Заключительная часть беседы (начало)

Иван Толстой: В нашей программе уже прозвучала первая часть беседы. Борису Федоровичу Егорову 91 год – он известнейший филолог, литературовед, историк, культуролог, мемуарист, специалист по истории русской литературы и общественной мысли ХІХ века, доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей Санкт-Петербурга, член Международного ПЕН-клуба, академик Независимой академии эстетики и свободных искусств. Но все эти пышные регалии мало что значат на фоне того простого факта, что Борис Егоров – эталон порядочности и научной этики. Сегодня – заключительная часть нашей беседы о его учителях. На календаре – начало 50-х.

Борис Егоров: В университете, в студенческие годы, очень большую роль сыграл Григорий Абрамович Бялый как мой шеф. Очень много он мне дал и филологического, и человеческого, очень он был осторожный, мягкий. И, в общем, спас меня, может быть, даже жизнь мою спас. Когда было вот это знаменитое собрание в ЛГУ, где громили наших учителей во главе с Гуковским и Жирмунским, предварительно были статьи, все знали, что будет это заседание. И вы знаете, что я решил? Положить свою голову. Все-таки когда-нибудь кончится этот стыд. И я хотел попросить слово, когда дадут (в конце были выступающие из зала), выйти и приготовить секунд на пятнадцать, потому что больше не дадут, краткую речь: "Король – голый, мы все знаем, что это ложь, что все это неправда, что это настоящие люди, что это наши настоящие учителя". Я понимал, что меня стащат, понимал, что дальше будет худо.

Но я все таки решил посоветоваться с Григорием Абрамовичем. За день до этого собрания я его вызвал (по-моему, не в коридор, а на набережную мы выходили), рассказал свою идею. Вы знаете, никогда я не видел Бялого таким испуганным и побледневшим. Он же очень деликатный и интеллигентский, а тут он меня схватил за лацканы пальто или пиджака, начал трясти: "Что вы делаете?! Ведь вы не только себя погубите, вы меня погубите! Меня немедленно вместе с вами арестуют!" И он меня этим убедил, я подумал, что вот такое донкихотство кончится тем, что и Бялого... Потом еще у нас несколько было негативных вещей. Когда Бялому стукнуло семьдесят, я написал в сборник в его честь статью, как мы с Григорием Абрамовичем всю жизнь были в окружении "нет", сказал о некоторых реальных его запрещениях, а об этом я сказал очень туманно, что была одна особенно крупная история, где мне грозили очень суровые кары, и когда Григорий Абрамович сказал "нет", я отказался – вот так, туманно. Это напечатано. Он улыбался, вспоминая это, и сказал, что правильно я сделал. Так что она в печати – история, как он меня от этого смертельного трюка отбил. Второй – Дмитрий Евгеньевич Максимов, который по жизни даже прошел. С Бялым я не очень был близок по-человечески, а с Дмитрием Евгеньевичем уже потом дружили семейно, это уже на всю жизнь. Это второй мой учитель, который мне дал Серебряный век русской литературы, он меня ввел, познакомил, блоковские конференции, его знакомые из этого мира еще живы были. Это тоже учительство, которое на всю жизнь.

Теперь – о том, как я в Тарту попал. Это, может быть, случайность, а она, как часто бывает, – такая случайная неслучайность. Моя жена на год раньше кончала аспирантуру, она была химик, у нее учителя, слава богу, не были никак замешаны, она была известная студентка, она поступила в аспирантуру ЛГУ без всяких проблем, но потом возникла проблема. Когда она уже кончала, и когда уже ей было уготовано место на кафедре, был погром парткома физфака и химфака, Василеостровский райком их разносил за то, что у них очень мало преподавателей и студентов членов партии, какие-то единицы, они должны исправиться, надо действовать. А так как моя жена была еще и активной комсомолкой, то вот – замечательной кандидат. Ее вызывают за несколько месяцев до окончания аспирантуры в партком: вам уже уготовано место, все будет нормально, но вы должны сейчас подать заявление, нас упрекают, что очень мало партийных, вы должны стать членом партии, и тогда никаких проблем не будет. Она, как рассказывает, совершенно побледнела и сказала: "Вы знаете, такой ценой не хочу идти в науку, я не могу подать заявление в партию". – "Ах так?!" Кончилось тем, что ее не взяли и дали три места, три города на выбор: Тартуский университет, Вильнюсский университет и Кишиневский университет. Видимо, в этих вузах присоединенных республик было худо с кадрами.

