Сегодня в Государственной думе проходит второе чтение законопроекта об изменении процедуры выборов президента Российской академии наук. После того, как избрание нового руководителя РАН в марте было сорвано, появились предположения, что власти собираются вовсе отменить выборы президента академии, заменив их назначением. Но во время прошедшей в июне встречи с представителями РАН Владимир Путин заверил академиков, что назначенные на сентябрь выборы состоятся. Правда, процедура будет изменена – соответствующий законопроект уже прошел первое чтение в Госдуме, а в ходе обсуждений на прошлой неделе, по-видимому, принял окончательную форму: во-первых, президент РАН будет избираться не двумя третями голосов, а простым большинством, во-вторых, кандидаты должны быть согласованы с правительством. Предложенный ранее пункт, ограничивающий общее число кандидатов тремя, из документа все-таки убрали. Тем временем на выборы выдвинулись уже не менее пяти человек.

Имена нескольких кандидатов уже известны: это руководитель Института лазерных и информационных технологий РАН Владислав Панченко, которого некоторые считают ставленником Михаила Ковальчука, выдвинутый Отделением физических наук директор нижегородского Института прикладной физики Александр Сергеев (Радио Свобода публиковало интервью с ним), академики Геннадий Красников и Евгений Каблов, а также Алексей Хохлов.

Академик Хохлов – доктор физико-математических наук, специалист в области науки о полимерах. Он занимает должность проректора МГУ, с 2013 года возглавляет Совет по науке при Министерстве образования и науки РФ, а также входит в Совет по науке и образованию при Президенте Российской Федерации. Кандидатом на пост президента РАН Хохлов выдвинут не от бюро отделения, а путем сбора подписей (такой способ выдвижения стал возможен только недавно).

Радио Свобода расспросило Алексея Хохлова о мотивах выдвижения, отношениях с властями и назревших переменах в РАН.

– Вы выдвинули свою кандидатуру на пост президента РАН, скорее, потому что чувствовали, что ваши идеи способны помочь академии, или потому, что после несостоявшихся в марте выборов кто-то должен был взять на себя ответственность?

– И то, и другое. После того, что произошло на мартовском собрании Российской академии наук, пришло понимание, что академия оказалась в сложном положении. Я стал искать выход и невольно примерять на себя, насколько могу справиться с этим грузом проблем. В последние годы благодаря работе в Совете по науке при Минобрнауки, который я возглавлял, в Научно-координационном совете ФАНО, в президиуме Российской академии наук у меня накопились определенные идеи относительно развития всей научной сферы. Сложилось и понимание ситуации с РАН, которое хотелось донести до научной общественности. В мае некоторые идеи были мной систематизированы в статье в газете “Троицкий Вариант – Наука”, реакция на нее была достаточно позитивной. И я решил, что было бы правильно выдвинуть свою кандидатуру и попытаться убедить коллег в том, что именно этот путь для Российской академии наук является оптимальным.

– Предстоящие выборы – первые после реформы РАН, в которую вошли бывшие академии сельскохозяйственных наук и медицины, они осложнены провалом первой попытки и постоянным обсуждением выборной процедуры. Будет тяжелая борьба?

– Выборы проходят в условиях, когда нет явного лидера, но это означает, что возможен поиск каких-то новых путей, реализация новых идей. Я вижу в этом уникальную возможность для настоящей конкуренции разных программ развития РАН, предлагаемых кандидатами. Как все это будет работать, какие будут группы поддержки – это уже следующий вопрос. Я стараюсь донести до всего научного сообщества свою точку зрения на то, как РАН должна работать. Есть достаточно большая доля ученых, в том числе членов академии, которые думают так же.

– Но не секрет, что победа на выборах маловероятна без поддержки существенной части членов бывших академий медицинских и сельскохозяйственных наук. Есть мнение, что раньше в трех академиях были различные традиции, и, в общем, неоднородность сохраняется до сих пор.

