В Москве умер художник и педагог, основатель Российской академии живописи, ваяния и зодчества Илья Глазунов. Он родился 10 июня 1930 года в Ленинграде. Во время Великой Отечественной войны в блокадном Ленинграде умерли родители и ближайшие родственники Глазунова.
В 1944 году Глазунов поступил в среднюю художественную школу при Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина, а в 1951 году – на живописный факультет вуза.
В 1956 году художник получил Гран-при на международном конкурсе в Праге, на следующий год в Москве прошла его первая персональная выставка.
С 1987 года Илья Глазунов занимал должность ректора созданной по его инициативе Российской академии живописи, ваяния и зодчества.
Глазунов является автором более трех тысяч произведений. Основные жанры этих работ – портрет и историческая живопись. Художник писал портреты Сальвадора Альенде, Индиры Ганди, Урхо Кекконена, Джины Лоллобриджиды, Федерико Феллини, а также космонавтов, рабочих и писателей. В 1960–1970-х годах Глазунов создал иллюстрации к произведениям русских классиков – Федора Достоевского, Александра Блока, Александра Куприна, Николая Некрасова, Павла Мельникова-Печерского, Николая Лескова. Широкую известность получили его картины на темы русской истории, такие как "Сто веков".
Некоторые картины Глазунова можно увидеть здесь.
О творческом и жизненном пути Ильи Глазунова вспоминают правозащитник, коллекционер Сергей Григорьянц, поэт Юрий Кублановский.
Ведущий – Владимир Кара-Мурза-старший.
Владимир Кара-Мурза-старший: В эти дни Москва прощается с Ильей Глазуновым, художником и педагогом, основателем Российской академии живописи, ваяния и зодчества.
Об этой неоднозначной фигуре и представителе отечественной культуры мы сегодня поговорим с нашими гостями – правозащитником Сергеем Григорьянцем, председателем правозащитного фонда "Гласность", и поэтом Юрием Кублановским.
Сергей Иванович, когда вы познакомились с Ильей Сергеевичем?
Сергей Григорьянц: Наверное, очень много лет назад. Мельком мы были знакомы в 60-е годы, в начале 70-х. И в последние годы несколько раз встречались.
Владимир Кара-Мурза-старший: А какова была его репутация как художника и как коллекционера?
Сергей Григорьянц: Один из тех людей, которые старались деликатно говорить о нем, сказал, что Глазунов ввел политику в живопись, и этим объяснял все его успехи. Ну, это самая деликатная формула.
На самом деле Глазунов – фантастическая фигура, если говорить о живописи. Из всех создателей правительственных портретов, центральных фигур Советского Союза он единственный не был профессионалом.
Владимир Кара-Мурза-старший: У него же было профессиональное образование.
Сергей Григорьянц: Незаконченное. Причем в его музее как раз его ученические работы – это лучшие вещи. А он очень плохо рисовал.
Он сам рассказывает в своих воспоминаниях (как можно понять), что Комитет государственной безопасности устроил ему встречу с актерами La Scala, которые приехали в Москву, иначе бы он к ним не проник. Он написал их портреты. А после этого начал терроризировать министра культуры Екатерину Алексеевну Фурцеву, говоря о том, что необходимо устроить торжественную передачу этих портретов. Как он сам пишет, Екатерина Алексеевна отнекивалась как могла, а он все настаивал и говорил, что актерам понравится: "Я не случайно их написал". И Фурцева, в конце концов, вспылила и сказала: "Как я могу устраивать для вас какой бы то ни было вечер, если все члены художественного совета при министерстве говорят, что вы рисуете уши – как пельмени?!"
Владимир Кара-Мурза-старший: Наверное, это дело вкуса.
Сергей Григорьянц: Нет, это не дело вкуса. Уши рисовать действительно трудно. Уши и руки – для портретиста это довольно серьезная задача. Сходство бывает или не бывает – это зависит от характера дарования художника. А то, как написаны уши, – это довольно серьезный показатель для художника классической школы.
Владимир Кара-Мурза-старший: Юрий Михайлович, когда вы познакомились с Ильей Сергеевичем? Каким он вам запомнился?