Мы посовещались и выбрали Тартуский университет как самый интересный. Тем более, что она немножко была знакома (рядом были их институты) с молодым ректором Федором Дмитриевичем Клементом (он – из питерских эстонцев). Он возглавлял партком Ленинградского университета, известный физик. Сочли, что это как раз прекрасная кандидатура. А там всех пересажали – и ректора, и видных профессоров. Тартуский университет очень пострадал в послевоенные годы. И вот недавно назначен был туда ректором Клемент. Мы решили, что это самое лучшее, все-таки свой, питерский ректор. Она согласилась, я сразу поехал, представился как муж будущего преподавателя, он рассказал мне о том, что такое их химфак, и мы туда отправили жену. А она на год раньше меня кончила, и было тогда чуть ли не юридически закрепленное правило, что если супруг кончает после первого, назначенного уже, то его отправляют туда же без всяких дополнительных согласований. Поэтому, когда шло у нас обсуждение, меня направили в Тарту. Я, конечно, не сопротивлялся, тем более, что я уже познакомился с Борисом Васильевичем Правдиным, заведующим кафедрой. Тоже такой старый дореволюционный русский интеллигент, вначале рижский, потом юрьевский, тартуский, не только филолог – он прекрасный знаток французского языка, преподавал русский и французский, друг поэта Игоря Северянина, они вместе "Альманах" издавали в Эстонии. Интересный человек. Очень, конечно, напуганный всеми арестами. На столе – эстонский и советский флажок, над столом – портрет Иосифа Виссарионовича Сталина. Я тогда к Иосифу Виссарионовичу относился более чем негативно. Вот рамочка от сталинского портрета, уже парижский Нотр Дам там.

Иван Толстой: Это правдинская рамочка?

Борис Егоров: Да, это рамочка, которая стояла на столе у Правдина. Я однажды, когда никого не было, просто ее стащил, Сталина сжег, а рамочку мне было жалко, хорошая рамочка, и она до сих пор у меня стоит.

Иван Толстой: Правдина уже не было?

Борис Егоров: Был. Скандал был! Кто же мог взять?! Лаборантку прочищал, заставил ее всюду под столами искать. Ну, не нашли они, но нового он не купил, больше Сталина не было. Очень он был пугливый человек.

И я таким образом оказался преподавателем Тартуского университета. Через два года, в 1954 году, Правдин решил выйти на пенсию и, конечно, я был первый кандидат на заведование кафедрой, фактически мальчишка еще стал заведовать. И начал собирать кафедру благодаря Клементу. Клемент – физик прекрасный, люминесцентник, потом организовал Институт люминесценции. Он (редчайший случай) – настоящий научный работник и настоящий коммунист, он искренне верил, он в партию вступил по ленинскому призыву в 1924 году, он из тех, кто абсолютно был лишен каких-то и меркантильных наклонностей, и карьеристских, очень был честный человек. Он сразу понял, что такое наша филология, и меня оценил, сам предложил быть заведующим кафедрой, и все мои дальнейшие просьбы им были выполнены. Прежде всего, Юрий Михайлович Лотман, который тогда, после всех этих историй, мог работать только в Учительском институте. Но тут уже кончилось сталинское время, началась оттепель, тем более что в Эстонии еврейская тема была очень ослаблена, им было не до евреев, шла настоящая национальная гражданская война, были еще "лесные братья", вся профессура была не советской, поэтому тамошним начальникам надо было расхлебывать свои эстонские дела. И поэтому там проще было в те годы, хотя время от времени возникали эти проблемы, и Клемент мне говорил, что его упрекают в том, что у него много евреев на кафедре русской литературы. Действительно, мне пришлось сразу несколько человек принимать: Юрий Михайлович Лотман, через два года – Зара Григорьевна Минц, его жена, еще через некоторое время – мой товарищ по аспирантуре Яков Семенович Билинкис, потом Павел Семенович Рейфман. Действительно, у соответствующих людей, настроенных по-сталински, возникали эти проблемы. Но, слава богу, Клемент был лишен этого.

Потом мне еще очень много удалось хороших студентов оставлять. Это тоже была проблема, потому что нужны были кадры, в школу всех посылали, и оставить при университете это была целая проблема. Все – только благодаря Клементу. Он, кстати, очень быстро стал видным деятелем – депутат Верховного совета от Эстонии, член ЦК Эстонии. Поэтому не он ходил на приемы к местному городскому и районному начальнику, а они к нему шли, как к члену ЦК. Поэтому никаких тетушек, племянниц, дочек тут не было, слава богу, а можно было по-настоящему с ним обсуждать. И мне удавалось тогда очень хороших наших студентов оставлять. Самый первый был Сергей Исаков, потом известный эстонский профессор и общественный деятель, он был членом их парламента, потом Валерий Иванович Беззубов, замечательный литературовед и писатель. Вот это можно было благодаря Клементу делать. И тогда мы уже создали очень творческую и интересную кафедру. И не могу не сказать о том, как я вернулся в ЛИАП.

