий, которые у меня были, все-таки, как видите, мы с вами сидим и разговариваем.
Леонид Велехов: А я прав или ошибаюсь, что у вас чуть ли тогда не туберкулез открылся?
Леонид Зорин: Да, страшная чахотка была.
Леонид Велехов: Чахотка! Мама мне рассказывала.
Леонид Зорин: Это все было.
Леонид Велехов: А Лобанова Андрея Михайловича это просто в могилу свело.
Леонид Зорин: Лобанов Андрей Михайлович потерял театр и вскоре умер. Да, это был мой второй отец в полном смысле слова, человек моей жизни. Я очень много волнений и мучений принес и Юрию Александровичу Завадскому, и Рубену Николаевичу Симонову, который доходил до Суслова с моим "Дионом". Так сказать, воевал за меня.
Леонид Велехов: Как держались за ваши пьесы!
Леонид Зорин: Надо сказать, героически совершенно, да. И, конечно, тяжелую рану получил Товстоногов, который, как он сам сказал, поставил лучший спектакль в своей жизни – "Римскую комедию". Он был сыгран один-единственный раз! Ахматова была на том спектакле.
Леонид Велехов: Я этого не знал!
Леонид Зорин: Рядом с ней сидел театровед Поюровский Борис Михайлович. И когда занавес закрылся, она сказала: "Пьеса эта не пойдет". И он ей говорит: "Анна Андреевна, почему?! Такой успех!" А она: "Поэтому и не пойдет!" Она была очень умная женщина.
Леонид Велехов: Вещунья.
Леонид Зорин: Да. Так и случилось – пьеса не пошла. И впоследствии мне Товстоногов написал: "Прошло восемнадцать лет, а рана не зарастает".
Леонид Велехов: Ух ты!
Леонид Зорин: Причем, он был совсем не сентиментальный человек.
Леонид Велехов: Абсолютно!
Леонид Зорин: Очень жесткий.
Леонид Велехов: Человек железный.
Леонид Зорин: Он уволил сорок человек актеров из театра, когда туда пришел. Один актер даже повесился.
Леонид Велехов: А помните, что он сказал, когда он пришел в театр? "Я несъедобный". И все!
Леонид Зорин: Да, да, да. Но он действительно был несъедобный. Тем не менее, это была такая рана. Сколько прошло времени, а я по сей день этот спектакль, хотя вы понимаете, сколько я видел своих спектаклей. Тем не менее, тот забыть невозможно. Это было чудо.
Леонид Велехов: И вообще действительно трудно представить, какой это удар, когда запрещают спектакль, в который сколько вложено труда! Пьеса-то ваша осталась, ну, тут запретили, поставят все равно когда-нибудь…
Леонид Зорин: Да, Рубен через десять месяцев сумел пробить свою премьеру этой пьесы. Он разыграл перед Сусловым целый спектакль, чуть не в обморок упал. Михаил Андреевич замахал руками и разрешил. (Смех). Ему единственному разрешили играть эту пьесу. В одном театре она шла… Все проходило как-то очень тяжело. В общем, своим режиссерам я доставил много горя, очень много. И это меня внутренне угнетало невероятно.
Леонид Велехов: До сих пор угнетает или уже прошло?
Леонид Зорин: Ну, все проходит, если уж я как-то внутренне примирился со смертью отца.
Леонид Велехов: Я все-таки поражен до сих пор тем фактом вашей биографии, что вы стали бумагу заполнять буквами чуть ли не в четыре года!
Леонид Зорин: В четыре года, да.
Леонид Велехов: Как это может быть?
Леонид Зорин: Ну вот, начал писать стихи в четыре года. Бедный отец переписывал эту абракадабру.
Леонид Велехов: А отец, конечно, в вас души не чаял?
Леонид Зорин: Да, отец любил меня очень.
Леонид Велехов: И я знаю, что для вас это колоссальное значение имело в жизни, фигура отца…
Леонид Зорин: Это был такой человек… Ecce homo, как говорится…
Леонид Велехов: Кто он был по профессии?
