Иван Толстой: Учителя – интеллектуальные лидеры, культурные наставники, духовные гуру. Люди, сделавшие нас. Сегодня о своих учителях рассказывает академик Российской академии наук физик Евгений Борисович Александров. В профессиональных кругах он известен как крупный специалист по физической оптике и квантовой электронике, а в широком общественном кругу – как руководитель Комиссии по борьбе со лженаукой Академии наук. С детства я дома от старших слышал имя Евгения Александрова как человека яркого и экстраординарного ученого, но наблюдать его мог только с очень большого расстояния. Теперь, вооружившись магнитофоном, я у него в гостях в петербургской квартире.

Евгений Борисович, расскажите, пожалуйста, о своих родителях. Ведь иногда бывает, что родители оказываются учителями человека. Но не всегда. А как это было в вашем случае?

Евгений Александров: Именно так. Когда вы меня спросили о моих учителях, я сразу подумал, что должен, прежде всего, назвать моего отца. Не то чтобы он меня специально учил, но я был любознательным мальчиком, постоянно задавал вопросы, и он очень серьезно на них отвечал, потому что он был университетским преподавателем, всю жизнь читал лекции, в основном, по общей физике, очень тщательно к ним готовился. У него я никогда не учился в качестве формального учителя, но все, что я знал о природе, о физике – это просто шло от него.

С мамой я был мало знаком, потому что она умерла, когда мне было восемь лет. Во время войны она была в состоянии очень глубокой депрессии и мало мы с ней контактировали. Но она была тоже очень грамотной женщиной. Она преподавала математику в школе, окончила Институт благородных девиц в Киеве с золотой медалью. Потом работала в Киевском рентгеновском институте, где познакомилась с моим отцом. Она была его несколько старше. И я ее помню всегда очень погруженной в дела, всегда очень озабоченной и совершенно не помню никаких нежностей с ней. Я только слышал от своей сестры, как мама пела надо мной, когда я был совсем маленький, годовалый.

Иван Толстой: Вы – киевлянин?

Евгений Александров: Нет, я "родился на брегах Невы", как говорил отец, когда я спрашивал, зачем он меня назвал Евгением, имея в виду отчество Борисович, что всю жизнь приводило к сокращениям. Он сказал: "Ну, как? Родился на брегах Невы, и естественно было назвать Евгений". А родители мои были оба из Киева. Первым из Киева Иоффе присмотрел себе моего дядю, Анатолия Петровича Александрова, младшего брата отца, а потом переехал и отец сюда. И так вокруг Иоффе они тогда и толпились, эти братья Александровы.

Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, нашим слушателям, хотя бы в двух словах, кто был Иоффе. У нас все-таки более гуманитарная публика, нежели естественнонаучная.

Евгений Александров: Как сейчас говорят, Абрам Федорович Иоффе был научной культовой фигурой. Это был человек, который работал с Рентгеном, был у него аспирантом, писал диссертацию в Германии и оказался в России таким собирателем науки. Советская власть его приняла, он был организатором Физико-технического института в 1918 году. Это был первый академический институт, созданный при советской власти. И почти одновременно был организован Государственный оптический институт академиком Рождественским. Кроме того, был еще в Ленинграде Радиевый институт. Была такая образованная петербургская столица. Иоффе считается основателем российской физики, он ездил по стране, присматривал молодых людей, в частности, на какой-то конференции, по-моему, она в Одессе была в конце 20-х годов, с ним познакомился мой дядя, Анатолий Петрович Александров, и потом к нему примкнули другие киевские физики. Я сразу боюсь не вспомнить их фамилий… Тучкевич молодой был тоже тогда кооптирован в Ленинград. И все они были приняты в Физико-технический институт. Хотя мой отец тогда работал в ФАИ, в Физико-агрономическом институте, директором которого был тот же Абрам Федорович Иоффе. Он был очень маститый, занимал массу позиций. Он, по-моему, тогда уже был академиком.

Иван Толстой: Таким образом, отец был учителем вам. А чему же он учил?

Евгений Александров: Он стал ответчиком на мои бесконечные вопросы. Я все время задавал вопросы, такой почемучкой был, довольно ранней. Мое с ним общение началось уже во время войны, в эвакуации, потому что до войны отец был такой недостигаемый божественный человек в семье, которого видели очень редко, я его только во сне видел – мне снилось, что к моей кроватке подходит отец и со мной разговаривает. Так были няньки и мать вокруг. Но во время войны все изменилось, дети стали быстро взрослыми, я с пяти лет чувствовал себя уже совершенно не ребенком. У нас были общие дела, мы заготавливали дрова, ездили на рыбалку, на охоту, без которой мы бы просто померли бы с году в эвакуации казанской. И мы с ним стали такими друзьями. Я постоянно задавал ему вопросы, а он очень серьезно на них отвечал. Иногда, правда, говорил: "Ну, это ты узнаешь, когда будешь учиться в институте".

