Иван Толстой: Один из недавних высококультурных проектов петербургской издательской группы "Новая библиотека поэта" – 750-страничный сборник русских стихотворений о Царском Селе под названием "Царскосельская антология". Надо ли напоминать, что Царское Село – ныне город Пушкин, точнее, Пушкинский район Петербурга – не только историческая резиденция российских императоров и не только памятное место, связанное с жизнью величайшего русского поэта, – но это также один из крупнейших и важнейших культурных центров России. Город Муз – как назвали и зовут это уникальное в русской культурной истории место. Помимо Пушкина и его одноклассников, учившихся в императорском Лицее, город был местом жизни и работы многих и многих русских поэтов, писателей, деятелей искусства. Старожилами Царского Села были Иннокентий Анненский, Ахматова, Гумилев, Василий Комаровский, Дмитрий Кленовский, Татьяна Гнедич, Алексей Толстой, Вячеслав Шишков, Николай Пунин, Всеволод Рождественский.

Насельники города Муз слагали о нем стихи. Город Пушкин, город Пушкина не мог не вдохновлять.

В нынешнюю Царскосельскую антологию вошло более 500 стихотворений 174 поэтов – как признанных классиков, начиная с Ломоносова и Державина, как поэтов пушкинской плеяды и столпов русского поэтического модернизма, так и последующих – как советских поэтов, так и постсоветских уже времен. Великолепный, в веках прославленный Город муз над всеми распространяет свои широкошумные дубровы.

В качестве собеседника я выбрал сегодня Бориса Михайловича Парамонова – и не только потому, что беседовать с ним всегда интересно, но и потому, что он один из участников антологии.

Борис Парамонов: Это уже не первый опыт такого издания. Впервые его предпринял вологодский поэт и собиратель Борис Александрович Чулков, выпустивший в 1999 году сборник "Царское село в поэзии (1750–2000)". Нынешний том – плод долголетней, кропотливой и высококвалифицированной работы Андрея Юрьевича Арьева. Изданная им антология – вот о которой говорим сейчас, – гораздо шире по объему, публикации текстов доведены до самых последних лет, издание снабжено содержательной вступительной статьей (под названием "Великолепный мрак чужого сада"), тексты сопровождены реальным и культурно-историческим комментарием, приведены по возможности полные сведения об авторах антологии. Более того, увесистый, на хорошей бумаге изданный том сопровожден мифологическим словарем, столь необходимым для чтения царскосельских стихов, и списком памятных мест Царского Села – города Пушкина. Без всякого сомнения, это высококультурное издание – некая необходимая для школ любого ранга хрестоматия отечественной поэзии – и только к великой досаде всех любителей русской поэзии ничтожно малый тираж, жалкие 700 экземпляров. Это вопиет к небу – и требует немедленной допечатки. Ибо такая книга способна разойтись любым тиражом, найдет место в любой российской школе.

Иван Толстой: Перейдем от этой общей характеристики к подробностям. Что вам показалось наиболее интересным и ценным в Царскосельской антологии?

Борис Парамонов: Всё! И дело даже не в стихах, как бы парадоксально это ни звучало, – потрясает некий фундаментальный факт полной, с колыбели до конца завязанной на Царском Селе судьбы русской поэзии. Это ее именно гений места. Это Парнас, Олимп русской поэзии. Это место, которое ни на каком коне не объедешь.

Иван Толстой: Ни на каком Пегасе.

Борис Парамонов: Именно! Знаете, Иван Никитич, в начале революции московские имажинисты во главе с Есениным организовали поэтическое кафе под названием "Стойло Пегаса". Вот, минус этот шутовской оттенок, подходящее название для Царского Села.

Иван Толстой: Ну, это касательно коней, а как насчет всадников?

Борис Парамонов: Того лучше – один другого лучше.

Иван Толстой: Ну и как же их расчленить, разобрать, структурировать?

Борис Парамонов: Конечно, первым делом старожилы или просто постоянные или долговременные жители. В начале – киты: Ломоносов, Державин, певцы императриц и императорских дворцов. И первая буйная поросль – лицеисты во главе с самим Пушкиным. Начать с самого Александра Сергеевича: 44 поэтических текста вдохновило в нем Царское Село, с лицейских еще дней, да и после, например, царскосельские реминисценции из восьмой главы "Онегина":

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал охотно Апулея,

А Цицерона не читал,

В те дни, в таинственных долинах,

Весной, при кликах лебединых,

Близ вод, сиявших в тишине,

Являться Муза стала мне.

Моя студенческая келья

Вдруг озарилась. Муза в ней

Открыла пир младых затей,

Воспела детские веселья,

И славу нашей старины,

И сердца трепетные сны.

Интересно, что составитель к этим хрестоматийным строчкам дает еще черновой их вариант. Работа тщательная, что и говорить.