Леонид Зорин: Он был плановик. И, надо сказать, что в этой области некоторых высот достиг. Потому что по его разным работам даже учились, преподавали и так далее. Но он этого не любил. Он всю жизнь занимался нелюбимым делом. Он был чистой воды гуманитарий. И любил со мной поговорить на литературные темы.
Леонид Велехов: И, наверное, когда у вас литературные наклонности проявились, он понял, что вы и есть воплощение его "я" нереализованного.
Леонид Зорин: Мы были большие друзья, очень большие! И когда я уехал из Баку в Москву, он понимал, что, конечно, я должен уехать. Там был такой поэт, очень хороший, великий, даже говорят, азербайджанский поэт. Я не могу об этом судить, потому что я не владею языком, но сейчас ему памятник стоит. Вы, наверное, его знаете – Самед Вургун.
Леонид Велехов: Конечно, конечно! Классик их.
Леонид Зорин: И он ко мне очень хорошо относился, он меня знал с детских лет. И когда мне было лет семнадцать, он мне сказал: "Леня, уезжай в Москву. Ну, подумай сам: если бы я жил до сих пор в Евлахе (там есть такой районный центр) и не поехал я в Баку, чтобы из меня вышло?". (Смех) Это был убойный аргумент, конечно.
Леонид Велехов: При том, что Баку все-таки был очень культурный город и интернациональный.
Леонид Зорин: Баку, вообще, был замечательный город.
Леонид Велехов: Изумительный! Я обожаю Баку. Тем более, что мои предки тоже из Баку.
Леонид Зорин: Я не знаю, какой он теперь...
Леонид Велехов: Теперь он другой.
Леонид Зорин: Он стал моноэтничен. А это очень важно – то, что это был интернациональный город. Два таких было – Баку и Одесса. И они дружили между собой, их кавээновские команды находились в тесной связи, Баку и Одессы…
Леонид Велехов: Две самые сильные команды.
Леонид Зорин: Неслучайно! Баку был замечательный веселый, портовый город.
Леонид Велехов: Портовый город – этим все сказано.
Леонид Зорин: Конечно! Это море, солнце. Но у меня, конечно, лучшие воспоминания связаны со стадионом.
Леонид Велехов: Вы же были очень недурной футболист!
Леонид Зорин: Недурной. Если бы я пошел по этой линии, то стал бы профессионалом.
Леонид Велехов: А на какой позиции вы играли?
Леонид Зорин: Я играл защитника. И шло неплохо дело. Но в какой-то момент я понял, что нужно завязывать, потому что невозможно было сочетать литературу с футболом. И я объявил об этом тренеру. Он говорит: "И чем же ты будешь заниматься?" Я говорю: "Я хочу заниматься литературой, Бенек". А он был для нас бог – Бенек Саркисов, заслуженный мастер спорта. Бог!
Леонид Велехов: Это все "Нефтяник" был бакинский, да?
Леонид Зорин: Тогда он был "Строитель Юга", а потом стал "Нефтчи".
Леонид Велехов: "Нефтяник", а потом "Нефтчи".
Леонид Зорин: Совершенно верно. Ну, да, "Нефтяником" он очень короткое время был. Его сразу переделали азербайджанцы в "Нефтчи", чтобы звучал по-азербайджански.
Леонид Велехов: И в мое время команда какая была!
Леонид Зорин: Да!
Леонид Велехов: С Банишевским!
Леонид Зорин: Толю я хорошо помню, да.
Леонид Велехов: Маркаров Эдуард!
Леонид Зорин: Да, Маркаров – замечательный! В мое время играл его отец, Артюша.
Леонид Велехов: Крамаренко, вратарь, у них был сильный.
Леонид Зорин: Да, но это тоже все позже.
Леонид Велехов: Это все позже, да.
Леонид Зорин: А при мне был уже упомянутый Артем Маркаров, Туркия был замечательный футболист... И вот Бенек растер свой плевок ногой, я помню, и говорит: "Посмотрим, сколько радости ты будешь иметь со своей литературой". (Смех) Как в воду глядел.