Иван Толстой: Какие книжки вы помните из первых прочитанных?

Евгений Александров: Те, которые мне читали или которые я читал?

Иван Толстой: Что запомнил ребенок?

Евгений Александров: Прежде всего, "Руслана и Людмилу", мне очень нравилось в пятилетнем возрасте. Ну, сказки, конечно, были, которые читали мать и няньки. А из уже более серьезных книг я помню очень хорошо книжку (но это уже было сильно позже, это уже было лет в десять) о Роберте Вуде, она была у нас дома такой настолько книгой. Это книга Вильяма Сибрука – история американского мальчика, который стал, как было написано, "чародеем современной физической лаборатории, но так никогда и не вырос". Очень был знаменитый физик, я читал его, это тоже рождало массу вопросов к отцу. В девять-десять лет очень интересовался астрономией, астрофизикой. Читал популярные книжечки, которые продавались по десять копеек. При советской власти многие приличные ученые писали такие популярные книжки, популярная серия. У меня до сих пор есть набор таких книжек, штук тридцать. В результате я оказался очень универсально образованным человеком, потому что все время читал из разных областей знания и по многим вопросам консультировался с отцом.

Иван Толстой: Гуманитарная линия? Я все хочу услышать, было ли что-то, кроме "Руслана и Людмилы"? Наверняка было.

Евгений Александров: Конечно, было. По существу, во время войны читать было, конечно, мало что. Да я тогда и читать-то не умел. Я довольно поздно начал читать самостоятельно, стал читать уже после 6–7 лет. Поскольку мы были в эвакуации в Казани, там были очень популярны истории про Синдбада-морехода, "Тысяча и одна ночь", я знал массу сказок про джиннов. И мне это очень помогло, когда я в 7 лет попал в детский туберкулезный санаторий, который мне спас жизнь. Меня туда поместили примерно на один месяц отъедаться и приходить в себя, мы все были такими дистрофиками, а я там задержался на целый год. Я оказался на удивление развитым с точки зрения местного персонала, и меня использовали рассказывать сказки детям, когда они ложатся спать.

Иван Толстой: Шахерезада!

Евгений Александров: Настоящей Шахерезадой я был, совершенно верно. Помнится, у меня были трудности. Когда я им рассказывал русские былины о том, как татар убивали, крутя над головой за ноги, то я чувствовал, что это в Татарской республике не очень хорошо, но проходило.

Иван Толстой: Дала ли вам что-нибудь школа полезного?

Евгений Александров: Дала. Во-первых, социализацию. Особенно средняя школа, после пятого класса. У нас был прекрасный математик, он очень хорошо учил математике, такой Иосиф Борисович Лифшиц, человек с военным прошлым, у которого были отрублены пальцы на обеих руках, неизвестно почему. Очень нервный был человек, прекрасно учил математике, был совершенно нетерпим к глупости и к двоечникам, славился тем, что от него все поступали в вузы. И у меня был прекрасный учитель по физике.

Иван Толстой: Это уже было в Казани?

Евгений Александров: Нет, это уже по возвращении. Мы вернулись из Казани, из эвакуации, в конце 1944 года, почти в 1945 году, встречали победу уже в Ленинграде, и в школу я попал поздно, в 9 лет я поступил в первый класс. Так что шел с отставанием примерно на год.

Иван Толстой: Не прыгали потом?

Евгений Александров: Нет, я совершенно не прыгал никогда. Школа была самая простонародная, никакая не специализированная. В школу я устраивался сам, потому что отец мой был вдовцом, у меня была еще сестра старше меня на три года, так что отец оказался с двумя детьми-сиротами на руках, и мачеха у нас появилась, когда мне было девять лет. Она из старых знакомых отца еще по киевскому времени. И в школу я устраивался сам, и отец за все время моего обучения ни разу в школе не был. Учился я хорошо, испытывая чувство обязанности и ответственности. Не то что мне нравилось. Мне, в общем, очень не нравилась школа. За исключением занятий по физике. Я очаровал нашего преподавателя по физике и стал у него главным подготовителем всяких демонстраций, экспериментов, был единственным членом физического кружка. Это было очень интересно. Дома у меня тоже была своя химическая и физическая лаборатория, у меня всякие приключения были, и взрывы, и всякая гадость, я даже в больницу попал с оторванным пальцем в результате: делал бомбы.