Иван Толстой: Ну, а как с прочими царскосельскими старожилами?

Борис Парамонов: Представлены адекватно, то есть полностью. Ну вот такая хотя бы арифметика: Ахматова – 44 текста, Анненский – 10, Комаровский – 8, Дмитрий Кленовский – 17 стихотворений, Всеволод Рождественский – 28, Татьяна Гнедич – 11 текстов, в том числе фрагменты Венка сонетов.

Иван Толстой: Это та самая Татьяна Григорьевна Гнедич, потомок пушкинского современника, переводчика "Илиады", которая, сидючи в сталинском лагере, перевела полностью "Дон Жуан" Байрона – по памяти.

Борис Парамонов: Составитель Арьев по праву называет это поэтическим подвигом.

Иван Толстой: Борис Михайлович, а ведь кое-какие имена этих царскосельских старожилов уже мало что говорят нынешнему читателю.

Борис Парамонов: Ну, так давайте что-нибудь прочтем. Ну вот хотя бы из Василия Комаровского (годы его жизни 1881–1914). Вот такой сонет:

То летний жар, то солнца глаз пурпурный,

Тоска ветров и мокрый плен аллей, –

И девушка в тоске своей скульптурной

В осенний серый день еще милей.

Из черных урн смарагдовых полей

Бежит вода стремительно и бурно, –

И был тяжел ей лета пыл мишурный,

И ей бодрей бежать и веселей.

Над стонущей величественной медью

Бежит туман взволнованною твердью,

Верхушки лип зовут последний тлен.

Идет сентябрь, и бодрыми шагами

В предчувствии осенних перемен,

Он попирает сучья под ногами.

Из царскосельских жителей Николай Гумилев мало о городе написал – всего 5 текстов, причем один – стихотворное посвящение ко дню рождения великой княжны Анастасии, еще какой-то мадригал – но и вот шутка, не лишенная глубокого смысла: на переименование Царского Села в Детское Село:

Не Царское Село – к несчастью,

А Детское Село – ей-ей!

Что ж лучше: жить царей под властью

Иль быть забавой злых детей?

Ну вот еще царскосельская шутка, Известное четверостишие Пушкина на статую Девушки с кувшином, который она разбила: "Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой; Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит".

Иван Толстой: А поэт Алексей Константинович Толстой позднее приписал:

"Чуда не вижу тут я. Генерал-лейтенант Захаржевский

В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее".

Борис Парамонов: Тут вот какую тему уместно начать, говоря о царскосельской антологии и вообще о Городе муз.

Иван Толстой: Борис Михайлович, извините, я вас перебью: нужно напомнить, что Город муз – это название книги, изданной в 1927 году царскосельским жителем Эрихом Голлербахом: очень вовремя вышла эта во всех смыслах нестандартная книжица, на излете НЭПа, лет через пять такую издать не удалось бы.

Борис Парамонов: Эрих Голлербах тем еще известен, что долгие годы состоял в переписке с В. В. Розановым и написал о нем книгу. Кстати, мы узнаем из комментариев составителя, что некоторые из царскосельских жителей-поэтов во время войны ушли с немцами, например, Дмитрий Кленовский, один из ярчайших поэтов-царскосельцев. Загляните в биографический указатель к тому, составленный А. Ю. Арьевым. Кого только куда судьба не забросила!

Иван Толстой: Вас в частности, Борис Михайлович: из Царского Села вы ведь переместились в Форест-Хиллс, Нью-Йорк. Впрочем, вы ведь питерец коренной.

Борис Парамонов: Ан нет! Три последние мои советские года я проживал как раз в городе Пушкине, одна остановка от Орловских ворот, на самом краю Баболовского парка, где и совершал многочасовые велосипедные прогулки. Оттуда и уезжал.

Иван Толстой: Борис Михайлович, всё, что мы сейчас обсуждали, – это все-таки исторический или реальный комментарий. Поговорим, однако, о стихах. Есть такая тема в русской литературе – царскосельские стихи не в плане топики или хронотопа, а как некая эстетическая реальность. Можно ли говорить о царскосельской школе русских стихов, русской поэзии?