– Я не считаю, что медики и представители сельскохозяйственных наук так уж сильно отличаются от людей, пришедших из “старой” академии. Вызывающие сомнения результаты выборов, выборы людей с сомнительными достижениями, например, специалистов по гомеопатии, и одновременно провал на выборах выдающихся по мировым меркам ученых – это все было и в старой Академии, и в новых ее отделениях.

– Для участия в выборах ваша кандидатура должна быть согласована с правительством РФ. Думаете, согласуют?

– Я не знаю, будет ли она согласована, не знаю, как это вообще будет происходить. Но, безусловно, нужно конструктивно взаимодействовать с властями, Академия наук – орган, который законодательно встроен в систему власти в РФ. В принципе, у меня разумные, конструктивные отношения с представителями власти, и они, самое главное, не зависят от персоналий. Как пример – Министерство образования и науки. Мы достаточно хорошо, по-моему, взаимодействовали и взаимодействуем вне зависимости от того, кто находился во главе министерства и его департаментов. Надо находить общий язык, с одной стороны, и стоять на твердых позициях, отстаивая интересы научного сообщества, с другой стороны. Надо понимать, что у представителей власти тоже есть свои задачи.

– Такой компромисс хорошо звучит на словах, но на деле его реализовать не так просто.

– А что значит компромисс? Цель Российской академии наук состоит в том, чтобы формировать разумные предложения и их отстаивать. В каких-то случаях наши предложения будут приниматься властью, в каких-то случаях они будут отклоняться или откладываться. Надо действовать методом убеждения, я вообще не встречал на высоких позициях представителей власти, которые глухи к аргументам. Всегда можно найти общий язык. Нужно понимать, что иногда может оказаться, что и ты не прав.

– Давайте я приведу пример из недавнего прошлого. В марте Владимир Евгеньевич Фортов, на тот момент, кандидат в президенты РАН и вероятный победитель выборов, за несколько дней до общего собрания в интервью "Российской газете" рассказал о своей программе. Он явно не собирался сниматься с выборов, но в день голосования отозвал свою кандидатуру, более того, отказался остаться президентом до перевыборов. Многие члены академии восприняли это как своего рода предательство, причем совершенное под давлением властей.

– Я так понимаю, что там все-таки возникла определенная ситуация недопонимания. В принципе президент Российской академии наук должен эффективно взаимодействовать с органами власти таким образом, чтобы этих ситуаций недопонимания не было.

Возвращаясь к вашему вопросу о взаимоотношениях с представителями власти, надо, безусловно, защищать интересы научного сообщества, но работающего научного сообщества, а не вообще всех тех, кто называет себя учеными. Недостаточно заявить, что ты ученый, надо это доказать делом. Есть два основных принципа: первый – надо создать комфортные условия для тех, кто может получать результаты мирового уровня, сейчас или в перспективе. Но это не означает комфортные условия для всех. Второй принцип – должна быть свобода творчества. Опять же для тех, кто способен дать высокий результат, а не для всех. Иногда под свободой творчества понимается, что вот я безрезультатно занимался 30 лет одной темой – и я буду ей продолжать заниматься и толочь воду в ступе. Это не то. Во власти сидят отнюдь не глупые люди, они понимают, что наука нужна в той степени, в которой она генерирует что-то новое. Они хотят повышения эффективности. И на этой почве возможны вполне взаимоприемлемые решения. Конфронтация происходит тогда, когда кто-нибудь, будь то президент Академии наук или любой другой начальник, пытается защитить интересы всех, в том числе и бездельников. Если такого не будет, то и никакой конфронтации не будет. Любая власть заинтересована в том, чтобы наука в стране развивалась. Власть никогда не будет против того, чтобы хорошие ученые получали результаты, которые ценятся мировым научным сообществом, так же как никто не будет против того, чтобы в стране были хорошие учителя и врачи. Но одно дело – хорошие ученые, а другое дело – корпоративные интересы определенного слоя людей. И вот на этой почве возникает конфликт. И если это четко понимать, то никакого конфликта не будет.