Юрий Кублановский: Я познакомился с ним довольно поздно, хотя, конечно, следил за его творчеством. И довольно рано увидел первый его рисунок – когда мне было 14–15 лет. Я приехал в Москву к Андрею Вознесенскому, чьи стихи я тогда очень любил, а в его каморке на Нижней Красносельской висел большой его портрет – карандашный. Я спросил: "Кто художник?" Он сказал: "Это замечательный, новый художник Илья Глазунов". Так я увидел впервые работу Глазунова. А познакомились мы с ним несколько лет назад на проекте "Имя Россия". Потом я побывал в его галерее, в его музее.
Я выше всего ставлю в его творчестве иллюстрации к Достоевскому. В 62-м году он написал портрет Достоевского – и это лучший, может быть, портрет Достоевского в русском искусстве после Перова. И удивительно, что это 62-й год – времена, когда все еще жили представлениями уровня фильма "Застава Ильича", ленинскими заветами, старыми большевиками, Интернационалом и так далее. А он воплотил в своем карандашном портрете Достоевского действительно дух России. И это, на мой взгляд, высшее достижение в его художестве.
А как коллекционер, конечно, я ходил с открытым ртом и смотрел на те сокровища, которые собраны в его Музее сословий. Человек был непростой, яркий. И я оцениваю его в целом как фигуру очень знаковую для последних десятилетий коммунистического режима.
Владимир Кара-Мурза-старший: Мне тоже посчастливилось быть знакомым с Ильей Сергеевичем. Я снимал фильм о нем в цикле "Свидетель века". И вот как он рассказывает о своем детстве блокадном, когда его родители посылали с карточками за хлебом.
Илья Глазунов: Несмотря на то что мне было 11 лет, я выглядел, как мне потом говорили, на 8 лет. Карточки отнимались. И потом, очень многие не выдержали этой дороги до магазина. И я сам помню, как припорошенные снегом лежали трупы у самого дома, у магазина – кто-то не успел дойти, кто-то, наоборот, сходил... Помню, что величайшим дефицитом был, как ни странно, столярный клей. Из него делали желе и ели. Ремни варили. Я уж не говорю о такой печальной подробности, что ни одной птицы не было в городе, ни одной кошки.
Владимир Кара-Мурза-старший: Сергей Иванович, как, по вашему мнению, блокада отразилась на психологии, на творчестве Ильи Сергеевича?
Сергей Григорьянц: Это довольно сложный вопрос. И то, что сказал Кублановский, и ваш вопрос – это ведь все вопросы сюжетные. Это то, с чем действительно связаны его поразительная известность и слава, то, из-за чего выстраивались почти километровые очереди в Манеж на его выставку, а перед этим – на самую первую выставку ломились в Дом работников искусств. Но это все не профессиональные качества, не живописные, а сюжетные качества.
Владимир Кара-Мурза-старший: Факты его биографии.
Сергей Григорьянц: Да, факты биографии. Иллюстрации к полузапрещенным книгам. Когда все советские классики писали дебелых колхозниц, у него были измученные старухи. Были иллюстрации к Достоевскому, в это время еще полузапрещенному. И многие другие сюжеты, которые оказывались подкупающими, но, к сожалению, свидетельствовали о полной художественной неграмотности нищего советского населения, у которого, конечно, никаких коллекций не было, вообще живописи в доме не было. Но, кроме всего остального, даже храмов не было, которые тоже создавали определенную художественную культуру. И народного искусства в это время не было. Поэтому сюжетами, литературой подменялось неумение рисовать, в общем, просто плохая, подражательная живопись. Но она подкупала десятки тысяч людей, которые реально не видели живописи.
Ведь живопись – это одно из самых сложных видов искусств. В отличие от музыки и литературы, живопись нельзя тиражировать. Книги можно издавать, музыку можно записывать и слушать в записях, а картины существуют в одном экземпляре. Ее репродукция – это уже пересказ "Евгения Онегина" своими словами по памяти. В России, к сожалению, у большинства населения нет восприятия художественной формы. А без этого остается интересный сюжет, да еще полузапрещенный в это время. На этом как раз и была основана слава Глазунова.
Но вы совершенно точно сказали, он организовал в здании Училища живописи, ваяния и зодчества, которое он сумел получить, академию. Там учится в какой-то очень замкнутой и странной среде, без совместных выставок, скажем, со Строгановским училищем, с другими профессиональными заведениями, тем не менее, на государственный счет большое количество молодых художников. Кто-то из них талантлив, для кого-то это действительно большая польза и подспорье по нынешним временам, к тому же – бесплатно. И очень важно, чтобы эта академия, даже с понятными ее политическими минусами, тем не менее, сохранилась.