Иван Толстой: Просто народоволец!

Евгений Александров: Под влиянием, между прочим, отца, который рассказывал мне, как он делал ракеты в молодости, как он все это запускал. Учил меня понемножку, предупреждал, что ничего нельзя забивать в твердые трубки и в предметы такие, только в картонные. Но, конечно, мы все интересовались громкими взрывами. А кроме того, мы все имели огромное количество всякой взрывчатки и остатков войны в окружающих лесах. И время от времени кто-то из школьников взрывался – у нас было два таких инвалида в классе. И я в 14 лет тоже взорвался и подорвал своего двоюродного брата – он получил осколок в ногу. Очень было стыдно, потому что обманывал отца.

Иван Толстой: Меня все интересует, как будущий физик занимается чем-то еще, может, даже, не совсем смежным. Какие были еще интересы у вас в школе? Биология, география, литература, стихи писали, музыка интересовала?

Евгений Александров: Я терпеть не мог географии, потому что совершенно не мог понимать ее до тех пор, пока не стал немножко почитывать географическую литературу. Скажем, я вдруг осознал, что мое увлечение Жюлем Верном очень помогает в географии, потому что я помню, как там пятнадцатилетний капитан высаживался на берегу Африки, а дети капитана Гранта ходили по всему земному шару, и я насобачился использовать эти знания, оживляя свои ответы по географии. Это было очень забавно.

Но вообще я очень не любил ни историю, ни географию, ни литературу, хотя русскою литературу я знал хорошо, потому что я был младшим братом своей сестры и читал заранее все, что она проходила в школе. Поэтому я всегда был впереди по всем предметам. Когда мы дошли до "Евгения Онегина", то я его почти всего наизусть знал, от меня все это отлетало. Родители мои были люди образованные и начитанные, но я, в основном, получал литературу из рук отца. Не то чтобы он мне что-то давал или рекомендовал, я просто читал то, что он читает. А он очень любил Анатоля Франса, и это у меня был любимый писатель с 10-летнего возраста. Вообще, все, что шло из его рук, читалось. Например, я хорошо помню "Волшебную гору" Томаса Манна, первый том, он у нас был во время войны, отец и мать иногда читали друг другу. Так что с литературой все было хорошо. Но сама российская литература… Знаете, "в романе красной нитью проходит то-то и то-то", и надо было подводить базисы, надстройку этих произведений, все это было крайне политизировано. Так же как и история. Так что меня это совсем не интересовало.

Иван Толстой: А потом, после школы, для вас был понятен путь ваш?

Евгений Александров: Он мне был очень давно понятен. Я был совершенно уверен, что буду физиком. У меня любимая книжка была "Атомная энергия для военных целей" Генри Смита. Эта книжка была издана сразу же после взрыва атомной бомбы, и я только сейчас узнал, что Берия распорядился ее тут же перевести и издал тиражом 30 тысяч экземпляров. Очень скоро она была запрещена и изъята, но я уже ее читал в виде экземпляра №38, который выдавался в Физико-техническом институте.

Иван Толстой: ДСП, да?

Евгений Александров: Даже не ДСП, пожалуй, это секретное уже было все. Очень увлекательная была книга, там замечательные фотографии были. Я прекрасно знал, как устроено атомное оружие, очень интересовался этой тематикой.

Иван Толстой: Вы очень рано определили свой путь, вы прекрасно понимали, что вам интересно…

Евгений Александров: Да.

Иван Толстой: Такому человеку всегда интересно жить. Но он продолжает учиться. Кого в эти годы вы могли бы припомнить, как того или иного учителя в каком-то аспекте?