Борис Парамонов: На этот вопрос тщательно, вдумчиво и в высшей степени квалифицированно ответил составитель и душа нынешней антологии Андрей Юрьевич Арьев. Вступительная статья, написанная им к сборнику, называется, как я уже говорил, "Великолепный мрак чужого сада" – обширная, два печатных листа объемом. И нужно сразу же сказать, что серьезный автор не склонен выделять и канонизировать такой достаточно условный жанр – царскосельские стихи. Как русская поэзия не исчерпывается периодом екатерининского или елизаветинского классицизма, так и жанр царскосельских стихов или стихов о Царском Селе исторически преходящ и отнюдь не составляет самостоятельного канонизированного в русской поэзии раздела. Стихи – это живые цветы, не след делать из них фарфоровые букеты, годные разве что на кладбище. Составитель и автор предисловия Арьев, отнюдь не дезавуируя самого этого, как бы мы сказали сейчас, подкаста – царскосельской стиховой топики, – с полным основанием утверждает ощутимую динамику царскосельского стихового дискурса. И открытие тут лежит, можно сказать, на ладони, далеко ходить не надо. Царскосельский дискурс – это смерть: смерть царя, смерть царских дворцов, смерть насельников игрушечного городка. Арьев вспоминает старую, еще дореволюционную строчку Ахматовой: "Как навсегда исчерпанная тема В смертельном сне покоится дворец". У Ахматовой в парках выросли кресты крапивы. И она же пишет – пытается написать царскосельскую оду: "Здесь не Темник, ни Шуя, Город парков и зал, Но тебя напишу я, Как свой Витебска Шагал". Царское Село, резиденция царей, и провинциальный Витебск – вот какое сопоставление нынче работает.

И вот основной, что ли, камертон, который дает Арьев вызванному им из истории игрушечному городку: величественное культурное прошлое незаметно тут обволокнуто тонкой патиной небытия. И живым до сих пор дворцам идет это новая затрапеза.

Ну и добавить разве к этому, что такую, так сказать, деконструкцию Царского села начал еще Иннокентий Анненский.

Иван Толстой: А вы можете, Борис Михайлович, сказать, что в числе авторов нынешней антологии вы кого-нибудь открыли?

Борис Парамонов: Очень странное и приятное открытие: стихи Ольги Ваксель, той самой неудавшейся подруги Мандельштама, Он и не знал, что она стихи пишет. Стихи, конечно, слабые, но в этой слабости какие-то трогающие. Ну вот, например:

Маленький белый дом,

Голубоватые ели у входа

Те же, но с прошлого года,

Их узнаю с трудом…

Как до конца дойти?

И когда он, этот конец?

Если спрятано всё на дне

Иль незримо вверху летит?

И ни ели, ни белый дом,

Ни моя земная печаль

Не коснутся тени луча,

Не скуются последним льдом…

Или, может быть, угадать,

Лишь проснувшись можно, скажи,

От придуманной миром лжи.

От сковавшего время льда…

Маленький белый дом,

Голубоватые ели у входа…

Может быть, скажет природа,

Что делать с нетающим льдом?

Борис Парамонов: Но это всё частности, хотя бы и прекрасные; но вот что нужно говорить опять и опять: ценнейшая книга издана мизерным тиражом 700 экземпляров. Требуется многократная и немедленная допечатка.

Иван Толстой: И еще два стихотворения мне хотелось бы прочесть – из тех, какие не встретятся запросто в других антологиях. Во-первых, это Пушкин в переводе с французского. Максимально ранний Пушкин, 1814 года, лицейский. Перевод В. Васильева.

Ты хочешь видеть мой портрет,

Но без прикрас? Позволь-ка

Я несколько своих примет

Означу, вкратце только.

Еще на школьной я скамье,

Но я повеса явный.

Неглуп. Я говорю сие

Без похвальбы тщеславной.

Я до того болтлив, что знай:

Средь докторов Сорбонны

Не выищется краснобай

Такой неугомонный.

Хоть до верзил я не дорос,

Но не горюю, право.

Розовощек, русоволос,

И голова кудрява.

С друзьями весел я всегда,

Гоню уединенье,

Претят мне ссоры и вражда,

А иногда – ученье.

Люблю балы, театру рад.

Но мне всего милее…

Не смею досказать, мой брат,

Ведь я учусь в Лицее.

Добавлю, коль я пред тобой

Во всем признаться волен:

Я Богом сотворен такой,

И я судьбой доволен.

Я настоящий бедокур.

Лицом я обезьяна.

Я ветрен, даже чересчур.

Вот Пушкин без обмана.

И еще один автор, из скромности, себя не назвавший, – Борис Парамонов. Два его стихотворения также включены в антологию. Одно из них я прочту.

Как Пушкин-одессит, упившийся Россини
в отсутствие фраскати и вуврэ,
домашний свой обед я грел на керосине
в той царскосельской царственной дыре,

в краю казенных лип. Но будучи еврей,
когда не по отцам, то несомненно в Сыне,
как Осип Мандельштам, певец всемирной сини,
бессонницей срывался с якорей.

И путая во тьме сопрано с орвието,
перебирал в уме моря и страны света,
Бодлера и Рембо зачитывал до дыр,

мостил дорогу в ад Корнелем и Расином,
и ожидая вызова в ОВИР,
как Слуцкий, упивался керосином.