Коллекция живописи у Глазунова не вызывает восторга у искусствоведов, но его коллекция народного искусства, его коллекция костюмов, бесспорно, интересные и редкие, они имеют большое значение. То есть он постарался использовать свои возможности все-таки во благо.
Владимир Кара-Мурза-старший: А требовало ли определенного гражданского мужества то, что Илья Сергеевич в центр своей картины "Мистерия XX века" поместил портрет тогда полузапрещенного Александра Исаевича Солженицына?
Юрий Кублановский: Да не полузапрещенного, а просто запрещенного, надо прямо сказать. Эта картина – мне кажется, это не столько произведение живописи, не столько произведение искусства, сколько именно какой-то эпический поступок. И то, что Александр Исаевич занял там свою ячеечку, конечно, не может не вызывать доброго чувства.
Глазунов, конечно, пользовался услугами советской власти, но, в отличие от многих и многих тогдашних патриотов, он был антикоммунистом в полном смысле этого слова. Хотя, конечно, отдал дань конъюнктуре – и однажды нарисовал Ленина и Дзержинского, насколько я помню. Но он был антикоммунистом, монархистом. Он имел свое мировоззрение, что у художников встречается очень и очень нечасто.
Говорят, что он был плохим живописцем. Возможно, это так. А где хорошие? Живопись ушла от человечества, давно уже ушла, может быть, сразу после кубизма. Вне живописи находится не только его идеологическое искусство, но и то искусство, которое считает себя свободным, экспериментальным. Сейчас мы все находимся на распутье. Ушел Бог из искусства, из поэзии, из прозы, мы живем в постхристианском мире – а соответствует ему и искусство этого мира, оставляющее очень неприятное послевкусие, не дающее катарсиса уже давно... Он все-таки пытался создать какой-то культурный и патриотический позитив. И надо в этом отдать ему должное.
Владимир Кара-Мурза-старший: Я еще раз хочу вернуться к теме блокады. Я знаю, что она наложила на всю дальнейшую жизнь Ильи Сергеевича большой отпечаток. Давайте послушаем, как один за другим умирали его родные.
Илья Глазунов: Когда я, зная, что умер мой дядя Константин Константинович Флуг, когда мать уже не вставала, когда умер отец, зашел в комнату, где раньше жила прислуга, открыл злополучную, выходящую на кухню, дверь, я думал: "Что-то тети Иры не слышно. Наверное, умерла". Мы все спали – ведь только лица были оставлены. Все в шубах спали. И платки. Я спал в двух платках шерстяных. И все. И был холод. У нас только у одних, счастливцев, может быть, в доме была с Гражданской войны сохраненная "буржуйка", где сжигались книги, рисунки мои детские, стулья ломали. И когда я открыл дверь, я на всю жизнь запомнил, как с ее лица соскочили три крысы и бросились на меня, потому что они объели ей лицо. Я никогда не забуду, страшно вот так все завязано: она умерла, только крысы были...
Владимир Кара-Мурза-старший: Наложила ли отпечаток детская травма на все дальнейшее его творчество? Потому что довольно мрачные у него иллюстрации к Лескову, к Мельникову-Печерскому, к Достоевскому и к Куприну.
Сергей Григорьянц: Я этого не знаю, не могу судить. Думаю, что этот рассказ – лучшее о блокаде, что сделал Глазунов. Действительно, он производит ошеломляющее впечатление.
А что касается портрета Солженицына, то в 88-м году Солженицын никаким запрещенным уже не был. Он еще не издавался, уж тем более – не вернулся, но никаких запретов не было вовсе. Более характерен его портрет Дзержинского. А его антикоммунизм был таким же, как был постоянный антикоммунизм в последние годы в КГБ. КГБ захватывал власть и использовал и демократическое движение для свержения коммунистической власти, и вообще всех, кого мог. И тут Глазунов был очень кстати.
Владимир Кара-Мурза-старший: Юрий Михайлович, по-вашему, приходилось ли Илье Сергеевичу отдавать дань конформизму – писать жен иностранных дипломатов и так далее, чтобы находиться среди столичного бомонда?
