Леонид Велехов: Выяснив в первой части нашей программы, как и почему Михаил Алшибая стал коллекционером, во второй попытаемся выяснить, как и почему он стал хирургом. Ведь, в конце концов, это – главное дело его жизни. И для этой цели мы приехали в Бакулевский институт, что на Ленинском проспекте, где Михаил Михайлович заведует отделением, и где он стал из начинающих молодых врачей одним из самых знаменитых, самых лучших хирургов-кардиологов России.
(Видеосюжет о Михаиле Алшибае. Закадровый текст:
В первой части нашей передачи знаменитый московский хирург-кардиолог Михаил Алшибая предстал не в главном своем качестве медицинского светила, проделавшего великое множество операций на открытом сердце, а в образе коллекционера, который собрал более шести тысяч полотен современной отечественной живописи. Да, еще вопрос, кто более знаменит, Алшибая-хирург или Алшибая-коллекционер. Но это в конце концов и не важно, а важно, что один Алшибая дополняет другого, что его таланта, темперамента и жизненного времени хватает на то, чтобы и сложнейшие операции делать, спасая людей, и картины, часто безвестных, незаслуженно забытых художников по всему свету разыскивать, а потом выставлять на всеобщее обозрение, даря этим картинам и их авторам новую, вторую жизнь. Но сегодня все-таки о том, как он в буквальном смысле слова дарит своим пациентам вторую жизнь, и шире – о таком грандиозном, эпохальном достижении человечества, как операции на открытом сердце. Они, к слову, стали делаться в нашей стране совсем недавно, и наш герой был одним из пионеров российской кардиохирургии).
Кабинет Михаила Алшибая
Леонид Велехов: Мы теперь у вас в кабинете, который, впрочем, тоже наполнен всевозможной живописью. Первым делом я бы хотел спросить вот о чем. Ваш интерес к живописи и интерес к медицине имеют какие-нибудь пересечения, общие истоки? Или это родилось как-то в совершенно разных полушариях мозга?
Михаил Алшибая: Я сам очень долго думал над тем вопросом, который вы мне задали. Дело в том, что медицина и искусство в истории довольно тесно переплетены с давних времен. Я обычно говорю, что если начать с античности, с мифологии, то ведь Аполлон - это не только Мусагет и бог всяческих искусств, он еще и бог врачевания. Если не ошибаюсь, Эскулап, Асклепий - это его сын. И если так идти в исторической такой перспективе, то мы можем очень много найти пересечений. Например, такое, забавное. Есть знаменитая фраза, которую затерли, ее часто использовали, повторяют в разных контекстах, берут в качестве каких-то лозунгов - "Vita brévis, ars lónga", в переводе "Жизнь коротка, искусство вечно". Но в действительности это вырванный из контекста кусок фразы, которая принадлежит Гиппократу. И я могу вам ее процитировать полностью. Звучит она таким образом: "Vita brevis (жизнь коротка), ars vero longa (искусство очень обширно), occasio autem praeceps (случай шаток), experientia fallax (опыт обманчив), judicium difficile (суждение затруднительно)". То есть на самом деле Гиппократ говорит не об искусстве вообще, а об искусстве медицинской диагностики!
Леонид Велехов: Прелесть какая! (Смех) Вы потомственный медик в третьем поколении, не так ли?
Михаил Алшибая: Так сложилось. В третьем.
Леонид Велехов: Слышал я, что вы в медицинский поступали против собственного желания.
Михаил Алшибая: Вы знаете, Леня, и мама не хотела. Понимаете, какая удивительная история. И мой дедушка, который окончил в 1916 году Казанский университет, и папа, и мама, и я сам – все мы увлекались литературой, а мама еще и замечательно играла на инструменте. Она окончила музыкальное училище, но началась война. Ее школьный выпускной вечер совпал с днем начала войны. И это, конечно, повлияло. Мама серьезно хотела поступать в консерваторию, но как-то так случайно она пошла в мединститут… Хотя она была очень хорошим врачом и любила, безусловно, свое дело, но всю жизнь она жалела, что она не занимается искусством. И видя во мне с детства… А я в школе писал хорошие сочинения.