Леонид Велехов: Тоже, не хуже Ахматовой оказался пророк.
Леонид Зорин: (Смех) Все верно! Но это была хорошая пора.
Леонид Велехов: Но ведь еще до этого тот феноменальный факт вашей биографии, что вы первую книжку опубликовали, когда вам было… сколько лет? Девять?
Леонид Зорин: Девять с половиной.
Леонид Велехов: И это по какому-то большому блату?
Леонид Зорин: Блата никакого не было. Просто я был такая бакинская достопримечательность. Город такой ведь…
Леонид Велехов: Город очень интимный.
Леонид Зорин: Да, он большой был, но тем не менее интеллигентский круг был определенный. И директор издательства, которого я совершенно не знал, мне предложил составить сборник стихов. Фамилия его была Тринич, он был по рождению албанец. До сих пор я его помню. И вот он сделал мне такое предложение.
Леонид Велехов: А как вы попали к Алексею Максимовичу?
Леонид Зорин: Наркомпрос послал.
Леонид Велехов: Бог ты мой!
Леонид Зорин: Да! И я сначала был принят Бубновым, героем Октября.
Леонид Велехов: Герой Октября, нарком просвещения!
Леонид Зорин: Совершенно верно. В сером френче, впалые щеки..
Леонид Велехов: Погиб в 1938-м.
Леонид Зорин: Да. Он меня принимал. После этого с Бабелем мы отправились к Алексею Максимовичу.
Леонид Велехов: И с Бабелем еще! Все это в памяти так свежо?
Леонид Зорин: Прекрасно, да! Путь туда в Горки был тогда долгий.
Леонид Велехов: Ну, да. Это же Горки-10".
Леонид Зорин: Совершенно верно. И он все время мне рассказывал о флоре и фауне Подмосковья. Замечательно!
Леонид Велехов: И в этом разбирался!
Леонид Зорин: Блестяще! Вообще, то, что от него исходило, я помню, я был развитой мальчик. Я его спросил: "Почему вы так долго молчите?" Он тогда ничего не писал. Или писал, но в стол. Известно, что потом оказались в архивах НКВД его вещи, в том числе рукописи. Так что это все погибло, к сожалению. И я помню прекрасно, как он мне тогда ответил: "На то есть много причин". К нему терпимо относились, пока был жив Алексей Максимович, который очень его любил и держал для него в "Горках" даже отдельную комнату.
Леонид Велехов: Да? Я не знал этого.
Леонид Зорин: Да. И я помню, как Алексей Максимович, ко мне наклонясь, кивнув на Бабеля, тихо сказал: "Гениальный человек!" До сих пор помню прекрасно.
Леонид Велехов: Алексей Максимович с вами общался как с ребенком или как со взрослым?
Леонид Зорин: На "вы"! Смешно, конечно, но вот так…
Леонид Велехов: В двух статьях вы у него фигурируете, если не ошибаюсь.
Леонид Зорин: Да.
Леонид Велехов: Одна называлась "Мальчик"…
Леонид Зорин: …а другая "Мальчики и девочки".
Леонид Велехов: Вы в тот раз только что к Сталину не попали?
Леонид Зорин: Да, но в воспоминаниях летчика Водопьянова есть, что Горький рассказывал обо мне Иосифу Виссарионовичу. Иосиф Виссарионович сказал: "Такой мальчик талантливый, надо ему помочь!" Но, слава богу, забыл помочь. (Смех)
Леонид Велехов: Этот помог бы! Вам приходилось в жизни идти на серьезные компромиссы, которые вам стыдно, неловко вспоминать?