Юрий Кублановский: Жены – не самое страшное. Для того чтобы быть "в обойме", ему приходилось писать портреты Фиделя Кастро, вьетнамских партизан и много кого еще, не говоря про картину с Лениным, Свердловым и Дзержинским. Все-таки это же большая драма – писать тех, кого ненавидишь. Я абсолютно убежден, что совершенно искренне он тогда ненавидел и Ленина, и тем более Свердлова, Дзержинского. Но писал, потому что хотел не только вращаться в бомонде, а жить так, как он жил, – и собирать свои коллекции, и иметь мастерскую в центре. Он же жил все-таки как барин в самые глухие годы советской власти. При этом не боялся у себя принимать, допустим, Леню Бородина, когда тот из лагеря вернулся.
И в 88-м году Солженицына еще не печатали в Советском Союзе, насколько я помню. Только в 89-м или в 90-м "Огонек" воспроизвел рассказ "Матренин двор". Но дело не в этом.
Фигура Глазунова, конечно, была очень сложная. Он сидел на двух стульях: с одной стороны, он был монархистом и антисоветчиком, а с другой – очевидно, оправдывая себя тем, что он государственник, платил свою дань коммунистическому режиму, – и дань, конечно, очень прискорбную.
Владимир Кара-Мурза-старший: А как повел себя Илья Сергеевич при Путине?
Сергей Григорьянц: Путин был его главным советчиком. Вы разве не помните замечательную сцену...
Владимир Кара-Мурза-старший: Про короткий меч?
Сергей Григорьянц: Да. Когда Путин ему указывает, что меч должен быть подлиннее. А Глазунов охотно говорит: "Да, я так и сделаю". Ну, это все юмористика. Но ни Путин, ни Достоевский не имеют отношения к живописи. Глазунов – поразительный человек. Я не знаю никого в русском искусстве, кто добился бы таких успехов при таком, скажем так, скоромном даровании.
А что касается этих сюжетов, то они всегда были очень точно выбраны. Ну, писать Индиру Ганди и Кастро можно было с натуры только по поручению компетентных органов.
Владимир Кара-Мурза-старший: Он же еще короля шведского писал...
Сергей Григорьянц: У меня в одной из книг о Хрущеве есть описание культурной жизни, причем того направления, которое было выработано для комсомольской молодежи Шелепиным и его окружением. В "Комсомольской правде" был "Алый парус", который был довольно свежим и либеральным.
Владимир Кара-Мурза-старший: Где работали Юмашев и Гутионтов.
Сергей Григорьянц: А газета "Известия" получала прямо с Лубянки свои разоблачительные материалы, которые довели тираж газеты до 8 миллионов.
Это все сложные игры, в которых он тоже принимал активное участие. Он сам пишет о том, как ему после определенного периода начал помогать ЦК ВЛКСМ. А Шелепин и Семичастный – это все ЦК ВЛКСМ.
Владимир Кара-Мурза-старший: А насколько бескорыстно Илья Сергеевич спасал сокровища Русского Севера, русскую иконопись?
Юрий Кублановский: Он был коллекционером этого всего, он это все очень ценил, любил. Трудно сказать, насколько коллекционер работает для себя, а насколько для того, чтобы это досталось потомству. Но то, что Глазунов все свои несметные сокровища все-таки завещал государству, России, свидетельствует о том, что у него была какая-то сверхидея – сохранить это все, не дать многому погибнуть, что гибло тогда со страшной силой, особенно на Русском Севере, особенно в годы чудовищных хрущевских гонений на православную церковь, таких гонений, каких не было с начала 20-х годов. Честь ему и хвала, что он многое сохранил для нас, для потомков, и мы теперь все это можем видеть.
А игры с КГБ – кто из "шестидесятников" этим не занимался? Это совершенно особый разговор. Все, кто был выездным, на Западе демонстрируя социализм "с человеческим лицом", так или иначе, были, конечно, связаны с органами. Так что тут Глазунов никакого исключения из плеяды не составлял, по-моему, а был вполне в одном ряду с другими.
Владимир Кара-Мурза-старший: По-моему, он не замечен был ни в стукачестве, ни в доносах, ни в подметных письмах.
Сергей Григорьянц: Этого я не знаю. Я думаю, что и нужды не было. А согласиться с тем, что все "шестидесятники" обязательно сотрудничали со спецслужбами, все-таки нельзя. Это по принципу, что рая на Земле нет, но расстояние от ада все-таки разное. Одно дело, скажем, интересы в этом смысле Глазунова, совсем другое дело – Беллы Ахмадулиной или Юнны Мориц. Это все-таки совсем разные люди и совсем разное отношение. И главное, все-таки совсем разное чувство собственного достоинства.