Иван Толстой: А вы вернулись в него?!

Борис Егоров: Почти вернулся. Михаил Борисович до сих пор меня шпыняет, что я не защитил дипломную работу: "Ну напишите что-нибудь, мы сейчас устроим эту защиту, дадим вам на стрости лет диплом Авиационного института!" Но я так и не собрался. А история такая. Юрий Михайлович Лотман, один из наших самых творческих тогдашних литературоведов, увлекся (взял у лингвистов этот интерес) структурализмом и семиотикой, очень стал интересные делать прикладки к нашим объектам и структуралистски изучать и Пушкина, и Гоголя. И я, параллельно тоже увлекаясь этими находками Юрия Михайловича Лотмана и его дружбой с московскими лингвистами-семиотиками и структуралистами, особенно Ивановым и Топоровым, я в этом окружении вспомнил свои математические увлечения детства и занимался проблемами… Например, в "Краткой литературной энциклопедии" есть моя статья о математике и литературоведении, разные аспекты математики, уже теоретические, которые могут быть использованы в гуманитарных науках. И читал лекции об этом. Потом семейно мне пришлось… Я ведь не так долго был в Тарту, я там пробыл первые десять лет, потом, правда, всю жизнь просто ездил как товарищ, коллега, лекции читал и вел там дипломантов и курсовиков. Но уже потом я вернулся в Питер, опять же, благодаря жене. Я бы, может, в Тарту остался, даже грустно думать, что и сейчас бы я мог там быть. Не очень бы хотелось уже в чужой Эстонии быть. Но судьба привела меня назад в Питер из-за жены. Ей было очень трудно, она физической химией занималась, у них колоссальной сложности и дороговизны приборы. Тартуский университет да и помощь Клемента тут никак ей не могли помочь. Кое-что она привозила из Питера, что могла, но, конечно, не многотысячные приборы, никто ей такое не мог подарить. И вот после долгих мытарств она решила возвращаться в Питер. Хотя опять пытались ее профессора с кафедры вернуть, но партком оказался железным, она отказалась вступать в партию, поэтому на всю жизнь ей закрыли Ленинградский университет. Нашла она очень хорошую фирму "Гипроникель", там хорошая была научная обстановка по ее темам, она занималась коррозией металлов, в этой фирме очень много что она потом сделала. Мы купили в Озерках дом. Тогда еще не было кооперативного строительства, но домики на окраинах можно было купить, и вот я был домовладельцем. Она переехала в Питер. Я вначале на полставки перешел, через какое-то время стал заведовать кафедрой, а потом отдал кафедру Юрию Михайловичу Лотману. В 1952 году я пришел в Тарту, а в 1962, через десять лет, уехал назад в Питер.

С большим трудом, но меня все-таки взяли в Ленинградский университет благодаря таким людям, как Григорий Абрамович Бялый, Дмитрий Евгеньевич Максимов, они очень много постарались. Хотя в парткоме, видимо, какие-то получили обо мне сигналы из Тарту, из своих органов, что я не очень надежный человек, и партком отказал моей кандидатуре. И тогда шесть профессоров кафедры, весь состав, пошли на прием к Александрову. Как Клемент в Тарту, так Александров тогда в Питере был изумительный человек, который сочетал и научные, и человеческие таланты. Его "ушли" потом, он переехал в Новосибирск и там стал членкором. Видный математик. И он, как и Клемент, понял, что к чему, в противовес филфаковскому парткому дал добро и меня взяли. На волоске был, потому что раз я был не люб такому начальству, то все время были всякие и подкопы, и разборы, был один очень сильный разбор на парткоме университетском. То ли это было подделано, то ли это случайно, но я вел заседание СНО (Студенческого научного общества), шла речь о поэзии и какой-то студент спрашивает: "Скажите, а кто все-таки в 20-м веке самые великие наши поэты?" Я ему сходу отвечаю: "Конечно, Блок, Маяковский, Пастернак, Цветаева". Пастернак и Цветаева тогда были на волоске. Тут же это стало известно. Вначале меня в филфаковское партбюро вызвали, потом в партком университетский: что я натворил, как я мог Пастернака, фактически антисоветского человека, назвать великим?! Был на волоске, и когда в следующем году (у нас пятилетние были такие приемы на работу) Совет филфака должен был голосовать за мое следующее пятилетие, то я прошел одним голосом, пятнадцать было против, шестнадцать – за. Все-таки одним голосом наша профессура, которая участвовала в этих предварительных разговорах, смогла меня отстоять.