Евгений Александров: Вы знаете, очень мало. Мне не нравился институт, в котором я учился. Это был Политехнический институт. Туда я попал просто потому, что именно там читал отец лекции. И он мне сказал: "Что ездить через ведь город в университет? Да поступай ты в Политехнический. Там хороший институт". Но он мне не понравился – такая огромная фабрика производства инженеров, там 10 тысяч человек училось, там надо было все время сдавать. Такая фабрика, все по конвейеру. Я очень много чего знал вперед, мне было скучно на всех этих лекциях. Кроме того, я был плохим студентом. Когда лектор что-то начинал рассказывать, я первые 20 минут слушал, а дальше начинал фантазировать и что-то выдумывать. В результате терял лекции. Я ничего не делал весь курс и только нагонял перед сессией. Каторжная работа – за пять дней проходить весь курс. Но учился хорошо, сдавал, потому что надо было обязательно. Тогда стипендию платили только тем, кто или достаточно бедный, или у которого все пятерки. Я учился на все пятерки, хотя учился халтурно. И преподаватели мне не нравились, потому что на более старших курсах нам читали лекции сотрудники Физико-технического института, а они очень халтурили: не готовились к лекциям, рассказывали то, что им было интересно, я видел, что они почти все плохо подготовлены. Очень мало было по-настоящему профессиональных и хороших лекторов. Я знал, что мой отец – прекрасный лектор, но его я никогда не слышал, его я слушал дома, как лектора я его не воспринимал. Было один-два хороших учителя. У меня были старшие товарищи на радиотехническом факультете – они были мои одношкольники, но они были на год старше меня, они были студентами следующего курса. И я с ними все время якшался, а они очень любили всякую радиотехнику. И я стал заниматься радиотехникой, строил какие-то радиоприемники, потом строил осциллограф. Вообще у нас была такая компания, которая строила хорошие приборы (сигнал-генераторы, осциллографы), с этой целью ездили на барахолку, покупали радиодетали. И я постепенно стал хорошим электронщиком.

А потом, на третьем курсе к нам пришел Алексей Михайлович Бонч-Бруевич, который читал курс лекций "Применение электронных ламп в экспериментальной физике". Такой курс прикладной радиотехники для физиков. Мне он очень нравился, он прекрасный был лектор, хотя он очень не любил меня, в частности, потому что я все время болтал на его лекциях, и он раздражался. Потому что я все, что он рассказывал, знал вперед, и курс его прекрасно знал.

Иван Толстой: А о чем вы болтали?

Евгений Александров: Просто трепался. Он был очень строгим лектором, у него все было распланировано, он очень четко все говорил, а тут кто-то сидит и хихикает, болтает. Тем не менее, мы с ним познакомились, я ему какие-то вопросы задавал, а потом, когда у нас пошли лабораторные занятия по радиотехнике, то я связался с такой Лидией Борисовной Устиновой, которая вела эти занятия. Я просил порыться у них на складе, а склады эти содержали огромное количество радиотехники, вывезенной из Германии. Мне хотелось порыться на этих складах для своего домашнего осциллографа. Она сказала: "Пожалуйста! Только поработайте сначала у нас". И предложила мне починить четыре сдохших осциллографа. Я стал их чинить, и выяснилось, что я совершенно ничего не умею делать, несмотря на то что считал себя уже асом радиотехники. И она стала меня учить, как искать неисправности, как это делать. Довольно быстро поставила меня на это дело, я на нее работал, потом интерес к собственному осциллографу у меня стал угасать, потому что мне хватало осциллографов в этой лаборатории. А потом я решил вообще уходить с того факультета, на котором я учился, потому что это был факультет радиационной химии, а меня интересовали ускорители, большие машины. То есть я попал не туда. Такой прикладной химией, обработкой радиооблученного топлива мне не интересно было заниматься. И я стал поговаривать, что хочу переходить на другое направление. И тогда Устинова сказала мне: "Вы поговорите с Алексеем Михайловичем Бонч-Бруевичем на этот счет". Алексей Михайлович пришел ко мне на собеседование и сказал, что не важно, где учиться, важно, чем потом будешь заниматься. Все равно будешь заниматься тем, что покажется интересным. Он меня довольно сильно обаял, заодно присмотрелся ко мне, а потом выяснилось, что он хочет меня забрать в ГОИ, когда я окончил факультет.

Иван Толстой: Напомним нашим слушателям, что ГОИ – это Государственный оптический институт. А кстати, он был только в Ленинграде или в Москве тоже? Это чисто ленинградское создание?

Евгений Александров: Нет. У него потом были филиалы в Казани и на Украине. Его эвакуировали в Йошкар-Олу, в Татарстан, и там они какие-то корни пустили. Алексей Михайлович работал в ГОИ и положил на меня глаз тогда.

Иван Толстой: Какие это годы?

Евгений Александров: Это был конец 50-х.

Иван Толстой: А в студенческие годы и к концу 50-х, когда вы уже стали выпускником, какие были у вас или в вашем кругу общественные интересы? Вы интересовались устройством страны, общества, государства, говорили ли вы о том, что такое добро, что такое зло, где верх, где низ?

