На своей страничке Зоя Эзрохи старательно перечислила все, чем занималась в жизни ради хлеба насущного: лаборант в цеховой лаборатории, техник, инженер в ГИПХе (Государственный институт прикладной химии); уборщица, посудомойка, почтальон, подсобница на Ломоносовском фарфоровом заводе, подсобница на мебельной фабрике, продавец игрушек у метро и на рынке. "Слабый росток моего бизнеса был скошен жестоким серпом августовского кризиса 1998 года", – завершает Зоя свой послужной список.

И все это время Зоя писала стихи – во всех этих цехах, на всех этих рынках, стихи, кого-то восхищавшие, а кого-то возмущавшие. "...Дважды по радио незнакомые мне люди называли меня любимым поэтом... И в то же время мои стихи не раз подвергались яростному неприятию. Особенно в советское время. На публикацию стихотворения "Я – посудомойка" в журнал "Юность" пришли и добрые и возмущенные письма. Даже от вроде бы своих читателей мне приходилось вдруг слышать: "Почему у тебя так мало стихов о Родине?" или "Слишком много о кошках". Как будто объявлен лимит – столько-то можно писать о кошках, а вот о "большой любви" и прочих высоких материях можно писать нерегламентированно".

Вот оно, это стихотворение посудомоечное.

Я – ПОСУДОМОЙКА

Ныряют в теплый океан
Тарелки, ложки… Но сначала
Тарелку, ложку и стакан
Я принести должна из зала.

А в зале – скользкие полы,
Посуды звон и лиц круженье,
И люди, стулья и столы
Мне затрудняют продвиженье.

Но я петляю, как в лесу,
С небрежной грацией вакханки
И тряпку мокрую несу
И полощу ее в лоханке.

Я вижу стол. Он говорит:
"О, горе мне! Я залит щами
И макаронами покрыт
И им подобными вещами.

Стаканов грязных миллион,
Тарелки, крошки, вилки, ложки…"
Так горько жалуется,
Ко мне протягивая ножки.

Я подхожу. Нет, я не трус:
Я оценила обстановку
И вот уж маленький Эльбрус
Сложила весело и ловко.

Крутая хрупкая гора,
Угроза звонкого обвала
Стояла смирно – так добра! –
Покуда стол я вытирала.

Потом, как в цирке, ловкость рук
И никакого нет обмана –
Несу тарелок 20 штук,
15 ложек, 3 стакана…

Я ухожу. А за спиной
Сверкает стол преображенный.
И чей-то взгляд летит за мной
И чей-то шепот восхищенный.

У Зои выходили книги – "Зимнее солнце", "Шестой этаж" и самая главная для нее – "На всякий случай", где собрано все, что она хотела сама: и стихи, и пьесы, и немного прозы, и фрагменты переписки с друзьями, и пародии. Этой книгой она очень дорожит – потому что впервые ей удалось подержать в руках не обычный тоненький поэтический сборник, а именно то издание собственных текстов, о котором она давно мечтала.

Сейчас Зоя Эзрохи очень больна – и все же она согласилась рассказать о себе. Она говорит, что уже давно перестала думать о стихах.

– Я просто устала. Ведь кем я только ни работала – всякими уборщицами, и 7 лет на рынке отстояла, ездила за товаром в Лужники ночными автобусами. Но тяжелее всего было писать стихи на заказ – поздравления, рекламу. У меня получалось хорошо, но как это тяжело! Это такая ответственность, так страшно подвести людей. У меня хорошо получалось, мои дети даже спорили, что мне скажут – "прекрасно" или "чудесно". Но я писала по ночам и от усталости теряла сознание, в общем, врачи мне это запретили. Так что я от стихов устала. И потом, мне иногда до сих пор пишут, случается, и когда хвалят – мне очень обидно, это меня не радует, а расстраивает: хорошая работа осталась неоцененной, невостребованной. Я перечитываю свои стихи – хорошие. Но если бы не хвалили, я бы так и думала – мало ли непризнанных гениев, которых никто, кроме них самих, не понимает. Но когда хвалят – очень обидно.

– Зоя, а с чего все началось, когда вы стали писать, ходили ли какие-то ЛИТО к известным поэтам?