Относительно его коллекции – вопрос, мягко говоря, сложный живописный. А вот когда он смотрел на иконы – вот тут у него был гигантский опыт, и он хорошо видел. Он у меня был не один раз, поэтому я с большим удивлением и некоторым интересом тут же это отметил.
Владимир Кара-Мурза-старший: У него был отдельный зал, где висели его собственные работы. То есть он знал им, наверное, свою цену. А отдельно висели XVI-XVII веков иконы классические.
Сергей Григорьянц: Вещи XVI-XVII веков – на мой взгляд, на взгляд многих искусствоведов из Музея изобразительных искусств и так далее, – это очень часто старые копии, а не оригиналы. Но не спросишь же его, видит он это или нет. Может быть, у него не хватало глаз для того, чтобы это видеть.
Надо сказать, что его очень не любили художники. Ни одной выставки он не получил с согласия Союза художников.
Владимир Кара-Мурза-старший: А в чем здесь дело? Может быть, зависть была?
Сергей Григорьянц: Нет. Он это объяснял тем, что они пишут дебелых колхозниц, а вот он пишет нищую, разоренную Россию, иллюстрации к Достоевскому, он возвращает в это время мало выставляемое искусство – Рериха, Нестерова, религиозную живопись.
Владимир Кара-Мурза-старший: Часть коллекции ему досталась от жены.
Сергей Григорьянц: Я этого не знаю. Но суть в том, что его собственные вещи – это в какой-то степени перерисовки, написанные под влиянием этих художников. Но это очень крупные художники, а его вариации на эти темы – это все-таки второстепенные вещи.
Владимир Кара-Мурза-старший: Юрий Михайлович, ощущалась ли какая-то ревность цехового сословия, художников второго ряда к Илье Сергеевичу?
Юрий Кублановский: Безусловно. Разные художники, искусствоведы не любили его за разное. Одни считали, что он беспомощен как живописец, другие не любили его за достаточно конъюнктурную связь с властью, третьи просто завидовали – ведь он все-таки, по сравнению с большинством художников, был олигархом, условно говоря. Так что у каждого были свои поводы его не любить.
Я ведь сам оканчивал искусствоведческое отделение МГУ. И у нас, конечно, все относились к нему со снобизмом. А то, что народ стоял в очереди на его выставки, – к этому относились с большой иронией. Ну, в 70-е годы все жили все-таки другим, с жадностью ловили то, что на Западе, что шло к нам с Запада. Тем более еще столько всего было запрещено – и сюрреализм, и абстракционизм. Причем какими-то урывками мы все это выхватывали из книг с плохими репродукциями. Но этим мы, скорее, жили, чем "патриотическим лубком" Глазунова.
Владимир Кара-Мурза-старший: По-моему, у него не было ни заносчивости, ни снобизма. Он был совершенно открытым, искренним человеком. Прав ли я?
Юрий Кублановский: Безусловно. Он был очень обаятельным, открытым человеком. И я никогда не замечал в нем никакого снобизма, в отличие, скажем, от Шилова.
Сергей Григорьянц: Да, в личном общении – это замечательно. Но у него была довольно неприятная, льстивая манера говорить...
Владимир Кара-Мурза-старший: Ну, это с сильными мира сего...
Сергей Григорьянц: И со мной тоже (я не знаю почему). Слава Богу, что он организовал Академию художеств, которая какому-то количеству талантливых молодых людей помогла, помогает и сейчас. И дай Бог, чтобы она сохранилась. Но когда в зал на общем собрании входил Глазунов, все должны были вставать.
Владимир Кара-Мурза-старший: Я знаю, что он не брезговал и помощью довольно сомнительных нуворишей русских. Ну а что поделаешь?..
Сергей Григорьянц: Это само собой. Но в зале сидят преподаватели, иногда старые искусствоведы, старые художники и так далее. Ну, вот такая армейская дисциплина.
Владимир Кара-Мурза-старший: Наверное, это при учениках. Я такого не замечал.
Я помню, он позвал меня один раз в ресторан в Ленинграде, где играл пианист. Он говорит: "Эта музыка должна быть едва слышная, и играть должен рояль, больше ничего". Вдруг он неожиданно проникся и изрек мне такую сентенцию. По-моему, его это характеризует с очень хорошей точки зрения.
