Иван Толстой: Чем больше я слушаю застольные рассказы художника Бориса Иосифовича Жутовского, тем больше убеждаюсь, что наорать в московском Манеже в 1962 году Никита Сергеевич Хрущев должен был именно на Жутовского. Что он и сделал. А теперь – очередная байка. Как назовем ее? Ну, например, "Гордый сын гордой матери".

Борис Жутовский: 1904 год. Могу ошибаться на год-два. Происходит покушение на генерал-губернатора в Польше. Неудачное. Трех молодых людей из города Радома хватают и приговаривают к повешению. Двух молодых людей и девочку. Приводят на эшафот, зачитывают указ, мальчиков вешают, а девочке – Высочайшее помилование, и ее ссылают на Кару. Она идет на Кару пешком, как и принято, по Южной дороге, через Оренбург. По дороге, где-то в оренбургских степях, к ним примыкает группа революционеров Закавказья. По дороге у нее возникает роман, и на подходах к Верному, это теперешняя Алма-Ата, она рожает ребенка. Ребенка у нее отнимают, как полагается, отдают его в детский дом, а она идет на рудники работать.

Карские рудники – это чудовищное место, я там был один раз в жизни. Это такая впадина, где рудники по добыче меди, поэтому кислорода там минимум и туберкулез там просто на третий год пребывания автоматом. Девочка эта серьезно заболевает, ее кассируют и ссылают на Чукотку, в землянку, с рыбьим пузырем вместо окошка, вместо стекла. Раз в год приезжает урядник проверить – там ли она. Как там она жила, я не знаю, но через два года после того, как она прибыла на Чукотку, она исчезает. Депеша в Петербург, из Петербурга – во всероссийский розыск. Тут уже назревает революция, через какое-то время уже не до этого дела, в России – шухер.

Через два с половиной года ее, еле живую, находит в степи на севере Канады племя шеванезов. Старухи отпаивают ее травами, дают ей новое имя, она теперь называется Белая Тучка, потому что она блондинка. Вождь племени с сухой рукой белого человека на шнуре (сам видел фотографию) берет ее в жены. Делает ей троих детей, и она живет в этих степях, в этом племени.

1938 год. Она говорит своему мужу, главе племени, просит у него позволения съездить на родину, в Польшу, чтобы проведать родителей. Он ей позволяет. Она берет с собой младшего сына, которому лет пятнадцать. Мальчик-индеец. На каноэ добираются до Монреаля, садятся на пароход до Гавра, в Гавре – на поезд до Радома. Приехали в город Радом, выясняется, что родители умерли, а двое сестер поделили наследство, уверенные в том, что ее давно нет на свете. Она – польская дама, она начинает склоку за наследство.

1 сентября 1939 года. Ее никто не трогает, она – немолодая поношенная блондинка, полька, а мальчик – индеец, почти цыган. В поезд и – в Освенцим. По дороге он вскрывает полвагона, выпускает шесть человек, сам – седьмой, сваливает из этого поезда и отправляется к партизанам. За его голову объявлено несметное количество денег, потому что он стреляет из лука, без выстрела и, как всякий индейский мальчик, он попадает туда, куда хочет. Бешеные деньги! И поймать его нельзя, потому что он-то в лесу – свой.

1945 год. Оказалось, что он сражался за Армию Крайову, а побеждает Армия Людова. Тут его хватают наши ребята. Для наших ребят все-таки эйфория победы, а тут – настоящий индеец. Причем зрелище очаровательное – это двухметровый малый, с черными волосами и с голубыми глазами, с выражением лица полного идиота. Его выпускают. Он поучился немножко, потом его взяли в Политехникум в Гданьске, он кончает этот Политехникум и становится механиком на первом теплоходе "Баторий". Поляки были первые, кто устраивали эти прогулочные гигантские корабли. Это был "Баторий-1". Плавает в Польше. Он к этому времени знаменит, потому что он возится с пионерами, он строит с ними вигвамы, он учит их стрелять из лука, он учит их кидать томагавки в деревья. Ну, пионеры от него в восторге, книжки выпускает по поводу того, как что строят у индейцев, член партии – все, как полагается.

Второй или третий рейс "Батория" в Канаду, и он решил повидаться со своими, с отцом и семейством, и он им каким-то образом сообщает, что приедет в Монреаль. Он сошел на берег, к нему на встречу приехала сестра. На его глазах эту сестру убивают. Потому что польская эмиграция в Канаде, Армия Крайова и вся эта линия большая в Канаде – стопроцентно антисоветская. А он – советский, как бы. Вторая его попытка сделать то же самое кончилась тем, что его ударили по голове бутылкой с зажигательной смесью, но, слава богу, бутылка не загорелась. Тогда польские власти ему запретили сходить на берег Канады.