Евгений Александров: Безусловно. Я очень страдал от непрерывного раздвоения личности, потому что родители мои, мачеха и отец, были очень глубокими антисоветчиками, скрытыми диссидентами, которые постоянно рассказывали всякие ужасы про советскую власть, во что мне было трудно верить, потому что я все время сталкивался с пропагандой в школе – пионерия, комсомол и так далее. А отец рассказывал всякие ужасы. И я даже помню, что я бунтовал, я ему говорил: "Отец, зачем ты мне это рассказываешь?! Мне в этой стране жить!" Он говорил: "Сын мой, я не хочу, чтобы ты вырос дураком". Он мне постоянно рассказывал всякие истории про ужасы о том, как он боялся, что его арестуют в конце 30-х годов, потому что непрерывно кого-то из домов специалистов арестовывали и прислушивались по ночам к приезду "марусь". И он мне довольно много рассказывал, неосторожный был очень.

Бывало, что имел неприятные последствия. Дело в том, что я, все время получая такие сведения, не мог держать их при себе, я где-то их рассказывал, и это часто замыкалось. Например, наш сосед по дому, который жил на первом этаже, председатель парткома, я иду в школу, он – на работу, он меня о чем-то спрашивает, а из меня выскакивает что-то антисоветское. И потом он по этому поводу делает представление моему отцу: что, мол, происходит? Отец делает представление мне и говорит: "Ты хочешь, чтобы меня посадили?" Такое легкомыслие было интеллигентское.

В этом смысле у меня всегда была такая раздвоенность – школа и дом. Это было весьма тяжело, поэтому, когда пришел 1956 год и Хрущев сделал этот доклад, я был абсолютно счастлив, потому что у меня срослось: мои родители оказались правы, они не враги страны. Потому что я доходил до того, что я думал: а не шпион ли мой отец?

Иван Толстой: В каком возрасте?

Евгений Александров: В 12–13 лет.

Иван Толстой: Да, вопрос шпионажа интересует в этом возрасте, согласен.

Евгений Александров: Иду утром в школу, смотрю: отец мой в проходной стоит, кого-то ждет. "Что ты тут делаешь?" – "А твое какое дело?" – говорит он вдруг. Я ухожу, ошарашенный от такой резкости (он вообще был человек мягкий), и думаю: а не шпион ли мой отец?

Иван Толстой: Макабрно!

Евгений Александров: Ну, знаете, там "Судьба барабанщика", то-сё…

Иван Толстой: Вы переходите в ГОИ. Это другой круг общения?

Евгений Александров: Конечно.

Иван Толстой: А вы знаете, есть такой тезис. Надо, с задумчивостью, глядя куда-то вдаль, говорить: вот раньше были люди, раньше были личности, а сейчас какая-то мелюзга пошла. У вас есть такое ощущение, что вот раньше были люди, фигуры, или это какая-то аберрация временная?

Евгений Александров: Я должен сказать, что у меня учителей таких, перед которыми я как-то преклонялся, в общем, нет. И когда я попал в ГОИ, мой руководитель Алексей Михайлович Бонч-Бруевич, вечная память ему, был яркой личностью, но, в общем, никаких собственных идей научных у него не было. Он был человек жовиальный, интересовался молодыми дамами, у него все время сменялись возлюбленные. Он все время хотел заняться чем-то большим и чистым. Потом он занимался измерением скорости света, под руководством Вавилова, он собирался проверять второй постулат Эйнштейна о независимости скорости света от скорости источника, но у него как-то это не получилось. Тем не менее, он защитил такую романтическую докторскую диссертацию. Ему все время хотелось что-нибудь серьезное сделать, потому что то, что ему предлагал сделать Вавилов, у них не получилось, такой эксперимент не получился, а потом, когда Василов умер, надо было завершать диссертацию. В общем, он как-то неубедительно закончил.