– Ну, года в 4 первый раз что-то сочинила – как все. А ни о каких ЛИТО я до 26 лет вообще не слышала, ни о литературных институтах – что такие бывают. Когда я впервые увидела свои стихи напечатанными – я была потрясена, бегала с этим листочком. Это я подумала – вдруг напечатают, и я деньги получу – вечно денег не хватало. Прошлась по редакциям, но нигде свою тетрадку из рук выпустить не могла, стеснялась. А в "Авроре" была такая Лидия Гладкая, она из меня буквально вынула стихи, похвалила. Но главное, кого я вспоминаю, это Нину Альтовскую, она, кажется, в Союзе писателей была приставлена к молодым поэтам, и вот, она и стихами завладела, и слова нужные сказала. Помню, я к ней прихожу, она отодвигает кучу каких-то стихов и читает про мою собаку Альму и смеется: что делать, я от этого больше удовольствия получаю, чем от всех этих гениев. А я только такие, домашние стихи писала, для своего круга. Поэт Глеб Семенов, замечательный педагог, сидел в той же комнате, и она ему, наконец, сказала – что делать, есть такая Зоя Эзрохи, стихи хорошие, но она только о своей собаке пишет. Он почитал и позвал меня к себе. Ходила к нему, потом к Кушнеру меня позвали. Но я думаю, что если есть в моих стихах что-то хорошее, то это маме надо спасибо сказать, а к ним я попала уже сложившейся. И Семенов при всей своей мудрости и педагогическом таланте тоже пытался меня причесать, сделать, что ли, более печатной. А поэт Илья Фоняков сказал, что стихи мои самой своей природой сопротивляются печати. Как меня все уговаривали поменять фамилию на русскую, но я уперлась – не из национализма какого-то, а просто из упрямства. И стихи мои потом переделывали так, что мать родная не узнает, и к фамилии как-то в журнале "Нева" приставили "на" – "Эзрохина". Но это не спасло, все равно их печатать не стали. Там такой Игорь Михайлов поэзией заведовал, вот он выходит из кабинета главного редактора обескураженный – хотел ему показать, смотрите, как она про грибы пишет, а тот как закричит – грибы, грибы, не там она темы ищет. И брат меня тоже уговаривал – путь пишет, о чем надо, ну, вот она же не хочет, чтобы была война – ну, и пусть пишет об этом! Это было тогда в порядке вещей – "паровозы" всякие в начале сборников – идейные стихи, чтобы за ними напечатать остальные. Страшно сказать, даже у Ахмадулиной они были. А у меня никогда ничего подобного не было. Я пыталась, но не сумела – у меня просто не идет такое.

– Зоя, а если с печатью ничего не выходило, почему же вас не было в андеграунде, в подпольной литературе?

– Я очень не тусовочный человек. Ссорилась, с кем не надо, очень глупо себя вела. Но вот поэт Эрль передал мне, что мои стихи очень понравились Константину Кузьминскому, это культовая фигура, создатель нескольких сборников андеграунда. Мы с ним подружились и два года запойно переписывались. Половина моего сборника должна была войти в его сборник "Зеркало", но этого не случилось – вероятно, из-за моей "нетусовочности". Не знаю, не везло мне, тут и лень моя, наверное, тоже роль сыграла. И все лучшие мои стихи ни по радио читать нельзя, ни печатать. Хотя, может, это и к лучшему. Ведь у нас есть немало поэтов, в которых – как бы два поэта, с прекрасными и ужасными стихами. Первые книги прекрасные, а потом все идет по убывающей – и оканчивается позорными вещами. Мы с Охапкиным как-то говорили, и он сказал, что поэт не должен много печататься. Как я потом оценила это высказывание! Или вот взять Илью Фонякова, которого уже нет в живых: как Кузьминский был мэтром андеграунда, так Фоняков был мэтром совписа – ну, и что? И там, и там были и талантливые, и бездарные люди. В андеграунде есть очень громкие имена, но это ничего не значит. А у Фонякова есть стихи, которые даже входят в мою десятку лучших стихов. Вполне официальные стихи бывают очень хорошими. У Семенова в ЛИТО была, помню, очень интересная беседа о том, нужна ли искренность в поэзии. Да совсем она не нужна, хотя многие хвалят за искренность слабые стихи. Семенов тогда хороший пример привел – "Стихи о советском паспорте" – ведь это агитка, но шедевр. Так что я не против – славьте что угодно, лишь бы стихи были хорошие.

– Зоя, а что это за десятка стихов, которую вы упомянули?

– Ну, на самом деле там уже стихов 30, это любимые стихи. "Если я заболею, к врачам обращаться не стану" Смелякова, например, или его же "Хорошая девочка Лида". А есть и совсем неизвестные имена – поэтов, у которых по одному прекрасному стихотворению. Например, "Гроза" Петра Семынина мое любимое, его никто не знает, а это настоящая классика. Ходасевич, Цветаева. Набоков – "Расстрел". А вот Ахматову я совсем не люблю и не понимаю, мне кажется, у нее ни одной живой строчки нет. Сама же я в последние годы просто запретила себе писать – стихи еще просятся, но я максимум рифму запишу, и все.

– Зоя, вот вы говорите, и не печатали вас, и жизнь такая трудная была – почему?