1965 год. Я первый раз в своей жизни получил позволение выехать за рубеж, на родину, в Польшу. Счастье мое состояло в том, что моя жена к этому времени на каких-то международных тусовках познакомилась с тогдашним главным редактором очень солидной и серьезной польской газеты "Политика" Мечиславом Раковским. И он прислал приглашение. А он к тому времени – член ЦК. А я работаю в издательстве ЦК ВЛКСМ "Молодая гвардия". Меня приглашает член ЦК, ничего не поделаешь, придется отпустить. Нехотя меня отпускают в Польшу. Мы приезжаем в Варшаву, живем в доме у Раковского какое-то количество времени. Он в то время женат на знаменитой скрипачке, она жива до сих пор, Ванда Вилкомирская. Живем у них, а потом переезжаем к другому моему приятелю, журналисту из газеты "Штандарт Млодых" Анджею Райзахеру. Он у нас в доме шел под кличкой Меняла – рай за хер. Живем у него, и в один прекрасный момент он мне говорит: "Слушай, Боба, а давай поедем в гости к теще?" Я говорю: "Куда?" Он говорит: "В Сопот". – "Как?" – "Да на машине". Я первый раз за границей, да на машине 400 километров без всякого догляду? И мы едем.

Мы едем через всю Польшу с бешеным восторгом. Например, город Эльблонг, где местные художники, – а это город металлургов, – делают памятники из отходов металлургических изделий. Другая культура, невероятная совершенно. Подъезжаем к Сопоту, Анджей говорит: "Так, мы едем к теще, пани Стефании. Она замужем. Ее муж – пан Михал. Пан Михал не говорит о периоде 1939-45 ни слова, вот про этот период его не спрашивай, потому что он замолкает и ничего не говорит".

1942 год, по главной улице Сопота, на которой живет эта пани Стефания, едут машины с евреями в Освенцим. Мужчины стоят по периметру грузовика, а женщины и дети сидят. На одном из поворотов ребята выталкивают одного из них из машины. Он падает в кювет, валяется в кювете, к ночи ползет к дому, скребется. Там одна пани Стефания. Она его пускает дом и помещает его в подвал, где он до 1945 года и живет. Два университета – варшавский и петербургский, интеллектуал абсолютный! Подарил мне солженицынскую книжку первую.

Мы живем у них, в один прекрасный день пани Стефания (оба говорят по-русски вполне прилично, она – так просто хорошо) мне говорит: "Слушай, Борис, а ты не хочешь познакомиться с натуральным индейцем?" – "Хочу!" – "Завтра поедем". Завтра садимся на машину и едем, невдалеке район этот, называется Гданьск-Вжещ. Там три города – Гданьск-Сопот-Гдыня, это фактически один город на побережье. Приезжаем, звоним, открывает дверь двухметровый амбал, седой уже, с теми же голубыми глазами. Входим в дом, садимся, разговариваем, он почти не разговаривает. Жена его – полька. Дали нам выпить, какие-то палочки закусить. В один прекрасный момент он мне говорит: "Слушай, Борис, а ты из России?" – "Так". "Слушай, Борис, а в России медведей встречаешь?" Я говорю: "Да, так". – "А можно ли достать медвежью шкуру?" Я говорю: "У меня лежит дома шкура – она твоя". Но вывезти мех из России в тот момент было невозможно. "Хорошо, спасибо, я подумаю. Но шкура – моя?" – "Твоя". Поговорили, поговорили. Мы ушли, еще помотались по Польше, больше месяца мы там были и приехали в Москву.

Проходит какое-то количество времени – телефонный звонок.
"Борис?". Я говорю: "Так, Борис". – "Это Сат Ок". Когда мы там были, я видел маленькую седую старушку, которая ходила по коридору, – это его мама была. "Такая проблема, я приезжаю в Москву". – "Хорошо". – "Придешь на вокзал меня встретить?". Я приезжаю на Белорусский вокзал, у меня 402-й "Москвич". У него – жена и два или три вот таких чемодана. Как я их запихиваю в "Москвич", я не знаю. Я их привожу домой, на Кутузовку, Люська там уже сварганила обед, накрываем на стол, я все время думаю, что делать, потому что он огромный и жена не маленькая, я невелик, а Люся, покойная жена моя, вообще была крохотная. У нас всего один диван в квартире, где мы спим, больше у нас ничего нет, где спать.