И так я проработал до 1968 года, когда меня пригласили заведовать кафедрой в Герценовский пединститут. Там работал мой товарищ Билинкис, там была очень хорошая кафедра со времен Десницкого, еще с 1930-х годов. Кроме того, на филфаке было мне очень неуютно. И я с удовольствием согласился на переход в Герценовский. Так что у меня Ленинградский университет был с 1962 по 1968, шесть лет. Конечно, продолжение учебы у старших, еще большая дружба с Максимовым, потом уже на всю жизнь. Удалось мне все-таки, хотя я и побаивался, защитить докторскую в конце моего пребывания, и уже доктором я пошел в Герценовский пединститут, где проработал десять лет следующих. И тоже это очень большое имело значение. Тут уже не столько старшие, хотя и тут были старшие, но уже не такие великие как в Ленинградском университете, которых я могу считать своими главными светочами, это, скорее, старшие товарищи. И, конечно, младшие товарищи. Чуть-чуть помоложе меня был Яков Семенович Билинкис, моложе на пять лет Николай Николаевич Скатов, будущий директор Пушкинского Дома. Хорошая кафедра, я очень ее ценю, до сих пор мои ученики и ученицы работают, моя любимая ученица Елена Ивановна Анненкова до сих пор заведует кафедрой русской литературы. В общем, это своя кафедра. Они в 2016 году к моему юбилею замечательную международную конференцию провели в мою честь. Так было мило в своем родном бывшем институте участвовать в этой международной конференции.

А потом – еще один соблазн. Меня соблазнил Дмитрий Сергеевич Лихачев. Я уже был участником в его замечательном издании, в редколлегии "Литературных памятников", а тут он не просто меня в более активную работу взял (он тут же мне предложил стать своим помощником, заместителем председателя редколлегии), но и место около себя в Пушкинском Доме. Я, после консультаций дома, консультаций с товарищами, согласился. Конечно, мои товарищи по Герценовскому очень не хотели меня отпускать. Но здесь тоже начинались некоторые трудности и, может быть, дальше были бы какие-нибудь проблемы, вроде университетских, приходилось кое-что расхлебывать, совсем не научное. И я согласился на предложение Дмитрия Сергеевича с одной оговоркой: я очень не хотел в Пушкинский Дом. Тогда это была такая, извините, помойка! Там начальство настолько все прогнило! Иезуитов, этот директор, который писал доносы на своих сотрудников в обком. Просто потом это все известно было уже этим сотрудникам. Какие-то внутренние свары, подкопы на защитах, скандалы на ученых заседаниях. И я сказал: "Дмитрий Сергеевич, я не хочу к вам". Как академик, он был над всеми этими схватками, но, конечно, он понимал, что такое дирекция института. Он говорит: "Я вас понимаю, я вам тогда предложу очень милый небольшой институт академический, Институт истории. Знаете?" Нет, я ничего не знал.

Оказался, действительно, замечательный институт, который Сталин ликвидировал после разгрома ленинградцев. И потом, при хрущевской оттепели институт восстановили. И дирекция там оказалась – настоящие ученые, в основном, это люди, прошедшие войну, как мой тезка Егоров в Институте Покровского, там тоже были очень видные и военные деятели, и партийные деятели, и в то же время люди науки. И Институт истории тоже очень хорошие кадры собирал, которые потом стали академиками, членкорами. Мои товарищи – Ананьич, Ганелин, Цамутали, замечательные историки. И я очень рад, что Дмитрий Сергеевич меня туда пристроил. Нашли штатную единицу и я с тех пор, с 1978 года, работаю в Институте истории. Официально я тогда числился заместителем Дмитрия Сергеевича по "Литературным памятникам". Поэтому была многолетняя связь с Лихачевым. Это самый мой последний, крупнейший учитель и в науке, и в человечестве. Конечно, все следующие годы, ведь почти четверть века я с ним проработал, он потом, уставши, даже меня поставил на свое место. Я одно время уже был председателем редколлегии, потом меня московское начальство вернуло, сказали, что не академик и не членкор не может возглавлять знаменитую академическую редколлегию, меня понизили до замства, где я числюсь до сих пор и достаточно активно еще работаю.

