К столетию Октябрьской революции на Holland Festival прошла премьера оперы Бориса Юхананова и Дмитрия Курляндского "Октавия. Трепанация"

Семиметровая голова Ленина, запряженная кентаврами-скелетами колесница, занимающая всю сцену безголовая армия, призрак убитой тираном матери, заходящиеся в зловещем танце красноармейцы, блуждающие тени. Такова вселенная новой оперы Бориса Юхананова и Дмитрия Курляндского "Октавия. Трепанация", премьера которой состоялась в Амстердаме на юбилейном семидесятом Holland Festival. Борис Юхананов, художественный руководитель Электротеатра Станиславский, принадлежит к редчайшему типу режиссеров, создающих в театре отдельные законченные миры. Так, в оперном сериале "Сверлийцы" он придумал параллельную реальность со своими законами, героями и мифологией. Но природа "Октавии" иная, этот спектакль похож не то на сон, не то на предсмертное видение, где встретились приписываемая Сенеке одноименная трагедия и тексты Льва Троцкого.

"Октавия. Трепанация" – крупнейшее событие для современного российского театра. Гастроли отечественных трупп на международных фестивалях в последние годы не редкость. Но в данном случае старейший в Нидерландах Holland Festival выступил сопродюсером и инициатором постановки. После мировой премьеры запланировано большое турне (следующий пункт – Виченца в Италии), заключительным пунктом которого станет Электротеатр Станиславский, командой которого и создана "Октавия". Оказавшись в зале современного Muziekgebouw ("Дом музыки"), еще до начала действия зритель обнаруживает себя перед лишенной голов, застывшей толпой в огромных коричневых костюмах. Это терракотовая армия – так окрестили статуи воинов, захороненные в Китае вместе с первым императором династии Цинь. Властными окриками красноармейцы уводят армию вглубь сцены – по разные стороны от головы Ленина размером с дом. Следует трепанация, голова открывается, внутри ведут спор Сенека и Нерон.

В самом начале проекцией текста на голову дается краткое содержание трагедии: "Кесарь Нерон дает развод Октавии, которую ненавидит, и женится на Поппее Сабине. Смятение и бунт народа, вызванные упомянутым разводом, Нерон подавляет многими казнями, Рим уничтожает огнем, а Октавию, посланную на Пандатарию, велит убить". Либретто Юхананова и Курляндского точно следует "Октавии" Сенеки – с небольшими сокращениями. Из действующих лиц авторы убрали кормилиц Октавии и Поппеи, саму Поппею, оставили лишь один монолог Октавии, лишили слов (но не музыки) хор римских граждан, их заключительные реплики передали Сенеке. Принципиальное изменение – включение Троцкого, чья речь воспроизведена по статьям и автобиографии. Юхананов уже однажды совмещал эту пьесу с эссе Троцкого в "Октавии" 1989 года, где, по его словам, он предчувствовал скорое крушение империи и последовавшее за ним кровопролитие. Документация спектакля стала одиннадцатой главой монументального видеоромана "Сумасшедший принц", она пока не смонтирована.

Еще один элемент сценографии – тройка скелетов-кентавров. Тройственность все время обыгрывается в "Октавии". Три империи – Древний Рим, Советский Союз и Китай, о котором напоминает не только хор, но и одетый в восточный костюм префект Нерона. Три сценических пространства – возвышающаяся голова Ленина, где устроен словно парящий в небе балкон и видеопроекция, сама сцена и находящееся на ней, но все-таки отдельно подземное царство, которым заправляют загробные посланники-красноармейцы с ружьями-рогатками. Именно они уводят являющийся нам призрак Агриппины, матери Нерона.

Наконец, три музыкальных уровня. Дмитрий Курляндский взял первые такты революционной "Варшавянки" в исполнении разбившегося в авиакатастрофе Ансамбля имени Александрова и замедлил первую фразу, растянув ее на 90 минут, то есть провел музыкальную трепанацию. После показа он так объяснил мне метод работы: "Когда ты настолько растягиваешь музыкальный материал, он открывается с совершенно другой стороны. Будто бы заглядываешь внутрь звука, оказываешься между молекулами, гранулами звука. Там открываются удивительные миры, гармонические и мелодические, которые совершенно никак не контролируемы, это найденные миры. Они там были, но их никто не видел и не слышал никогда". Отталкиваясь от получившегося материала, Курляндский написал арии и дуэты.