– В то же время, для власти внутренняя логика науки – темный лес, поэтому ей нужны формальные критерии, которые покажут, хорошо ли ученые работают, хороши ли их результаты. И возникают оценки эффективности, индексы, количество публикаций и так далее – с адекватностью которых не всегда согласны ученые.

– Ничего априорно плохого в этих критериях нет, надо просто уметь ими пользоваться. На каждый снаряд найдется своя броня и наоборот. Наукометрия – быстро развивающаяся область, возникают все новые метрики для анализа результатов, а потом находятся контрпримеры, показывающие, что там-то и там-то эти метрики не работают, и тогда в наукометрию приходится вносить корректировки. Нужно просто понимать, что за каждой цифрой стоит конкретная ситуация, и адекватно использовать эти цифры при принятии решения. Ничего другого быть не может. Вот говорят: экспертный подход. Конечно, это правильный подход, но он тоже должен использовать объективные и верифицируемые данные, а не чисто субъективные аргументы, которые часто вызваны конфликтом интересов. Надо грамотно использовать цифры в комбинации с экспертным подходом, не фетишизировать их. Кроме того, важно понимать, что разные научные дисциплины устроены очень по-разному, и наукометрические показатели, хорошо работающие в одних, оказываются неприменимы в других. Но в любой дисциплине можно найти приспособленные к ней объективные критерии оценки работы.

– Вы уже озвучили некоторые тезисы будущей программы, первый касается описанной в 253-м ФЗ роли РАН в научно-методическом руководстве научной сферой. Вы подчеркнули, что это руководство – не только бывшими академическими институтами, теперь институтами ФАНО, но и вообще наукой.

– Да, научной сферой. Надо рассматривать научно-организационные вопросы гораздо шире, чем до сих пор. Когда вы говорите об аттестации научных кадров, когда вы говорите о том, что ученым среднего возраста надо давать научные лаборатории, когда вы говорите о научных фондах и так далее, вы говорите в целом о науке вне зависимости от того, работают люди в академических институтах или в университетах. Этим всем должна заниматься Российская академия наук.

А в последнее время вообще непонятно, чем она занималась. Президиум заслушивал научные доклады, а все вопросы, по-видимому, решались на оперативке. Какой-то особой отдачи от совещаний я лично, как рядовой член президиума, не видел. Вот сделаны регламенты взаимодействия с ФАНО. Как правило, эти регламенты не используются даже в тех случаях, когда их надо бы использовать.

Приведу только один пример – с переводом научных сотрудников на долю ставки, который якобы должен помочь исполнению “майских указов” Путина (здесь – о доведении заработных плат научных сотрудников до определенной величины в зависимости от средней зарплаты по региону. – Прим.). Очевидно, что эта “хитрость” не имеет шансов на успех в принципе. Рано или поздно все вскроется, и возникнет грандиозный скандал. Так нет, мы вот так выполним указ президента, а в сущности ничего менять не будем. Это основная мотивация – ничего не менять. Нехорошие власти чего-то от нас хотят, но мы ничего менять не будем, коллектив – это наше всё, его нельзя разрушать, ну а требования выполним на бумаге, отчитаемся, а что будет дальше – посмотрим. Академия наук должна быть устремлена в будущее. Вместо этого она устремлена в прошлое и хочет сохранить статус-кво. Это неправильно.

– Руководство всей научной средой – значит, и академической, и университетской. Как найти между ними баланс? Я встречал даже своего рода ревность: большие университеты, в частности, в рамках программы “5-100” очень разбогатели, создают новые лаборатории, закупают оборудование и привлекают сильную молодежь, а академические институты остаются в менее завидном положении. Все-таки в мировой практике университетская и академическая наука – разные, конкурирующие модели?