Тем не менее, было известно, что он человек, который занимается фундаментальными вопросами. И он собирался заниматься гравитацией. И он меня, в частности, приглашал к нему в ГОИ заниматься гравитацией. Очень романтически – таинственная сила, о которой никто толком не знает. А он интересовался нелинейной гравитацией. У него там был аспирант, но из этого дела тоже ничего не вышло. Я какое-то время изобретал вещи, связанные с экспериментами по гравитации, но потом обнаружил, что в некоторой своей постановке вопроса базовой, которую он придумал, он просто заблуждался и эксперимент этот был заранее обречен на неудачу. И он меня пристроил к одному из сотрудников лаборатории, в которой работал такой Яков Ананьевич Оксман, который занимался физикой полупроводников. И мой диплом оказался по физике полупроводников, которая меня совершенно не интересовала. И я оказался на мели, когда попал к нему в ГОИ. А через некоторое время мною стал руководить Петр Петрович Феофилов. Из числа друзей Никита Алексеевич Толстой был, Алексей Михайлович Бонч-Бруевич и Петр Петрович Феофилов. Это такая была троица учеников Вавилова. Вавилов уже давно умер, но они составляли такое полуакадемическое наследие Вавилова. Мне кое-что стал советовать делать Феофилов. Так что я, если у кого-то чему-то научился, то, наверное, у Феофилова. А вообще я был самоучкой, потому что оказалось, что мне надо заниматься атомной спектроскопией, о которой я ничего не вынес из института. Там нам преподавал атомную физику Тучкевич, который знал атомную физику времен 20-х годов, он, в основном, нам Модель Бора рассказывал. Но мне очень повезло в том, что Феофилов мне посоветовал читать лекции Ельяшевича. Такой был замечательный Михаил Александрович Ельяшевич, он был тогда белорусским академиком, но он до того работал в ГОИ и читал лекции по атомной спектроскопии, которые сохранились в конспектах. Я их внимательно изучал, потом читал его книги. Это было для меня главным учебным пособием. И тогда я получил собственное задание – воспроизвести работы Кастлера по оптической ориентации атомов. Чувствовал себя тогда очень неуверенно, потому что я все время что-то изобретал и тут же выяснялось, что это только что сделано за границей. То есть у меня было все время ощущение, что я все время отстаю от поезда.

Иван Толстой: Александр Степанович Попов такой.

Евгений Александров: Я прямо был в отчаянии. А я был очень креативный молодой человек, у меня все время были фантазии всевозможные.

Иван Толстой: А как была поставлена информационная связь с другими странами в научном плане в области физики? Журналы, что-то вы читали? Что это было? Как бы такое случайное было совпадение по времени этих изобретений?

Евгений Александров: Нет, конечно. Как всегда, наша наука шла вслед за западной наукой. Как правило, все первичное шло оттуда. Информация была хорошая, потому что Библиотека Академии наук и ГОИ все время закупали журналы, так что читали иностранную периодику, и в этом смысле все время оказывались в курсе того, что делается. Я тогда очень много сидел в библиотеке, распухала голова, а потом я планировал какие-то эксперименты. Мною никто не занимался, и у меня было такое ощущение, что я сам себе ставлю задачи. И я чувствовал себя очень неуверенно в этом смысле. Старшее поколение одобряло мои выдумки, я довольно быстро сумел войти в курс дела и довольно быстро стал делать что-то уже несколько оригинальное. И в этом смысле моя научная карьера оказалась очень успешной.

Иван Толстой: Позвольте вам задать наивный вопрос гуманитария. Если бы я вас спросил, каковы ваши главные научные достижения, прежде всего, я бы не понял вашего ответа, потому что я не ориентируюсь в этом. Но меня интересует более общий вопрос. Советская наука, применительно к физике, например, если ее сопоставить с наукой западной (или восточной, японской), была ли она конкурентоспособна, была ли она на должном уровне в те годы? Наверное, нужно было бы уточнить: в смысле качества человеческого материала, количества талантов, масштаба фигур научных, умения мыслить небанально? Объясните, пожалуйста, человеку, не понимающему в этом, который только питается мифами. Поскольку я вырос в семье физика, ничего не понимая в физике, то мне казалось, что советская наука – это о-го-го. Это миф?

Евгений Александров: Я вообще всю жизнь критикан, поэтому я председатель Комиссии по борьбе со лженаукой. Поэтому мне казалось, что наша наука всегда была догоняющей. Отдельные, конечно, были центры, где что-то делалось. В частности, тот же Феофилов очень продвинулся в области спектроскопии примесных центров кристаллов и вполне определенных редкоземельных центров, которые потом оказались крайне взысканными лазерной физикой. Вся лазерная физика ссылалась на работы Феофилова. Но вообще, мы всегда были догоняющими.

Иван Толстой: Технически просто так получилось, из-за нашей закрытости?

Евгений Александров: Закрытость была ужасная. Скажем, ГОИ был абсолютно отсечен от каких бы то ни было заграничных контактов.