Леонид Зорин: Нет. Я старался избегать таких ситуаций, за которые впоследствии мне пришлось бы краснеть. Но, конечно, наверное, не написал и не сказал того, что мог бы сказать. Это безусловно так. Какое-то внутреннее ограничение наверняка было, независимо даже от желания моего. Я не мог не считаться с тем, что было вокруг меня. Естественно, когда пришла эпоха гласности, мне оставалось в какой-то мере позавидовать молодым, которые могли уже работать, не оглядываться ни на что. А я, конечно, в те годы, когда было больше и сил, и азарта, и страсти, вынужден был все-таки не давать себе полной воли. О чем говорить! Должен был сообразовываться с тем, что цензура существует. Нет ничего более страшного и противоестественного для искусства, чем цензура.
Леонид Велехов: У вас много и пьес, и повестей, и романов о любви. Но так, как вы берете тему любви, из советских драматургов никто не брал. Вы берете ее очень лично и изнутри. И очень драматически преломляете. Очень много у вас неразделенной любви, несостоявшейся любви. Я тут вспоминаю, конечно, и "Варшавскую мелодию", и "Транзит", и даже в "Покровских воротах это есть. Почему это так вас волновало? Вопрос, может быть, немного наивный, но я как поклонник именно этих ваших произведений, хочу вас спросить об этом…
Леонид Зорин: Трудно это анализировать. Но я бы сказал так: мне всегда думалось, что в своей основе это обреченное чувство.
Леонид Велехов: Что вы говорите?!
Леонид Зорин: Так мне казалось. Бывают, конечно, исключения, о чем говорить! Бывают всякие повороты в жизни, всякие истории, всякие сюжеты. Жизнь так многообразна, что устанавливать правила смешно. Еще Шоу сказал: "Золотое правило гласит, что нет золотого правила". Все верно. Но в основе своей, мне кажется, это так. Потому что в любви отражается наше стремление к чему-то идеальному, к высшей гармонии, к осуществлению жизненной цели, к обретению высшей радости, высшего назначения жизни. Всегда ли это осуществляется? О, не всегда! Поэтому в любви есть этот элемент обреченности, который вместе с тем делает ее особенно драгоценным, золотым товаром.
Леонид Велехов: Грандиозно сказано! Тогда я хочу вас спросить об одной из любимых моих вещей, о "Варшавской мелодии". Этот сюжет – чистый плод воображения? Потому что он был уж совсем экзотический цветок на нашей почве, на почве нашей драматургии.
Леонид Зорин: Таких историй было много. Их было очень много. Конечно, в основе всякого произведения какие-то личные моменты лежат неизбежно. Наш душевный опыт всегда задействован, хотите вы этого или не хотите. Опять же, мы возвращаемся к тому, что любовь обречена. Ей трудно сохраниться в том идеальном виде, в каком она возникает. Но здесь, конечно, было очень важно показать, что в это чувство вмешалось государство, которое своим паровым катком прошлось по нему, по этим двум людям. Быть может, в дальнейшем они бы и расстались, быть может – нет, быть может, они счастливо прожили бы до конца своих дней, кто знает? Но факт остается фактом – они были разлучены. И это, конечно, привнесло в их отношения трагический вечный отсвет, который идет по всей пьесе. В начале – это предчувствие тайное разлуки, в конце – это сбывшаяся печаль. И вот, казалось, карьера в грубом смысле этого слова сложилась у обоих очень хорошо: она – знаменитая певица, он – процветающий доктор наук. Но главного в жизни они были лишены. Они были оторваны друг от друга. И это исказило их душевную жизнь, внесло какую-то ущербность в их человеческий состав. И в этой последней встрече, так или иначе, эти два преуспевших человека все равно два обломка.
Леонид Велехов: Счастья нет. Все есть, а счастья нет.
Леонид Зорин: Да, а счастья нет. История прошлась по маленьким людям и разломала их, размолола.
Леонид Велехов: Но ведь пьеса совершенно антисоветская, хотя вы не были ни политическим, ни общественным деятелем, ни диссидентом. Как она, вообще, залитована-то была?!
Леонид Зорин: Так как-то звезды сошлись удачно. Трудно все это объяснить.
Леонид Велехов: Какую из "Варшавских мелодий" вы больше всего любите, из спектаклей, честно скажите?