– Я писала стихи в самые трудные времена. Одну свою маленькую поэмку я написала под дверями кабинетов детской поликлиники, и во время всяких тяжелых работ – уборщицей, подсобницей на мебельной фабрике, в самую запарку я сочиняла, это не мешает. Наоборот, когда я смогла не работать, вот тогда меня все это и покинуло. У меня есть два самых лестных отзыва о моих стихах – один Кузьминского, а другой – торговки яйцами из нашего двора. Я ей книжку подарила, потом смотрю – и подруга ее такую же просит. Я говорю – надо же, я думала, стихи уже никому не нужны, а она говорит – что вы, такие стихи, как ваши, всегда будут нужны.

– И все-таки, Зоя, почему у вас было столько тяжкого труда, столько мытарств – детей одной пришлось поднимать в 90-е годы?

– Да не только у меня – мне кажется, тогда вся страна торговала. Помню, приезжаешь в Лужники в 6 утра – бескрайняя дикая толкучка, маленькие столики, огромная очередь у входа – люди со всей страны. Однажды я что-то забыла или потеряла и вернулась, когда торговля уже почти закончилась, меня еле пропустили милиционеры. Я жалею, что тогда не фотографировала, – позже увлеклась фотографией: это настоящее море, где не видно другого берега – все эти опрокинутые столики, ящики, ряды, ряды. Там стояли учителя, разные интеллектуальные люди – а что делать-то? У меня всегда были очень маленькие зарплаты, позорно маленькие. Первая работа в ГИПХе после техникуме, в Институте прикладной химии: это ночные смены, это вредные вещества, амидол – мы даже без тяги работали, безо всяких средств защиты, на ежегодных экзаменах нам говорили, что токсические свойства этих веществ не изучены. Пока я работала в этом цеху, там 8 человек от рака умерло. И первая моя зарплата была 62 рубля. Потом оказалось, что я и на пенсию-то могла уходить в 45 лет из-за этого амидола, но я этого не знала. Никогда денег не было – но я ни в коем случае не жалуюсь. Жизнь, в общем, счастливая была. И как приятно, когда что-нибудь купишь, – правда, все время прирабатывать приходилось. Пока еще в техникуме училась, подрабатывала на фарфоровом заводе – руки до мяса были стерты – я должна была керамические обломки куда относить. Но я молоденькая была, как на танцы ходила – столько ухажеров было. На мебельной фабрике я двигала шкафы, на тележках их возила, а в конце смены надо было убрать цех – собрать мусор, подмести и огромный ящик с мусором, куда три меня могло поместиться, выволочь во двор и опорожнить. И вот, как конец смены, я начинаю бегать и подкатываться к мужикам – кто бы мне его вынес. Там был такой Митька по прозвищу Митя-зверюга, вот он вынесет ящик, а потом целоваться надо, и я бегаю от него по всему цеху, а он за мной. Окна мыла, когда была уборщицей в кинотеатре "Арс". Помню, меня вывели на улицу, дали все, чем окна мыть, и поставили на табуретку. Как я стеснялась, боялась, что кто-то из ГИПХа пойдет и меня увидит! Работала в Приморском парке на аттракционах, билеты продавала, так там я на горках этих американских могла уже и стоя, и задом наперед, по-всякому кататься – свой человек была. На качели меня ставили, когда не было пары – помню, как я там целыми днями качалась, сейчас я смотреть не могу даже на эти качели.

– А когда началась перестройка, пришлось торговать?

– Да, у меня и стихи об том есть. Сначала мы с соседкой ходили торговать, просто на земле клеенку стелили, она, помню, даже зубными щетками торговала, тогда, в 90-е, все было дефицитом, не понимаю, как выживали. Потом я нашла такую золотую жилу – чирикающих попугайчиков. Меня торговцы гоняли, и я их понимаю – они стоят, а я у них над ухом чирикаю целыми днями. Года два ты только на этих попугайчиках и держались. А потом я раскрутилась, сначала у метро, потом на рынке. Два раза меня судили – мы же бегали от милиции, нас ловили. У метро на Сенной площади было мое место работы, там куча людей стояло вдоль стен, выскакивал милиционер и хватал кого попало, потом всех отводили в комнатку, отбирали товар. Первый раз в милиции как-то поняли, что я одна, больная, с детьми, советовали, что в суде говорить, но вот в суде-то на это вообще не посмотрели. Я четыре раза была в судах – это фикция, а не правосудие. Как я потом ревела после первого суда, как меня тетки утешали! А один дядька, который рядом тапками торговал, сказал – ну, разве вам можно бизнесом заниматься! А когда второй раз на нас налетели, так пока другую тетку трепали, я всех своих попугайчиков под зимним пальто своим спрятала и ни на какой суд больше не пошла. Про торговлю у меня много хороших стихов, никто так не писал!