Юрий Кублановский: Может быть, все и вставали, но это была, может быть, щегольская субординация, за этим не стояло, конечно, требование лизоблюдства, мне кажется. Я не знаю, какая атмосфера в его академии, но я никогда не замечал в нем ничего заносчивого.
Наоборот, он мог немножко льстить, например, нашему Патриарху. Мы с ним вместе входили в Комитет по культуре при Патриархии. Но это тоже была, может быть, не лесть, а поскольку он был монархистом, он считал, что есть люди, которые на государственной лестнице стоят выше него, к которым надо относиться более чем почтительно. Что для демократического мышления кажется, наверное, абсурдом.
Владимир Кара-Мурза-старший: Я знаю, что большое впечатление на всех производит посольство России в Испании, которое он построил. Вы бывали там?
Сергей Григорьянц: Был. И честно говоря, на меня хорошего впечатления это не производит.
В личном общении по отношению ко мне – человеку, много сидевшему и так далее, в общем-то, из того же времени, что и он, но совсем с другой судьбой, чем у него, он действительно был чрезвычайно предупредителен, необычайно любезен – до подобострастия. Среди моих друзей есть и люди, которые преподают в этой академии.
Владимир Кара-Мурза-старший: Я там много раз был. Это симпатичное место, школа для профессионалов.
Сергей Григорьянц: Да, конечно, это все равно полезно. В общем, живописная школа не должна сводиться к преувеличенной сюжетности, как это у него, к героической защите классического искусства. Если оно высокого класса, то оно само себя защитит, без помощи Глазунова. А если оно дурное, то нечего его и защищать. Там есть много каких-то выдуманных головных идей, тем не менее, есть практическая помощь для большого количества ребят, собравшихся со всей страны, которых учат за государственный счет. И рисуют они, по-видимому, лучше, чем рисовал Глазунов, поскольку там рисунку как раз уделяется довольно большое внимание. А что из них получится – никогда этого нельзя сказать заранее о художнике. По крайней мере, это, конечно, полезное дело.
Владимир Кара-Мурза-старший: Давайте послушаем его пророческие слова, которые он произнес в конце фильма, который я снял о нем: он говорит, что он привык к смерти и не боится ее.
Илья Глазунов: Я привык к смерти. Я знаю, что это такое. Тем более мы должны ценить красоту и гармонию таинства жизни человека на Земле. Это я вынес из ленинградской блокады, где я потерял всех родных, кого любил.
Владимир Кара-Мурза-старший: Юрий Михайлович, как вы думаете, с каким знаком войдет Илья Сергеевич в историю отечественной культуры?
Юрий Кублановский: Потомки будут ходить в этот музей и вспоминать его с благодарностью. Прежде всего это. И несколько картин, иллюстрации к Достоевскому бессмертны. Я считаю, что все-таки с положительным знаком. Очевидно, он и многие из этой академии чувствовали себя в круговой обороне. Потому что ведь в мире, насколько я знаю, в западных училищах, академиях уже практически не учат ни рисунку, ни живописи, а торжествует, как говорят, сплошной концепт. И то, что тут пытаются сохранить классический рисунок и живопись, – и слава Богу, чтобы это продолжалось. Вне зависимости от того, что будет на выходе с ребятами, которые там учатся. Ведь они еще, кстати, за казенный счет и за границу ездят. И Венецию ездили, и в Париж отдельные группы. А без этой академии ничего подобного им и не снилось. Так что, я думаю, мы можем вполне поминать его добрым и честным словом.
Владимир Кара-Мурза-старший: Я знаю, что Илья Сергеевич ненавидел "Черный квадрат" Малевича. Может быть, здесь был элемент максимализма или какого-то эпатажа?
Сергей Григорьянц: Ненавидеть "Черный квадрат" нетрудно. В конце концов, "Черный квадрат" – это программа, а не живопись. Так что это все нехитро.
Беспредметная живопись, как и всякая живопись, бывает разного качества, как и живопись XX века. И сказать, что после кубизма не было живописи, нельзя. Все-таки был и Моранди, и Матисс, были очень крупные и замечательные художники. Другое дело, что станковая живопись европейская, прожив 500 лет, по-видимому, умирает, как и другие виды искусства.