Леонид Зорин: Замечательны были Юля Борисова и Михаил Александрович Ульянов. Они – создатели образов. Моя благодарность им безмерна. Они были первыми. Хотели другие или нет, но они не могли на них не ориентироваться. Тем более что у "Варшавской мелодии" была, конечно исключительная сценическая судьба. Вы это знаете. Ее зритель принял бесконечно горячо. Что было, то было. И Рубен Николаевич, конечно… Это был его звездный час.
Леонид Велехов: Он любил этот спектакль?
Леонид Зорин: Он обожал его. Этот спектакль ему дал полное удовлетворение. И мы с ним ездили, с этим спектаклем, и в Швейцарию, и в Австрию. Должны были поехать с ним в Париж, но в этот момент произошли чешские события, и это дело поломалось. И везде был успех. Конечно, Алиса Фрейндлих была изумительная в ленинградской постановке! Ее забыть невозможно. Была выдающаяся исполнительница роли Гели Ада Роговцева,
которая ее сыграла восемьсот раз!
Леонид Велехов: Изумительная!
Леонид Зорин: Замечательная была Сильви Нордейм в Париже. Она и Жан-Поль Солиньяк, это была великолепная пара. Замечательная, изумительная, незабываемая Мари Теречек! Когда я вспоминаю будапештский успех Мари Теречек и ее гастроли в России с этим спектаклем… Это было огромное счастье!
Леонид Велехов: А когда вы писали "Покровские ворота", вы предполагали, что это станет самым популярным вашим произведением? Что имя ваше свяжется по сей день больше всего с ним?
Леонид Зорин: Нет, конечно.
Леонид Велехов: Я помню, сперва вышел прелестный спектакль Михаила Михайловича Козакова на Малой Бронной, но он не прогремел так уж…
Леонид Зорин: Да. Я его очень хорошо вспоминаю, он прошел двенадцать лет, что для театра очень хорошо. Но, конечно, судьба фильма, это совершенно особенная история. И это его, Козакова, заслуга большая. Он поставил прекрасный фильм!
Леонид Велехов: Но Костика, действительно, вы сами отбирали?
Леонид Зорин: Костика – да! Я ему сказал: "Миша, здесь я буду капризничать". Это все-таки образ, будем честны, автобиографический. Я никогда не влезал в прерогативы режиссеров ни в одном фильме. Я написал сценарий – моя роль кончилась. Режиссер свободен. Но вот с Костиком…
Леонид Велехов: Значит, в Костика вы вложили что-то совершенно особенное, что не вкладывали в других своих персонажей?
Леонид Зорин: Автоперсонаж. Что ж тут сделаешь?! Конечно! Это моя молодость, моя юность, мой бакинский порох. Это все – мое.
Леонид Велехов: И ведь, конечно, успех этого фильма, совершенно, видимо, бесконечный, нельзя объяснить только тем, что это телевидение, массовое искусство. У Михаила Михайловича были прекрасные телефильмы. У Олега Меньшикова были прекрасные киноработы. И так далее. Но их звездный час – вот этот. И для скольких актеров еще он стал звездным часом!
Леонид Зорин: Да, конечно!
Леонид Велехов: И Борцов, Ульянова, Броневой, Догилева, Никищихина, Пилявская, Воилкова, Коренева, Равикович, естественно!
Леонид Зорин: Конечно, о чем говорить! Большего успеха в их жизни у многих не было. Это можно сказать совершенно спокойно. Тут уж, как говорится, против очевидности не попрешь.
Леонид Велехов: Какая самая дорогая вам ваша пьеса, можете сказать?
Леонид Зорин: Могу – "Медная бабушка".
Леонид Велехов: Почему? Из-за ее сценической судьбы, тоже непростой? Или исключительно из-за того, что в нее вами вложено как в литературное произведение?
Леонид Зорин: Прежде всего, из-за того, что вложено. Судьба что… Такая судьба часто постигала мои пьесы.
Леонид Велехов: Ну, конечно.