Иван Толстой: Потому что он был оборонный институт.

Евгений Александров: Так у нас все институты были оборонные.

Иван Толстой: Что ни делали – все автомат Калашникова получался. И все-таки, а если бы он был открытый, если бы наши ученые были открыты миру?

Евгений Александров: Вы знаете, мой опыт показал, что люди, которые выезжали за границу через университеты или через Академию наук, работали там и возвращались, они занимали всегда ведущие позиции в нашей науке. Это всегда было так. То есть они получали там такой заряд и такие новые возможности! Сразу было видно, что вот этот человек побывал за границей. Я в первый раз не выехал за границу из своего Политехнического института. Меня отобрали как главного студента на обмен с Англией. Я тогда в первый раз не поехал.

Иван Толстой: Не пустили?

Евгений Александров: Это как-то заиграно было, непонятно каким образом. Я даже почти не проходил комиссии. Но об этом никогда не было речи, чтобы выехать. Более того, когда мне по первым моим публикациям приходили письма из-за границы, мне было запрещено отвечать на них, то есть полный блок, ничего нельзя было ответить. Меня приглашали на какую-то конференцию, и после первых моих успешных работ стало очевидно, что никуда не пустят, и тогда, я помню, пришел в университет и человеку, который ехал в Англию, я сказал: "Скажите, пожалуйста, что я письма получил, но не смог даже ответить". Тот сказал: "Да, скажу. Скажу, что болен, не мог выехать".

Иван Толстой: Больная советская наука! Все были хроники! Никто выезжать не в состоянии был.

Евгений Александров: Я думаю, что меня бы очень продвинула тогда поездка за границу, но об этом абсолютно не было речи, и никаких контактов совершенно не было.

Иван Толстой: И все-таки я хочу вернуться к предыдущему подвопросу: масштаб личностей в 1950–60–70-е годы был крупней, чем сейчас? Другой масштаб был?

Евгений Александров: Нет, не могу сказать. Я видел очень толковых людей, в частности тех, кто побывал за границей, очень большой гандикап получался. Скажем, Рем Викторович Хохлов, безвременно потом погибший на каком-то дурацком восхождении, когда он уже был академиком. Ахманов, с которым он тоже был за границей. Много таких было, которые побывали и потом сразу сильно продвигались вперед. Из Новосибирска был такой Чеботаев Вениамин Павлович, который несколько лет работал в Америке у лазерных специалистов. Приехал, ему тут же дали сорок человек народу, он поставил на эти работы по оптической стабилизации частоты такие силы, которые не снились за границей. У его руководителя были два аспиранта, он все эти идеи привез сюда, и ему сразу дали огромные возможности. И это так полезло вверх все!

Иван Толстой: Евгений Борисович, с биологией – понятно, а в физике было мракобесие в советские годы? Это я подвожу к теме лженауки.

Евгений Александров: Нет, физика была совершенно свободна.

Иван Толстой: А что за самоочищающаяся система была? Почему там не заводились? Там не задуришь? Там бомба была в голове?

Евгений Александров: Прежде всего, советскую физику спасла, конечно, бомба. Это известная история, когда Сталин уже собирался устроить разгром типа биологии, потому что он очень любил идеологическую чистоту, сам он был "величайший ученый всех времен и народов". И после этой самой сессии ВАСХНИЛ был задуман такой же разнос теории относительности, квантовой механики и вообще всех идеалистических измышлений. Дошли до того, что у электрона есть спина. Электроны в атоме стоят с противоположными спинами – это принцип Пауля. Эти идиоты действительно считали, что речь идет о спине. Ну, не все, кончено, там разные были, были такие философы.

Иван Толстой: Спиною к партии поворачиваются.

Евгений Александров: Идет проблема поля, Фок выступает, поля, то-сё, и потом вылезает представитель кафедры марксизма-ленинизма и говорит: "Я не знаю, что такое поле, но я знаю, что есть поле и есть лес. А есть болото, в которое нас тянут представители физического идеализма!". И действительно готовился разнос, и существует масса легенд, одну из них я слышал от своего дядюшки, что якобы Берия вызывал Курчатова и Александрова, говорил, что собирается устраивать сессию по очищению от идеализма в физике. "Как вы на это смотрите?" Они сказали, что это полностью дезорганизует наших ученых, потому что мы все пользуемся квантовой механикой и теорией относительности, это именно то, что вы собираетесь объявить буржуазной лженаукой. Просто это произведет такой сумбур в головах наших людей, что мы не ручаемся за успешное продвижение атомного проекта. А это была тогда прямо-таки главная задача. И Берия, все это получив, пришел к Сталину и рассказал ему. И ходят такие рассказы, что Сталин долго ходил в мягких сапогах, покуривал, а потом сказал: "Пускай наши ученые работают спокойно, – и добродушно пошутил: – А расстрелять мы их всегда успеем".