Леонид Велехов: То есть вы гуманитарий?
Михаил Алшибая: Да, я считался чистым гуманитарием. Я читал, писал. И мама, чувствуя это, мне все время говорила: "Ну, может быть, не медицина?" А я и сам не очень как бы хотел. Но, с другой стороны, я не понимал, а чем еще, кроме медицины, я могу заниматься?
Леонид Велехов: А отец?
Михаил Алшибая: А вот отец сыграл решающую в моем выборе роль. Папа видел, что у меня есть какие-то там всякие идеи, какие-то попытки заняться чем-то другим, но он мне сказал так, причем, очень ненавязчиво: "Ты знаешь, Миша, все-таки медицина надежная профессия. Я тебя уверяю, что, если бы я не был врачом, то в лагере бы я не выжил".
Леонид Велехов: А он прошел через лагерь?
Михаил Алшибая: Он прошел через лагерь. В 1948 году его посадили по 58-й статье. Поскольку смертная казнь, как вы помните, была отменена на короткое время, он получил двадцать пять лет лагерей. Конечно, он их не отсидел, через восемь лет вышел, в 1956 году. Но это была, конечно, тяжелая история. И он мне сказал: "Я бы не выжил. Мало ли что в жизни может случиться - война, тюрьма. Получи профессию, а там посмотришь. Не понравится, будешь заниматься искусством". Но дело в том, что, конечно, медицина как наука и как практика - это наркотик. Мой учитель Владимир Семенович Работников так и говорил: "Хирургия это наркотик. Ты засовываешь палец, она заглатывает всю руку». Когда я пришел в институт, я влюбился с первых шагов в два предмета - в анатомию и, как это ни странно, в латынь. И я сдуру решил, что я влюбился в медицину, но позже я понял, что это скорее была любовь к искусству. Во-первых, сами эти атласы анатомические, у меня была их целая коллекция, это тоже произведение искусства. Ведь их делали художники в те времена. Сейчас делают фотографически, хотя фотография тоже большое искусство. И вся эта божественная структура, вся эта сопряженность отдельных систем организма, это, конечно, божественное произведение. И вот это, очевидно, меня и привлекло, я сейчас так думаю.
Леонид Велехов: А вот география - Кавказ, Батуми - сыграли какую-то роль в выборе профессии? Я спрашиваю, потому что по моим, может быть, совершенно поверхностным наблюдениям, очень много среди хирургов грузин и прочих «лиц кавказской национальности». Это что, кумовство, клановость или это имеет какие-то свои более глубокие предпосылки?
Михаил Алшибая: В Грузии считалась престижной эта профессия. И очень многие родители мечтали, чтобы их дети стали врачами. Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов тот фактор, что, конечно, именно в южных республиках это была еще и доходная профессия.
Леня, но я точно могу сказать, что география сыграла определенную роль в моем интересе к изобразительному искусству. Дело в том, что Батум, где я вырос, это настолько живописный край! Такие резкие контрасты и невероятная насыщенность колористическая, цветовая, в природе! Батумский ботанический сад - это какой-то просто парадиз, это райские кущи, невероятное напряжение цвета, света. Может быть, это сыграло определенную роль.
С другой стороны, это ведь не просто красивое природное место, но в Батуми было еще нечто романтическое - море, невероятные закаты, рассветы.
Леонид Велехов: Почему "было"? Он не остался таким? Все в восторге от нынешнего Батуми.
Михаил Алшибая: Все в восторге. Но не те, кто в нем вырос. Подлинные батумцы расстроены, потому что пропал вот этот романтический элемент. Это был город, построенный примерно в одно время - в течение тридцати лет в конце XIX - начале XX века. Это были небольшие дома, очень простые, но чудесные. Все крыши крыты марсельской черепице. Советская власть немножко подпортила, построили несколько высоких зданий, но в целом был стиль. Был купеческий Батум, а был такой, как у нас его называли, конечно, с оттенком юмора, колониальный стиль. Кстати говоря, был и конструктивизм. Гостиница "Интурист" - это щусевский проект. Она стоит до сих пор. Это классический конструктивизм - борьба цилиндра с кубом. И я живу в доме, в общем, конструктивистском. Это, может быть, аналог Дома на Набережной здесь, но совершенно другого масштаба. Огромный такой дом, выстроенный из камней взорванного в 1929 году Батумского собора. Это было единственное грандиозное здание в городе. А сейчас выросли большие дома, часто достаточно уродливые, прямо скажем, такая постмодернистская в самом дурном значении этого слова архитектура.