ЧИРИКАНЬЕ

– Наша мама ходила, чирикая, –
Будут дети писать обо мне, -
Хоть была поэтесса великая
И витала мечтой в вышине.

Шла ли, ехала, быстро ли, тихо ли,
На трамвае, в метро ли, пешком –
Попугайчики радостно тикали,
Если мама качала мешком.

А потом у метро ли, у рынка ли
Свой товар доставала она,
Птички дзинькали, дзинькали, дзинькали,
Словно вдруг наступала весна.

Шел народ, равнодушно, неласково,
С выражением хмурым лица,
Но под звон сувенира китайского
У прохожих теплели сердца.

Макарон покупала на выручку,
Маргарин, мандаринов кило…
А бывало – от бублика дырочку,
Если ей в этот день не везло.

А еще кошек продавала, которые ходили по дощечке, и непрерывно кричала: "Ходим, мяукаем, сверкаем глазами!" Народ у нас жалостливый. Вообще-то продавщицы из магазинов меня гоняли. И вот однажды выскочила одна и схватила мою кошку. Я – за ней, обливаясь слезами. И говорю ей – вот, я инвалид, у меня дети, и так ее разжалобила, что она потом сама бегала по магазину, предлагала всем мою кошку. А у нас и правда не всякий день был хлеб, иногда по 3 дня его не было. Были дни, когда мы жили под лозунгом "Едят только кошки". Помню, как мы с детьми, двумя мальчишками, стояли за минтаем огромную очередь в известном рыбном магазине на Невском. А оставлять их дома – себе дороже. Старший у меня был хулиганистый. Помню, я мечтала о люстре "Каскад" из пластмассовых висюлек. Купила ее, наконец, повесила, пришла домой – эти висюльки – по всей квартире валяются, я рыдаю. У меня и пожары были, и наводнения, в кухне вон до сих пор пол сожженный. Старший был заводила. Как я услышу: "Митя, давай…" – и я уже туда несусь. На старой квартире прикручивала его цепью к кроватке, которую муж сам сколотил, – жили всегда в жутких условиях. А Митя говорит – ничего, все равно Матвейка что-нибудь придумает.

– Когда торговали, приходилось оставлять их на целый день?

– Нет, они мне помогали, приносили товар. Особенно младший, его еще много лет спустя все на рынке помнили. Мобильных не было, у меня была рация – такое мученье! Все я прошла – и рэкетиров, и ворье. Я там ящик устроила запирающийся, оставляла в нем товар, однажды прихожу – он открыт, все украли. Я ни слова не сказала, встала на свое место и стала торговать тем, что с собой принесла.

ТОРГОВЛЯ ИГРУШЕЧНЫМИ ПТИЧКАМИ

Семнадцать градусов мороза,
Не то что дома у плиты
(Читатель ждет уж рифмы "роза",
Но мне нейдут на ум цветы.

Доступны розы мафиози,
Мне совершенно не до роз.
До жизни, адекватной розе,
Мой скромный бизнес не дорос).

Во граде, снегом запыленном,
Стою на площади Сенной
И пред прохожим изумленным
Трясу озябшею рукой.

"Купи, купи, прохожий, птичку,
Послушай, как поет она!
Пусть у тебя войдет в привычку,
Восстав от утреннего сна,

Взять безделушку эту в руки
И за резиночку качать,
И под щебечущие звуки
Счастливый новый день начать".

– Зоя, вы жалеете сегодня, что вас мало издавали?

– У меня когда-то издали книжку в одной кассете с Кривулиным, Охапкиным, и это такая глупость была – 8 книжек продаются только вместе – и получается, что у любителей Охапкина валяются мои сборники, которые им совсем не нужны, а у моих читателей – сборники Кривулина и Охапкина, которые им чужды. Это было единственное официальное издание, а потом я издавала свои книги сама, хоть денег совсем не было. Я занимала, выкручивалась, но зато делала так, как я хочу, – меня никто не издал бы так, как мне надо. И я очень довольна, что успела хоть это сделать – издать книжку свою "На всякий случай". Она и в магазине продавалась, и по рукам расходится. Были такие приятные моменты, когда я видела в Доме книги, как люди листают и покупают мою книжку. А однажды мы разговариваем с Людмилой Левиной, легендарной продавщицей Дома книги, подходит парень, меня отпихивает и протягивает чек: "Две Зои Эзрохи". Мы с ней так переглянулись… Я знаю, что мой читатель шире того, что я имею, и мне обидно, что я до своего читателя не дошла. Не славы ради – пусть бы даже имя мое исчезло, но стихи бы жили – и вот этого не случилось.