– Да нет, не согласен. Тут должна быть не конкуренция, а интеграция. Надо оставлять академические институты, оставлять университеты, но всячески способствовать тому, чтобы возникали совместные проекты академических институтов и университетов, когда по двум параллельным источникам идет финансирование на подготовку студентов старших курсов и аспирантов, на их первые научные исследования. Надо возрождать программу "Интеграция", которая успешно существовала в конце девяностых – начале нулевых годов. Противопоставление тут совершенно ни к чему.

Просто Академия должна предлагать свои соизмеримые проекты. Вместо этого говорится: будем развивать такую-то область науки. Правительство резонно спрашивает: как проверить есть успех или нет? Вот в "5-100" есть измеримые параметры – мировые рейтинги университетов, хотя и они не без недостатков. Но можно проверить – вы продвигаетесь в этих рейтингах или нет. Продвигаетесь – хорошо, значит, деньги выделяются с пользой, не продвигаетесь – плохо. А что вы еще хотите от правительства? Чтобы оно разбиралось во всех научных проблемах? Значит, Академия наук тоже должна формулировать проекты, результаты которых можно явно оценить, и под это активно и аргументировано добиваться дополнительного финансирования.

В моей программе предлагается несколько таких проектов: помимо возрождения программы "Интеграция", это, например, развитие кадрового потенциала российской науки (прежде всего, речь может идти о программе, нацеленной на поддержку создания самостоятельных лабораторий учеными из возрастного интервала 35–50 лет), поддержка "точек роста" в российских регионах, создание академического университета в Москве. Ну, и конечно, РАН должна принимать активное участие в реализации стратегии научно-технологического развития России, план реализации которой был на днях утвержден Правительством РФ.

​– Сейчас есть несколько крайне болезненных для научных работников вопросов. Один из них – перевод на дробные ставки, о котором вы уже упомянули. Выступая перед учеными, вы говорили, что мягко решать проблему поздно, придется действовать жестко и увольнять людей, даже привели критерий – ноль статей за пять лет.

– Кого-то надо и увольнять, либо переводить на инженерные ставки. Если человек вообще ничего не сделал за 5 лет, ничего не опубликовал, что с ним делать – ждать еще 5 лет?

– С такими учеными, как, например, Григорий Перельман, нужно.

– Перельман не дает статистику, Перельманов единицы, понимаете? Если человек не публикует в течение 5 лет, он не выполняет своих обязанностей как научного сотрудника. Конечно, действительно есть люди выдающихся способностей, по ним нужно принимать какое-то отдельное, особое решение. Но таких случаев крайне мало, и они встречаются только в определенных областях науки. А в общем, активно работающие люди регулярно публикуются, участвуют в конференциях. И это можно измерить.

– Бывает же обратная случаю Перельмана ситуация: человек публикуется много, а статьи все слабые.

– Да. Вот поэтому возникает вопрос о качестве. В последнее пятилетие в основном шел вопрос о числе статей, но надо ставить вопрос о качестве. Для большинства естественных наук – самый простой вопрос: сколько опубликовано статей из верхнего квартиля по Web of Science? Второй показатель – цитирование. Есть много наукометрических показателей, которые позволяют отличить действительно ученого от человека, плодящего никому не нужные статьи. Это все можно сделать элементарно. В других областях, например, в гуманитарных науках, оценить сложнее, и здесь большую роль играет экспертная оценка, но и там известно, какие журналы высокого уровня, а какие нет. Определить, кто чего стоит, не так трудно.

Почему мы так много говорим в последнее время о наукометрии? Да потому, что испытываем явный кризис экспертной оценки и, следовательно, кризис доверия к ее выводам. Несомненно, одной из важнейших задач на посту президента РАН будет именно необходимость отстроить эту систему, без лоббизма и конфликта интересов, вернуть к ней доверие. Кстати, один из последних документов Совета по науке при МОН касался именно этого вопроса.

– Второй болезненный вопрос – многократно возросшая бюрократия.