Леонид Велехов: Миша, а когда вы поняли, что именно хирургия - это ваше?
Михаил Алшибая: На первом курсе, вот как началась анатомия. Анатомия - это один шаг до хирургии. Я могу абсолютно точно сказать, что в самом начале третьего курса я знал, что я буду только хирургом и больше никем. И, конечно, это возникло еще раньше. Знаменитый батумский хирург, друг моей мамы… А мама ужасно не хотела. Она говорила: "Миша, только не хирургия!"
Леонид Велехов: Да?! (Смех)
Михаил Алшибая: И я понял через много лет, почему она так говорила. Она же была врачом с огромным стажем. Она понимала трагедию этой профессии. Так вот, ее друг хирург наш знаменитый спросил ее однажды: "Ну, как ваш сыночек?" "Вы знаете, - она ему говорит, - он будет теоретиком. Его увлекает наука". И он ей отвечает: "Ну, конечно, я уверен, что он будет хирургом". Он меня знал с детства. (Смех). Так и сложилось.
Леонид Велехов: Но ведь тогда, когда вы учились, коронарной хирургии еще не было, насколько я понимаю, во всяком случае, у нас, в Советском Союзе?
Михаил Алшибая: На самом деле, она уже была. Я поступил в медицинский институт в 1974 году, а первая операция аортокоронарного шунтирования в нашей стране была сделана в 1971 году, хотя это тоже не совсем так. Дело в том, что, если быть совершенно точным, то первая операция прямой реваскуляризации миокарда была выполнена в 1964 году в Ленинграде тогдашнем Василием Ивановичем Колесовым.
Леонид Велехов: На людях или на собаках?
Михаил Алшибая: На людях. А на собаках, раз уж вы задали мне этот вопрос, в нашей стране первые операции были выполнены в начале 50-х годов Владимиром Петровичем Демиховым в Москве. Это был гениальный экспериментатор. Он не был врачом. Он были биологом. И он придумал эту операцию и успешно осуществил ее в эксперименте на собаках. А Колесов в Ленинграде в основу своих операций в клинической практике положил именно эксперименты Демихова. Но, на самом деле, вся эта история в мире еще более давняя. В этом году мы отмечаем пятидесятилетний юбилей операции аортокоронарного шунтирования. И я в рамках нашего съезда, который будет проходить в ноябре, состоится ежегодный съезд сердечнососудистых хирургов. Он всегда проходит на базе нашего центра. И я включил в программу, и все это было поддержано, специальное секционное заседание, посвященное пятидесятилетнему юбилею коронарной хирургии. И вот только что вышла статья блистательного, замечательного историка медицины из Гарварда Дэвида Джонса, которая называется "Коронарное шунтирование. 50-летний (или 107-летний?) юбилей". Он совершенно справедливо поднимает вопрос - от какой даты мы должны вести отсчет?
Дело в том, что, говоря о пятидесятилетнем юбилее, мы имеем в виду первую операцию, выполненную, как считается, в мае 1967 года великим аргентинским хирургом Рене Фаволоро. И, в общем, большинство считает ее первой операцией аортокоронарного шунтирования. Но это тоже не совсем так. Дело в том, что в мае 1967 года он выполнил несколько иной вариант вмешательства. И только в октябре того же года он сделал собственно аортокоронарное шунтирование. Хотя, если быть до конца справедливым, то и это еще был не окончательный вариант. А первую операцию в эксперименте шунтирования коронарных артерий в мире сделал великий физиолог, экспериментатор, Нобелевский лауреат Алексис Каррель в 1910 году. В том самом году, когда он получил Нобелевскую премию за разработку сосудистого шва. Так что, в общем, эта история довольно неясная.
Леонид Велехов: Да, запутанная. Но ведь, я вас слушал и вспоминал: 1967 год – это, что, почти одновременно было с первой операцией по пересадке сердца, проведенной Крисом Барнардом?