Леонид Зорин: У меня столько пьес шло в одном театре, а иные были вообще запрещены и не имели сценической судьбы. У этой пьесы еще по-своему хорошая судьба, она шла в одном театре, но это был МХАТ. Так что дело не в сценической судьбе, а в другом. У меня тогда было ощущение, что я наконец себе понравился. (Смех.) Потому что я из породы самогрызов. Мне себе так и не удалось в большом смысле угодить. А вот тут был момент, когда угодил. Я помню день, когда я ее закончил, в Ялте, в Доме творчества. Он стоял на горе. И вот я спустился после этого вечером к Черному морю и стоял, я помню, у какого-то дебаркадера. И это был момент, который не знаю, пережил ли я еще раз в жизни. Вот его забыть я не могу. Поэтому, естественно, я этой пьесе очень благодарен за то, что она пересекла мою жизнь, за то, что она дала мне возможность этого дня, когда я пережил эти минуты.
Леонид Велехов: Но спектакль вы тоже любили, да?
Леонид Зорин: Спектакль был хороший, да, конечно.
Леонид Велехов: Он сильно потерял, потеряв Ролана Быкова?
Леонид Зорин: Очень! Бесконечно много! Потому что Ролан сыграл роль Пушкина гениально! И впоследствии жена Ролана, Елена Санаева, сказала мне, что четыре месяца она не была уверена, что она сохранит мужа.
Леонид Велехов: Боже мой!
Леонид Зорин: Да. Он лежал и рыдал каждую ночь. Он думал о петле. Это что-то было страшное. И мне самому было очень плохо в тот момент, когда закрыли этот спектакль. Но я уже был травленый волк.
Леонид Велехов: Но Олег Николаевич все-таки достойно вышел из ситуации как актер, как вы считаете?
Леонид Зорин: Безусловно! Он проявил чудеса верности. Через четыре года он все-таки выпустил, сам сыграл Пушкина. Но, конечно, в актерском плане это было другое. Понимаете, Ефремову трудно было сыграть Пушкина. Пушкин и Ефремов – несколько разные вещи. Если у Быкова это был поэт, то у Ефремова это был миссионер. У Быкова – это паломник, а у Ефремова – деятель. Вот так бы я сказал. Но, во всяком случае, это очень достойная благородная работа. Потом в спектакле был прекрасный Жуковский – Андрей Попов.
Леонид Велехов: Да, Андрей Попов, конечно!
Леонид Зорин: Хотя в первом варианте Смирнов вообще был чудо какой Жуковский.
Леонид Велехов: Борис Александрович Смирнов играл?!
Леонид Зорин: Да, Борис Александрович Смирнов. Это было чудо!
Леонид Велехов: Я обожал его! Это был гениальный артист.
Леонид Зорин: Вы абсолютно правы!
Леонид Велехов: Этим Лениным, конечно, его биографию загубили, сколько он из-за этого не сыграл! Но и Ленина он играл очень интересно.
Леонид Зорин: Это трагический период в истории искусства.
Леонид Велехов: Почему вы ушли в прозу? Неужели вы считаете драматургию литературой второго разряда, недолитературой?
Леонид Зорин: Проза дает больше возможностей для меня. Есть люди, которые могут писать только пьесы. Вот они родились для того, чтобы писать пьесы. Тот же Мольер, предположим. И упаси боже, это не параллели, я просто обнажаю мысль. Хорошая пьеса должна быть написана по законам высокого лаконизма. Поверьте, я это знаю, если в пьесе больше пятидесяти-пятидесяти пяти страничек, уже что-то не то. Она должна быть отжата до последней степени. Я в своей жизни выслушал много брани в свой адрес, как вы знаете. Бывали и похвалы. Но единственная похвала, которая в меня запала и живет, как видите, по сей день, я вам ее повторю. Подошла ко мне на каком-то семинаре, который я вел, одна пожилая тетка – не знаю, как уж она туда попала, потому что туда отбирались обычно молодые люди, – очень насупленная, хмурая. И попросила дать ей прочесть "Медную бабушку". На следующий день она мне ее вернула и сказала только одну фразу: "У вас лаконизм в кишках". (Смех). Вот это я помню.