– Да, ФАНО требует от институтов определенную отчетность, но они же должны как-то оценивать работу института. Иногда это вызывает раздражение. Но, во-первых, запрашивают директоров, которым вовсе необязательно все рассылать по лабораториям – у них уже должна быть эта информация, они должны владеть ситуацией в институте. Для этого, например, можно было бы ввести систему, аналогичную той, которая создана в Московском университете, система "ИСТИНА", куда каждый сам вносит свои достижения. В ней очень просто сформировать ответ на любые запросы вышестоящих инстанций. Почему не сделать так же? Понятно почему: тогда будет ясна настоящая цена каждого сотрудника, и для многих это болезненно, что у Ивана Ивановича рейтинг 1500 баллов, а у меня 15 баллов, а вроде мы на одной и той же должности. Пока мы этот подход не преодолеем, ничего хорошего не будет. В то же время я согласен, что запросы ФАНО не всегда имеют корректную и профессиональную форму, что идет достаточно сильная бюрократизация и бумаготворчество. Нужно понять, какие формы запросов наиболее бесполезные и ненужные, и начинать от них избавляться. Задача руководства РАН как раз и состоит в том, чтобы работать в этом направлении вместе с ФАНО.

– Третий момент – это слияние и укрупнение институтов.

– Тут ситуация такая: я был противником этого подхода. Если институт плохой, чем его укрупнять, лучше найти лидера, который его поднимет. Поднять институт поменьше проще, чем поднять большой институт, и в каких-то случаях это работает. Но с другой стороны, у меня есть опыт работы в такой крупной организации, как Московский университет, где самые разные факультеты объединены в одно юридическое лицо, и, надо признать, что это во многом оправданно. Думаю, что и слияния институтов иногда могут быть оправданны, особенно в регионах. Вот представьте себе: в каком-то регионе имеется 10 маленьких академических институтов. Если их объединить в одно целое и поставить во главу сильного лидера, то, когда губернатору понадобится что-то связанное с наукой, он будет обращаться в этот объединенный институт. Получится в некотором смысле научный университет, без студентов, где вместо факультетов институты, и интересы этих институтов представлены на объединенном уровне. Так легче взаимодействовать с областным начальством. Нужно понимать такую логику. В каких-то случаях это целесообразно, в других – нецелесообразно. Огульное непродуманное укрупнение однозначно вредно и опасно. В каждом конкретном случае надо решать индивидуально.

– А кто должен решать и как?

– Ну как кто? Есть ФАНО, которое является учредителем, оно хочет всех объединить. Есть представители институтов, которые лучше понимают ситуацию. От представителей многих региональных институтов я слышал, кстати, что им проще решать свои проблемы через единую структуру. Поэтому учредитель и институты вместе должны решить, в каких случаях это целесообразно, в каких случаях – нет. Принуждения к укрупнению быть не должно. А Академия наук – это тот орган, который должен рассмотреть все эти соображения и высказать компетентное экспертное мнение: имеет ли смысл в данном случае объединение.

– Высказаться или иметь право на окончательную экспертную оценку?

– По закону окончательное решение принимает учредитель, то есть ФАНО. Академия наук может высказаться, а если возникают разногласия с ФАНО, то она может обращаться в правительство и убеждать его в своей правоте.

– А сейчас разве не ровно такая же система существует? Выходит, ничего менять здесь и не нужно?

– Да, сейчас система на бумаге такая, но она не работает как надо, и ее нужно активно дорабатывать. Я просто говорю о том, что надо всегда исходить из интересов развития науки. Иногда, особенно в регионах, имеющих значительные региональные бюджеты на науку, объединение институтов целесообразно – объединенная структура будет гораздо заметнее и будет иметь больше шансов на региональное финансирование. Если этого нет, то объединение скорее вредно, поскольку ведет к громоздкой системе управления, неудобной для сотрудников.

– А что вы думаете об идее, что если собрать вместе разные институты с разными тематиками, то возникнет какой-то эффект научной "конвергенции"?