А Дмитрий Сергеевич интересен не только по своей научной стезе, хотя очень много я от него извлек, особенно некоторая поэтизация нашей рациональной науки. Все-таки литературоведение, которое рядом с литературой, оно не может не затронуть эту сферу. И вот такая литературность, поэтизация – это то, что Лихачев в меня внедрил. Потом очень много человеческого, умение держать себя. Он ведь был не из зарывавшихся, наоборот, был очень острожен, с оглядкой, и он этой оглядке и меня учил, часто срывавшегося. Я все-таки и в зрелые годы часто переходил через границу, а он меня очень хорошо осаживал. Поэтому вечная память Дмитрию Сергеевичу за его учительство. Между прочим, я один из немногих, который, может быть, именно потому, что я чувствовал, что он настоящий человек и настоящий учитель, осмеливался спорить с ним. Один из немногих. Обычно народ в его окружении настолько его славой был овеян, что не решался, а я не просто решался, а что-то иногда высказывал. Например, я его дважды тогда упрекнул, что уж очень он идеализирует нашу нацию, подчеркивая только все плюсы с древних времен до современности, не учитывая, что все-таки русский характер очень сложный и многое у нас есть, чего не стоит восхвалять. Между прочим, он это не печатно, а устно очень трогательно объяснял (мне до сих пор его лицо помнится) с некоторой болью, с сожалением: "Я понимаю ваши возражения, действительно, я иногда, может быть, чрезмерно хвалю Россию и русский народ, но слишком много вокруг врагов, слишком много нас сейчас унижают, укоряют, подчеркивая эти негативные черты. Я не могу, я должен защищать свою родину". Вот так он мне тогда отвечал, и по-своему дальнейшему пути я часто думаю: Господи, да ведь, наверное, в чем-то он прав, может быть, я чрезмерно его бранил. И вот такие замечания, по-моему, он принимал. Может быть, внутренне ему это было неприятно, но внешне это на наших отношениях не сказывалось.

Какие-то еще были у меня замечания, скажем, когда он пишет большую теоретическую работу об отличии науки и искусства, он говорит, что у науки – такие свойства, у искусства – такие, и я находил некоторые нечеткости, ему делал замечания, но тут он даже соглашался со мной. Так что это, может быть, единственный раз, когда я к самому великому своему учителю мог быть свободным, даже делать ему замечания. Мне кажется, что это важно, когда ты осмеливаешься быть таким свободным.

Иван Толстой: Борис Федорович, можно теперь последний вопрос обратить к вам. Вы как учитель: чему может учитель научить другого, и что вам кажется вашей сверхзадачей было в жизни?

Борис Егоров: Наверное, несколько таких пластов. Главный, конечно, профессиональный – чтобы быть профессионалом, знатоком. Очень я всегда ставил в пример своих ближних, которые отличались потрясающей скрупулезностью и широтой знаний. Вот Юрий Михайлович Лотман – совершенно классический пример. Который еще и обладал гениальной памятью. Вы знаете, он так и не написал полных воспоминаний о войне, но он как-то с улыбочкой мне сказал: "Я до сих пор помню каждый день. Вот если вы меня спросите о каком-нибудь дне, скажем, 10 сентября 1942 года, я вам подробно расскажу, где я был в этот день". Вот какая-то абсолютно феноменальная память! И при этом работоспособность и колоссальные познания. Это профессиональная необходимость.

Потом я считал в нашей профессии чрезвычайно важным наиболее полное знакомство со всем, что создал мой объект: все его сочинения, все печатное и, конечно, все, по возможности, рукописное, то есть проштудировать его архивы, письма дневники, письма к нему, все, что вокруг, какие-то документы и материалы. Сам к этому стремился и учеников к этому стремил. И мои лучшие ученики – они именно такого склада. Та же Елена Ивановна Анненкова, она тоже очень хороший архивист и человек, который стремится к полному охвату материалов объекта, которым занимается. Вот это я считал очень важным. И потом, конечно, человеческие черты. Неоднократно подчеркивал, как важно быть честным, как важно, зная какие-то сложности, которые, может быть, не подходят к моему удовольствию, и, даже наоборот, могут у меня возникать какие-то негативные ощущения, все-таки быть честным и говорить правду, не скрывая того, что тебе не нравится. Это привело меня потом даже к занятиям этой темой об обмане и лжи, у меня книжка ведь есть об обмане. Это, может быть, даже плоды моих учений своих учеников, что будьте честными. И, конечно, подчеркивание того, что очень важно заниматься собой, но все-таки помнить (особенно я считаю это для русского интеллигента главной чертой), что все-таки другие для тебя должны быть еще важнее, чем я. Поэтому необходимо все время думать о других и все время, по возможности, помогать. Отсюда и почитание всякой благонамеренности и благотворительности. Поэтому нравственная сторона для меня очень тоже важна, я пытаюсь это в своих учениках до сих пор внедрять.

Вот, пожалуй, самое главное я рассказал.