Ну, посидели, поговорили, и я задаю ему вопрос: "А зачем ты приехал?". Мы садимся за стол, я так осторожно начинаю спрашивать: "Сат Ок, ты что приехал, какая у тебя проблема?" Он говорит: "Я вот получил приглашение от какой-то дамы. И вот я по этому приглашению приехал". – "Что за дама? Как мы ее найдем?" – "Вот там есть телефон". Набираю телефон, говорю: "Здравствуйте, это говорит художник Борис Жутовский. Вот у меня Сат Ок Суплатович…" Он Суплатовичем в Польше стал по фамилии матери. "Он приехал из Варшавы, вы его приглашали". – "Где он?! Что вы?! Мы его ждем уже который день! Столы накрыты!" – "Сейчас мы дообедаем и…" – "Нет, немедленно, никаких обедов!"

Мы дообедали, я, счастливый, погружаю его со всеми чемоданами и еду. Проспект Мира. 9-этажная башня рядом с метро. Поднимаемся, звоним в дверь. Дверь открывает дама седая, стриженая по-комсомольски, в такой тряпке восточной, в тюбетейке. Она кидается к нему. Входим. Огромная квартира, кругом ковры, на коврах – оружие, в большой комнате дастархан накрыт на полу, и подушки. Мы садимся. Я шепчу: "Сат Ок, что все это такое?". Он говорит: "Не знаю". Какие-то молодые люди бегают, постепенно усаживаются за стол, немалое количество народа, непонятно – кто это, что это. Ни ему не понятно, ни мне. Поднимается эта дама с бокалом и начинает произносить тост за Сат Ока. Выяснятся, что она его сестра, та самая девочка, которую оставили в приюте, когда маму привезли в Верный. Я мог бы сказать, что я ох…ваю, но не могу, потому что у вас диктофон. У него на лице ничего совершенно.

Она произнесла тост, все пригубили, выпили, он говорит: "Это невероятно! Тогда я вам сыграю". Достает из кармана вот такую железку и начинает играть. Индейскую мелодию он мутызгает минут двадцать. Все слушают. Она дальше объясняет, что она его разыскала и пригласила для того, чтобы написать книжку об их судьбе. Мне она говорит: "Вы можете не волноваться, ему заказана гостиница, он живет в гостинице, все в порядке. Вот вам его телефонный номер в гостинице". По тем временам – все фантастически! Непонятно, как организовано. Я говорю: "Сат Ок, шкура тебя ждет твоя. А как ты ее повезешь?" – "Не волнуйся. Я сяду в поезд, расстелю шкуру, сяду на шкуру, одену свои перья (с собой перья у него) и буду играть. А когда придет таможенник, скажу, что это мой реквизит".

Иван Толстой: Дитя леса может всё!

Борис Жутовский: Ну, я понимаю, что мне надо уходить. Я говорю этой даме, что мы будем делать книжку с одним условием, что оформлять книжку буду я. Она говорит: "Конечно!" Они сделали книжку, я ее оформил, она есть у меня.

Иван Толстой: Ого!

Борис Жутовский: Я собираюсь уходить уже, и какой-то молодой человек говорит мне: "Боря, вы уезжаете?" – "Да". – "Вы на машине?" – "Да". – "Вы меня до метро не добросите?" – "Конечно!". До метро там десять шагов, "Щербаковская" рядом. Мы оба выходим, садимся в машину, и он мне начинает рассказывать. Перед этим я ему перво-наперво задаю вопрос: "Куда я попал? Что это за дом?" – "Вы что, не знаете?" – "Если бы я знал, я бы не спрашивал". – "Боря, это же старшая жена Расулова (первый секретарь Таджикистана)". Тогда мне понятен характер приема, понятно, откуда она добралась до каких-то архивов и что-то разыскала.

"Ладно, теперь рассказывай твои проблемы". – "Понимаете, Боря, я – русский из Душанбе. Я кончил школу, и мы с папой и мамой решили, что я поеду учиться в Москву в университет. Я пошел в министерство образования в Душанбе". Потому что тогда все республики имели квоты. Они ему говорят: "Конечно, почему нет? Но решить это может только Расулов". Он идет к Расулову. Вероятно, в провинции это так просто. Тем не менее, как он рассказывает, Расулов его выслушивает и говорит: "Хорошо, не проблема, ты поедешь учиться в Москву, но с одним небольшим условием. У меня тут младшая дочка забеременела, ты на ней женишься и едешь в Москву". И его вопрос ко мне: "Что делать?" Я ему говорю: "Спокойно! Женись, учись, потом разведешься, нет вопросов". – "Что, так просто?" – "Нормально. Ты в Москве, а не в Душанбе. В Москве ты женишься, и в Москве ты разведешься". Мы расстались с ним.