– Нет-нет, в это я не верю. Конвергенция возникнет и при разных юридических лицах. Взаимодействовать можно и без объединения. И во многих случаях, особенно там, где институты и так сильны, это правильная политика.

– На встрече с учеными вы говорили, что Академия наук должна более активно участвовать в разных связанных с наукой видах деятельности – и в популяризации, и в научной аттестации, что нужно реформировать и делать более эффективной систему научных советов РАН. Это значит, что академикам придется много работать в рамках РАН, к чему, возможно, не все готовы.

– Я считаю, что очень многие готовы, но важно дать им возможность подключиться к процессу. Сейчас есть президиум Академии наук, который регулярно собирается и что-то обсуждает, а основная масса членов Академии отстранена от принятия решений, они раз в год собираются для того, чтобы что-то обсудить на общем собрании, но, как правило, просто чтобы друг друга увидеть. Надо эффективно вовлекать академиков в дискуссии в рамках компактных экспертных групп по разным вопросам, а какие-то вопросы можно обсуждать и на общих электронных форумах. В Академии есть достаточно много активных членов, которые могут и будут это с удовольствием делать. Другие, может быть, по причинам возрастным или состояния здоровья не смогут в этом принимать участия. Ничего страшного, важно, чтобы было активное ядро, которое хочет проводить новую линию на реформы. Это всегда так, в любой системе: все реальные решения инициируются и проводятся активным меньшинством.

– При этом не совсем понятен статус членов Академии – они получают академическую стипендию, но не сотрудники ФГБУ “Российская академия наук”.

– Действительно, нынешний правовой статус РАН не очень удачен. Федеральное государственное бюджетное учреждение может платить деньги только сотрудникам, а подавляющее большинство членов Академии наук сотрудниками не являются. Это противоречие, которое нужно как-то снять. Грубо говоря, если человек является членом Академии наук или даже если его деятельность просто полезна для РАН, то он должен иметь возможность получить какое-то финансирование, например, на командировку или на что-то еще.

– Вы в статьях и выступлениях много говорите о проблеме научных кадров, что это за проблема и как нужно ее решать?

– Есть достаточно большое количество грантов для молодых ученых до 35 лет. Тут, в этой возрастной группе, вообще говоря, проблемы я сейчас не вижу. Но когда человеку исполняется 35 лет, он теряет статус молодого ученого, но в то же время еще не наработал достаточно авторитета, чтобы получать гранты уже из другой категории. И не все могут преодолеть эту возрастную “долину смерти”. Для женщин-ученых ситуация еще и усугубляется неучетом лет, которые тратятся на отпуск по уходу за ребенком. Это надо менять.

В 50 лет опять начинается рост возможностей, но до этого многие успевают уехать, их с удовольствием берут в зарубежные научные центры. Чтобы это не происходило, нужно давать людям среднего возраста самостоятельный участок работы и специальные стартап-гранты на создание своей лаборатории. Это как раз такой внятный проект, который Российская академия наук может предложить правительству и получить под него дополнительное финансирование, аналогичное финансированию, которое выделяется на мегагранты. А это одна из задач Академии – добиваться увеличения финансирования, не для себя, а для науки.

– Один из тезисов вашей программы касается состава РАН и модернизации выборов новых членов Академии. Что здесь стоило бы поменять?

– Основная проблема состоит в закрытом характере выборов. Выдвигают человека – и вообще непонятно, кто это. Нужно, чтобы такая информация была, в том числе в средствах массовой информации. Во-вторых, на стадии объявления о вакансиях надо учитывать количество сильных ученых в той или иной области. Если где-то вовсе нет сильных претендентов, то не стоит и вакансию открывать. В-третьих, нужно обсуждать кандидатов, не только на отделении, даже не только в РАН, а среди более широкого научного сообщества. Вот отделение проголосовало за кандидатов – не надо сразу переходить на общее собрание, нужно дать время, чтобы коллеги познакомились с отобранными кандидатами. Я бы, например, смотрел на списки работ и на наукометрические показатели. Их во время последних выборов выложило в открытый доступ только Отделение физических наук вместе с основной информацией о каждом кандидате. Я сразу могу понять, что стоит человек, если хотя бы прочитаю, где он публиковался за последние 5 лет и заголовки его статей. Все-таки мы выбираем людей, которые являются лицом науки и представляют науку в обществе. Если ученый хороший, то ему никакое обсуждение не страшно.