А искусственно академию Глазунова не удержишь, не поддержишь. Ее ученики должны быть современными людьми, разными, открытыми к миру. Скажем, рисунок в Суриковском училище все-таки преподают лучше, чем у Глазунова, и в Академии художеств в Петербурге. Так что сказать, что Глазунов – это единственная и последняя опора академического рисунка, все-таки нельзя.
Русская история так сложна, трагична, и ее трагедия, как и ее сложность, безусловно, задели Глазунова. И то, что вы показали, не может не вызывать уважения и серьезного к себе отношения.
А что будет в памяти обо всех нас – не нам судить. Что-то лучшее от Глазунова... не его живопись, но, по крайней мере, академия, коллекция костюмов, конечно, должны были бы сохраниться. Не знаю, сможет ли это сделать его сын.
Владимир Кара-Мурза-старший: А есть ли будущее у того направления живописи, которому отдал жизнь Илья Сергеевич?
Юрий Кублановский: Трудно сказать однозначно. Возможно, что и нет. Как и у живописи вообще. XXI век, может быть, принесет какие-то новые виды творчества. Но все, что нам дорого, что мы любим в живописи, в поэзии, в прозе, – все это сейчас вымывается из человечества, прямо скажем. Тут не исключение и такая живопись, которую хотел бы видеть Илья Глазунов в России.
А какой будет цивилизация XXI века – таким будет и искусство этой цивилизации. Может, будет новый накат варварства – и начнется все снова. Мы сейчас находимся на большом распутье, поэтому предсказывать судьбу того или иного явления в искусстве, наверное, невозможно.
Владимир Кара-Мурза-старший: Сергей Иванович, требует ли личность Ильи Сергеевича и его творчество отдельного, беспристрастного анализа, может быть, даже полунаучного труда?
Сергей Григорьянц: Я думаю, что нет. На самом деле то, что он сделал, занимает сегодня обширное место, такое чудовищное количество картин, какие-то серьезные организационные структуры – если они уцелеют, видоизменяясь, пускай они и будут памятью о Глазунове. Живопись его вряд ли уцелеет, скорее, как кунштюк. С какой-то точки зрения, как характерная черта советской и нынешней российской живописи, с указаниями Путина о том, какой длины должен быть меч, и так далее – ну, это действительно то, что нельзя, к сожалению, вычеркнуть из нашей жизни.
Владимир Кара-Мурза-старший: А требует ли осмысления личность Ильи Сергеевича, может быть, на некотором отдалении, по прошествии некоторого времени?
Юрий Кублановский: Я думаю, что каждая значительная личность требует осмысления. Собственно, осмысление и есть часть культуры. "Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстояньи". Я считаю, что потомки будут ему благодарны, глядя не столько на им созданное, сколько на им собранное.
Владимир Кара-Мурза-старший: Те книги, которые я читал о нем, слишком комплиментарные, видно, что написаны по заказу его Академии живописи, ваяния и зодчества. Это не совсем то, наверное, на что он рассчитывал.
Сергей Григорьянц: Нет, я думаю, что именно на это он и рассчитывал, именно это он и заказывал. Другое дело, что это не будет интересно нашим с вами детям. Все эти комплименты, не подтвержденные живописью, сами по себе большого значения не имеют.
Владимир Кара-Мурза-старший: А нужна ли большая посмертная выставка работ Ильи Сергеевича?
Юрий Кублановский: Мне кажется, то, что выставлено в его музее, по сути, и есть такая выставка. Конечно, что-то было продано (и немало) за границу, это находится в частных собраниях, но это вряд ли что-то дополнит к облику его как художника-живописца. Люди будут ходить в его музей на Волхонке и составлять свое мнение о его творчестве. Так что специально сейчас, допустим, в Манеже делать ретроспективу Глазунова мне кажется излишним.
Сергей Григорьянц: Поскольку в общем я к нему отношусь довольно доброжелательно, то я думаю, что лучше не делать этого. А в музей его на самом деле никто не ходит, никто его картин не смотрит. Когда я там был, столпотворения там не было. По-видимому, так будет и дальше. И к сожалению, скорее всего, через какое-то время это здание захочет получить кто-то другой, и получит его, конечно.
Владимир Кара-Мурза-старший: Завтра Илья Глазунов будет предан земле на Новодевичьем кладбище. Сегодня было отпевание в соборе Сретенского монастыря.