Леонид Велехов: Хорошо сказано, ничего не попишешь. А я вас спрошу о другой вашей вещи, прозаической, которую я очень люблю, я ее несколько раз перечитывал… Это ваша короткая повесть о Зощенко.
Леонид Зорин: О, да, я знаю, о чем вы говорите – "Плеть и обух".
Леонид Велехов: Почему вы написала о Зощенко?
Леонид Зорин: Потому что я считаю его гением. У меня была в юности такая глубокая уверенность, что настанет время, когда молодой человек будет звонить своей девушке и говорить: "Машенька, я тебя прошу – не опаздывай! В восемь часов у Зощенко я тебя жду". Будет памятник Зощенко. Будет! Вот в этом я глубоко убежден.
Леонид Велехов: Если уж вспомнить название этой вещи, как вы считаете вообще плетью обух можно перешибить?
Леонид Зорин: Плетью обуха не перешибешь, потому что с государством не совладаешь. Естественно, человеческая биография не может его перешибить… А человеческая судьба может.
Леонид Велехов: Замечательно как сказано! Теперь я хочу, в наше погружаясь, вот о чем вас спросить. Я не могу вас как свидетеля века не спросить о вашем отношении к Сталину. Вернее даже вот о чем. Вы в своих мемуарах пишете, что свиток его злодейств увенчался главным – созданием нового человека.
Леонид Зорин: Ему, конечно, удалось создать какой-то определенный новый тип. Мне приходилось общаться в своей жизни с большим количеством людей, которые были плодом его усилий. У них начисто атрофировалась сердечная сфера, они могли, прикрываясь интересами государства, высшими всякими материями, спокойно переступить через человеческую судьбу. Это была не одна генерация. Это были поколения. Я надеюсь, что мы будем избавляться от этого медленно.
Леонид Велехов: Но сейчас-то мы видим противоположное. Мы видим возрождение этого культа. Как это можно объяснить?
Леонид Зорин: Он еще не преодолен нами. Этот человек еще продолжает существовать. Есть люди, которые вспоминают его, которые все время восторженно говорят о том, что "нас тогда все боялись". Им нужно, чтобы их боялись – не любили, а боялись. Вот тут и есть та беда, которую он создал.
Леонид Велехов: Но это чисто сталинский вирус или все-таки какой-то такой более глубокий феномен, парадокс русского характера, скажем так?
Леонид Зорин: Я о русском характере здесь не буду говорить. Потому что мы увидели, что немецкий характер может быть не хуже.
Леонид Велехов: Да уж.
Леонид Зорин: При всей сентиментальности, культуре и так далее…Нет, это должны быть особые обстоятельства. Человек как таковой очень сложный организм. В нем все намешано. И очень важно, что наверху, а что внизу. Можно залезть в него очень глубоко, и все темное и злое из него извлечь на поверхность, выдернуть эти частицы зла и вытеснить ими частицы добра. Такая селекция и такая работа доступны государству и доступны идеологии, если она становится материальной силой.
Леонид Велехов: Вы следите в той или иной степени за тем, что происходит сегодня в стране?
Леонид Зорин: Конечно, в силу обстоятельств, как вы знаете, моя жизнь теперь замкнута в этих стенах. Ну, что я вам могу сказать? Я очень рад, что я по-прежнему могу писать свободно. Я пишу, и меня печатают. То, что в других отношениях жизнь в чем-то начала напоминать былые годы, о которых мы с вами говорили, – это, конечно, меня печалит. Она стала более жесткой. Тех чувств, которые, например, во мне были при Горбачеве, их сейчас нет. Я вспоминаю Михаила Сергеевича очень хорошо. Он сделал огромное дело. Он повернул совершенно в другую сторону страну. Однажды мне привелось с супругой с ним ужинать вместе в очень узкой кампании, кроме его и Раисы Максимовны, еще был покойный Михаил Александрович Ульянов с женой. И я ему сказал: "Современники люди неблагодарные, Михаил Сергеевич, но потомки воздадут вам по полной программе".