– В одном из недавних интервью вы сказали, что в науке нужно с осторожностью относиться к демократии. Что вы имели в виду?

– Например, выборы директоров институтов коллективом – это неправильно. Как правило, в коллективе большинство – это, скажем так, не слишком активно работающие сотрудники. Почему эта прослойка должна выбирать себе директора? Они могут поддержать того кандидата, который пообещает, что он ничего не станет менять. А может быть, есть другой кандидат, готовый проводить реформы, в сто раз более сильный ученый, но за него не проголосуют, потому что побоятся. Большой коллектив часто боится реформ. Вот в таких случаях демократия вредна. Нужно решать вопрос в кругу более квалифицированных специалистов, которые сами лично не имеют никаких интересов в этом институте. Стоит отметить, что в ведущих зарубежных странах директоров отбирают именно так.

– Почему эту логику нельзя применить к выборам президента РАН?

– Ну, во-первых, тут есть определенные традиции, во-вторых, когда академики выбирают президента, он по большому счету ничего ни в плюс, ни в минус им сделать не может: уволить он их не может, стипендию им понизить он не может. Академики в этом смысле остаются независимыми от президента Академии наук, особенно в нынешней ситуации, когда у президента, кроме убеждения, кроме слов, фактически никаких инструментов нет.

– Власть президента РАН не так уж велика?

– Это человек, у которого нет большого числа властных инструментов. Я бы сказал, что даже у директора крупного академического института больше возможностей, чем у президента Российской академии наук. У Академии есть какое-то количество финансов, которые нужно, разумеется, сделать абсолютно прозрачными, но никаких сверхвозможностей они руководителю не дают. У президента академии нет ничего, кроме искусства убеждать, уговаривать, находить конструктивные решения. Поэтому он по определению должен находить компромиссы и с коллегами, и с властью, и с научным сообществом. С другой стороны, при выработке любых компромиссных решений нужно всегда помнить о системе ценностей, которые задаются таким высоким видом деятельности как научный поиск.

– Вы – специалист в области науки о полимерах. Расскажите немного об этой области науки.

– Наука о полимерах достаточно молода. Только в 2020 году ей исполнится 100 лет. В 1920 году вышла статья немецкого ученого, лауреата Нобелевской премии Германа Штаудингера, в которой впервые было сформулировано положение, что такие известные в то время вещества, как каучук, крахмал, целлюлоза, белки, состоят из длинных молекулярных цепей, связанных ковалентными химическими связями. Он назвал эти гигантские молекулярные цепи полимерами.

После 1920 года наука о полимерах развивалась исключительно быстрыми темпами, причем в тесной связке с полимерной промышленностью (пластмассы, резины, волокна, пленки, покрытия, композиты). После открытия в 1953 году двойной спирали ДНК оказалось, что и явления жизни на молекулярном уровне определяются полимерными молекулами (ДНК, РНК, белки, полисахариды). Сейчас человека в обыденной жизни окружают в основном полимерные материалы, и сам он состоит из полимеров. С учетом этого столетие после 1920 года иногда называют "век полимеров". 43 года из этого века я имею счастье работать в этой области. Могу точно сказать: нам есть чем отчитаться перед обществом.

Отмечу две особенности науки о полимерах: ее внутренне междисциплинарный характер (границ между физикой, химией, молекулярной биологией, механикой и науках о материалах в нашей области не существует), и уникально малая дистанция между самой фундаментальной теорией и непосредственными практическими приложениями.