В этой опере нет музыкальных инструментов и, соответственно, дирижера. Второй уровень – живая электроника Олега Макарова, ведущего спектакль. В ее основе все та же замедленная, не распознаваемая человеческим слухом "Варшавянка", которую Макаров во время действия пропускает через фильтры. Однажды слышатся неразборчивые отрывки речей Ленина. И наконец, хор терракотовой армии – "своего рода живой акустический резонатор", у которого нет точной партитуры, но есть набор инструкций, как реагировать на происходящее извне. Это 78 человек, скрытых тяжелыми костюмами. В современной академической музыке зачастую вынесен за скобки вопрос непосредственного эмоционального переживания. Тем сильнее завораживает "Октавия": несмотря на всю сложность замысла, как музыкального, так и концептуального, это, наверное, одна из самых доступных работ Юхананова, работающего здесь в первую очередь с чувственным восприятием.

Нерон сжег Рим, казнил мать, отправил на смерть Октавию. Он появляется здесь с окровавленными руками (Сергей Малинин, Принц Сверленыш из "Сверлийцев"). И в то же время это растерянный, испуганный Нерон. Чаще всего он повторяет слово "страх". "Что ж, сделать не могу я то, что можно всем?" – спрашивает он Сенеку, призывающего его отказаться от запретной любви. Обращающийся к Фортуне Сенека (Алексей Коханов) – наставник, от которого отказывается воспитанник. С этой парой рифмуются Ленин/Троцкий. После смерти учителя Троцкий потерян. В "Октавии" он не поет – язык меняется, тирания остается. Играющий его Юрий Дуванов произносит четыре монолога: мемуар о первом знакомстве с Лениным, все еще человеком; рассказ о превращении Ленина в символ революции, о котором узнают из газет; болезнь и, наконец, смерть ("Ленина нет. Нет более Ленина").

Для Юхананова всегда был принципиален приоритет индивидуальности над системой и политикой. Так и в "Октавии". Не в упрощенном, наивном смысле – "тиран тоже умеет любить", – а в принципиально заданной им рамке спектакля, где, в конечном счете, имеет значение только отдельный человек. Потому так поражает финал, когда бывшая безликой армия, несколько десятков человек, выходит на сцену без костюмов, у каждого – имя на футболке, каждый смотрит на нас. Только на первый взгляд кажутся простыми выстроенные в спектакле оппозиции. Кажется: есть голова тирана и безликая терракотовая масса. Но именно она противится воле Нерона, не готова простить предательство Октавии. Такой же Октавией для людей, жаждущих окончания Первой мировой войны, становится Ленин. Если тиран – одна голова на всех ("в первую голову", – как выражается Троцкий), то тело бунтует, как неожиданно протестует Нерон, которому привиделась любовь.

И в этом снова возникающем тройственном пространстве – лидеров и массы ("Рим убийством тешится граждан") – Юхананов и Курляндский выделяют тех, с кем они – как демиурги этого мира – безоговорочно рядом. Это две отправленные на смерть жертвы. Жуткая, изнурительно долгая – как речь любой жертвы – ария призрака Агриппины ("матери, жены и мачехи") и предсмертный монолог Октавии. Агриппина является из подземного царства и, завершив петь, снимает парик, словно сдирая с себя скальп. Самая же пронзительная часть отдана Октавии, которая разделена на восемь исполнительниц, поющих на фоне звездного неба. "Где тот соловей, что стонам моим ответит песней?" Единственное для нее утешение – подаренная ей Курляндским музыка.

Конфигурация тиранов и жертв переменчива, ведь и Агриппина пролила немало крови. Но для Юхананова нет прошлого, он готов оказаться рядом с теми, кто обречен на страдание именно сейчас. Им может быть и Нерон – в моей самой любимой сцене они долго смотрят друг другу в глаза с Троцким. Поддается ли этот момент интерпретации, словесной расшифровке? Не думаю, но в нем и кроется вся красота режиссерского проекта.

В финале в голове Ленина возникает надувная статуя Будды. Мне сразу же вспомнился постэкзотический роман "Бардо иль не Бардо" Антуана Володина, изобретательно зарифмовавшего память о когда-то случившейся неудачной революции и посмертные буддистские практики. Быть может, эти завораживающие полтора часа на сцене – видения блуждающего в темноте после смерти Ленина? Замедлившие в сто раз (в сто прошедших с Октябрьской революции лет) музыку революционной песни Курляндский и Юхананов создали мир теней, где возможна встреча разных времен, разных видов театра, где даже призрак спектакля тридцатилетней давности "Октавия" встречает свое перерождение в оперу "Октавия. Трепанация". И тогда пусть душа тирании так и продолжает блуждать в этом промежуточном состоянии и не перерождается снова.