Сат Ок через некоторое время звонит: "Я уезжаю, давай, неси шкуру". Я принес шкуру прямо на вокзал, он сел в поезд и уехал. Через некоторое время – телефонный звонок из Польши. Звонит пани Стефания: "Боречка, я приезжаю в Москву". Я говорю: "Пани Стефания, не вопрос, живете у нас". Она очень симпатичная, милая, такая журналистка провинциальной курортной газетки, слегка разухабистая. Немолодая дама уже.

Живем в Москве, ГУМ, Мавзолей – мелкий кавалерийский набор столичный. Потом она мне в один прекрасный момент говорит: "Боречка, у меня есть одна проблема. До революции мы жили в Москве с родителями, и вскоре после революции мы уехали во Львов. А потом, накануне войны, мы уже переехали из Львова в Сопот, в тот дом, где вы и были. И я хотела бы посмотреть этот дом". – "А где дом-то?". – "Площадь Александровская". – "Нет такой площади". Она, наверное, до революции так назвалась. "А что там вблизи?" – "Там недалеко была Бутырская тюрьма". – "Палиха?" – "Палиха, Палиха!"

Сели в машину, едем, приезжаем на Площадь Борьбы. Она говорит: "Вот он, этот дом, вот этот подъезд, квартира 3". У меня тут все застыло от холода. Сейчас поймете почему. Мы входим по этой лестнице, я звоню в эту квартиру, открывает какая-то женщина, я объясняю, что дама, с которой пришел, когда-то, до революции, жила тут, хотела бы просто посмотреть. "Пожалуйста, заходите". Мы заходим в эту квартиру, она говорит: "Вот эта комната!" И плачет. "А еще в туалете там была цепочка и фарфоровая ручка". – "Сходите, посмотрите". Так оно и есть. Так в этой комнате с 1918 года по 1954 жила моя бабушка Марья Ивановна.

Иван Толстой: Вот это да!

Борис Жутовский: Я в этой комнате, как вы понимаете, и ручку с цепочкой знаю, и черный ход. Вот такая история.

У меня в Гданьске есть дружочек, познакомились мы с ним в 1957 году на фестивале. Он художник, теперь уже профессор Академии художеств, когда-то он был в компании, был такой польский театр "Бим-Бом", с этим они приехали в 1957 году на фестиваль. Это был знаменитый театр, потому что там был Кобела, Цибульский, вся прелесть культуры – все там были. И я с ним тогда познакомился. Я время от времени к нему в Гданьск наезжаю. Давно не был, сейчас он болен, почти ослеп. В один из приездов, набравшись как следует... А я приехал туда с выставкой. Выставка – это очень хорошо, потому что я приехал с бумагой, с красками, с лаками и картинки сделал у него в мастерской. Потом сделал выставку, потому что вывезти картинки в те времена было невозможно... Ну, в один прекрасный пьяный разговор я ему говорю: "Слушай, я хотел бы съездить в Сопот. Я в 1965 году был в Сопоте в гостях. Я знаю, что пани Стефания и пан Михал умерли, дом они продали, но мне все-таки хотелось посмотреть".

Мы едем, это теперь уже называется улица Червоной Армии, 25. Мы приезжаем, останавливаемся, у калитки дома стоит амбал. Я выхожу и ему говорю на корявом польском, что я здесь бывал, хотел бы зайти. И в этот момент из дома выходит человек. Высокий, статный, в черном одеянии с белым воротничком – ксендз. И так на меня с недоумением смотрит. Я ему начинаю говорить. Он говорит: "Не вопрос. Прошу вас". Мы вошли в дом, посмотрели, оглянулись – все другое. Красивый новый дом, ничего от старого не осталось. Мы поблагодарили и ушли. Сели в машину. Влодек сидит как каменный. Отъезжаем. "Что ты такой каменный? В чем дело?" – "Ты знаешь, что это за дом?" – "Нет". "Ты что, не знаешь, кто это такой?" – "Откуда я знаю?" – "Это же ксендз Ярецкий!" Главный ксендз "Солидарности"! Вот вам байка.

Иван Толстой: А на дворе был какой год?

Борис Жутовский: Боюсь соврать, но это было самое что ни на есть противостояние с "Солидарностью", с Валенсой. Когда я там был, туда же приезжал Раковский, к тому времени он в ЦК партии сидел, уже совсем большой чиновник стал, он приезжал о чем-то с Валенсой дискутировать. И ночевал у нас с Влодеком. Вот такая вот история.