Иван Толстой: Что же случилось в последние годы в нашем благословенном отечестве? Почему поперла лженаука? Что случилось с мышлением? И действительно ли это разруха в головах, прежде всего?

Евгений Александров: По этому поводу у меня написана масса ответов на такие вопросы, поэтому я готов просто их оттуда извлечь. Прежде всего, это связано с общей дезорганизацией общества. Прежде всего – свобода. Стало возможным говорить все что угодно, появилось это религиозное увлечение, у всех головы кругом пошли. И, как ни странно, все началось с увлечения телепатией и всяким столоверчением. Все оттуда снова вылезло, прямо как при отмене крепостного права. Свободомыслие пошло.

Иван Толстой: А мозги слабенькие?

Евгений Александров: Очень! Очень слабенькие! Особенно у начальства. Потому что они во все это верят. Вы представляете себе, Следственный комитет смотрит передачи по телевидению "Битва экстрасенсов" и проводит конференции по нетрадиционным методам расследования. Нанимают экстрасенсов, которые по фотографии определяют: убил или не убил, и где захоронен труп. Ссылки на телевидение.

Иван Толстой: Карты Таро.

Евгений Александров: На конференциях по следственному делу! У нас это все отражено в наших сборниках "Защита науки", где уж я не стеснялся в выражениях по этому поводу. И прямо в Совете безопасности я выступал по этому поводу, что сами себя дурят. И они действительно верят во всю эту ахинею. Они содержат ясновидящих, они же свято верят в Вангу, которая предсказывает. А эта Ванга – это черт знает что. Прорастает это где угодно. Эта старая дура Бехтерева, она ездила к Ванге, и та ей открыла такие чудеса! У нее сверхвозможности мозга! Она слепая, но она все видит! А эта Ванга работала совершенно естественным образом. Она была на службе у тамошних органов, органы ее использовали для того, чтобы получать такую вот информацию о визитерах, и это было известно. То есть эта несчастная Бехтерева писала в "Аргументах и фактах": "Вы же знаете, как трудно попасть к Ванге – это надо идти в наши спецслужбы получать разрешение!".

Иван Толстой: После этого Ванга рассказывает Бехтеревой, что думала Бехтерева, анкетные данные!

Евгений Александров: Абсолютно! Все анкетные данные! Потом она с изумлением говорит: "Она мне рассказала про то, о чем знает только моя ближайшая помощница!" А ближайшая помощница всегда была стукачкой.

Иван Толстой: Прагматика неужели не способна вылечить от этого? Что не подтверждаются все изобретения Петрика и все прочее?

Евгений Александров: В конце концов, понимают. Петрика отстранили от Думы. Он же был главным советником Думы по науке, и заместительница Грызлова по партии Светлана Орлова говорила, что "наш ученый стоит больше, чем вся Академия наук". И действительно, так оно и есть. После того как волхвы из Академии наук приехали к Петрику и на камеры НТВ наговорили, какой он великий, все, один за другим наговорили, что ясно, что наш – самый лучший… Зачем они наговорили? Да потому что Грызлов велел принять Петрика и хорошо его похвалить.

Иван Толстой: Есть у вас рецепт борьбы с этим вообще? Философский рецепт, методологический рецепт?

Евгений Александров: Не знаю. Мы делаем свое дело, пытаемся выволакивать это все на свет.

Иван Толстой: А в мире сейчас это тренд? Это мода? Загадочным образом дуги такие в мире существуют, что одновременно и там развиваются какие-то вещи и тенденции?

Евгений Александров: Там никогда государство не поддерживает.

Иван Толстой: То есть есть везде, но поддержано только у нас.

Евгений Александров: Да, все-таки приличные газеты за границей гороскопы не публикуют, а у нас правительственная газета публикует гороскоп. Ничего сделать было нельзя. Виталий Гинзбург, нобелевский лауреат, его Путин принимает, он обращается туда и говорит: "Прекратите это!" А они говорят: "Мы действуем по правилу независимой прессы, никто нам не смеет указывать". Там, где это сулит прибыль… А прибыль – это подписчики. Народ всегда клюет на глупости всякие.