Леонид Велехов: Может быть, вообще, это был единственный правитель в истории России со знаком плюс.
Леонид Зорин: На мой взгляд – да. Хотя много было хорошего и в Ельцине.
Леонид Велехов: Я знаю, что вы практически каждый день садитесь за письменный стол, берете ручку и водите ею по белому листу бумаги. Зачем? Вы что-то еще не написали? Вы что-то еще не сказали? Или, может быть, это такое лекарство от старения для вас? Что это такое?
Леонид Зорин: Нет, как лекарство я это не рассматриваю. Это потребность. И когда это перестанет быть потребностью, я и прекращусь.
Леонид Велехов: Вы живете такую долгую жизнь. А она-то быстро прошла?
Леонид Зорин: Мгновенно!
Леонид Велехов: Серьезно?
Леонид Зорин: Конечно. Я прекрасно помню свое детство, какие-то образы детства…
Леонид Велехов: С каких лет вы себя помните?
Леонид Зорин: С четырех лет хорошо, потому что я помню, как в эти годы произошло, скажем, мое знакомство с Утесовым.
Леонид Велехов: Как это было? Это нельзя не вспомнить.
Леонид Зорин: Он приехал в Баку. Были его гастроли. Как он познакомился с моими родными, я не знаю, не помню. Но я помню, как на бульваре мы сидели втроем – я, моя мать и он – и разговаривали.
Леонид Велехов: Леонид Генрихович, вы ведь всегда были фанатиком работы. Вы не были никогда богемщиком. Для вас работа была главной, да?
Леонид Зорин: Конечно!
Леонид Велехов: Я помню, как вы после премьеры, если это была не ваша премьера, в театре, быстро одевались и убегали – не оставались там еще поболтать, выпить и прочее.
Леонид Зорин: Нет, я работал много. Я вам скажу так: с количеством у меня все в порядке, а о качестве не мне судить.
Леонид Велехов: Но мы говорим все время о драматургии, о прозе, но начинали-то вы со стихов.
Леонид Зорин: Было, да.
Леонид Велехов: Я читал ваши стихи, естественно, не детские, которые отец переписывал, но зрелые, совершенно замечательные.
Леонид Зорин: Во всяком случае, я должен сказать, что иногда до сих пор я этим грешу. Я их не обнародую просто, потому что как-то я уже из этого выбился, но для себя я грешу.
Снова Покровский бульвар.
Леонид Велехов: Ну вот, пожалуй, и все, аллес гемахт, как говаривал незабвенный Сила Игнатьевич. В эфире Свободы – радио, которое не только слышно, но и видно, – и на телеканале Настоящее время вы смотрели и слушали новый выпуск программы "Культ личности". На этот раз он был посвящен замечательному драматургу, прозаику, поэту, человеку-эпохе, Леониду Зорину.
С вами у Покровских ворот был Леонид Велехов, всего вам доброго, встретимся не на этом же месте, но в тот же час, через неделю.
Звучит стихотворение Леонида Зорина.
Произнося: до свиданья, рассчитываешь на встречу.
Произнося: прощайте, словно идёшь на дно.
Как не дано увидеть мне своего предтечу,
Так и с далёким правнуком встретиться не дано.
Простимся. Никто не услышит ни вздохов, ни укоризн.
Как вышло, так оно вышло, и выткалось так само.
Я написал до востребованья всю эту длинную жизнь
И в отделении связи пылится моё письмо.
Вчерашние наши подружки пополнили армию вдовью.
Вчерашние исполины — теперь они ниже травы.
Сердитые молодые? Одни потеряли здоровье
И уж давно не сердятся. Другие давно мертвы.
Мой друг, я к тебе приникаю душою неутолённой,
Прости меня примирённо и лихом не поминай.
Прощай, мой ковчег нелепый, прощай, мой дом обречённый.
Прощай, моя весточка миру. Песчинка моя, прощай.