Михаил Алшибая: Да! В этом году празднуют одновременно пятидесятилетие пересадки сердца и пятидесятилетие аортокоронарного шунтирования. Пересадка сердца - в декабре 1967 года. Это все очень сильно было переплетено в истории.
Леонид Велехов: Неужели это равной сложности операции? Мне казалось, что пересадка сердца - это, вообще, вершина вершин!
Михаил Алшибая: Там сложности другого характера. Донор, проблема моральная, проблема биосовместимости. Кстати, Владимир Петрович Демихов, гениальный экспериментатор, которого я упомянул в связи с аортокоронарным шунтированием, его главный вклад заключается в разработке эксперимента по пересадке сердца. И существует то ли легенда, то ли это факт, что Крис Барнард посещал его здесь. И говорят, что в день, когда он сделал первую пересадку Блайбергу в Кейптауне, он звонил даже в Владимиру Петровичу Демихову.
Леонид Велехов: Ух, ты!
Михаил Алшибая: Потому что Демихов разработал в эксперименте, я боюсь ошибиться, но, по-моему, несколько десятков различных способов пересадки. И эти проблемы были тесно переплетены. Скажем, в знаменитом госпитале Groote Schuur в Кейптауне, где работал Крис Барнард, где он сделал пересадку сердца, бок о бок с ним работал великий человек, Роберт Гёц, бежавший от фашизма из Германии, через Швейцарию, попавший, в конце концов, в Южную Африку. Они работали в тесном контакте. А Роберт Гёц сделал, возможно, первую операцию прямого коронарного шунтирования, но уже будучи в Нью-Йорке в знаменитом госпитале в Бронксе. И это тоже предмет неких споров и обсуждений. Но то, что он сделал эту операцию, это абсолютный факт.
Леонид Велехов: Я не помню, кому принадлежит высказывание о том, что в ХХ веке было два великих достижения - полеты в космос и операции на открытом сердце.
Михаил Алшибая: По-моему, это сказал Рональд Рейган.
Леонид Велехов: Он не преувеличивал? Вы тоже считаете, что это так?
Михаил Алшибая: Бесспорно! Операция аортокоронарного шунтирования в какой-то период времени выполнялась… Ну, скажем, американцы их делают семьсот тысяч в год. Кстати, потом появились эндоваскулярные процедуры, так называемые стенты. Они отняли часть больных, но сейчас опять идет возврат. Потому что во многих случаях эти стенты все-таки себя не совсем оправдывают. И более надежно - сделать операцию. Я не знаю, есть ли такая статистика, но я думаю, что ежедневно в мире выполняются тысячи этих операций. А полеты в космос достаточно все-таки редки.
Леонид Велехов: Да, и далеки от наших повседневных нужд.
Михаил Алшибая: Совершенно верно. Здесь есть еще один важнейший момент, важнейшая деталь. Дело в том, что операция аортокоронарного шунтирования, ее изобретение и внедрение в практику, изменило облик хирургии. Эта операция оказалась настолько эффективной, настолько элегантной, что она изменила представление общественности о том, что такое хирургия. До аортокоронарного шунтирования хирургическое отделение все-таки рассматривалось как в какой-то степени вариант пыточной камеры. Коронарная хирургия превратила кардиохирургию в некий визит в клинику красоты. Дело в том, что путь разработки этой операции… А путь был крайне сложный. Потому что коронарному шунтированию предшествовал большой период так называемой непрямой васкуляризации миокарда. Это название эти операции получили уже после изобретения прямой васкуляризации, шунтирования. До этого их называли просто "реваскуляризация". Эти операции разрабатывали великие люди - Клод Бек, Чарльз Бейли. Это были выдающиеся прорывы, но это были несовершенные операции. Был такой Артур Вайнберг, который разработал операцию имплантации в толщу сердечной мышцы кровоточащей артерии. Клод Бек обдирал, скарифицировал эпикард. Блестяще об этом пишет упомянутый мной Дэвид Джонс, когда Фаволоро изобрел аортокоронарное шунтирование, моментально на смену скарифицированным ободранным желудочкам сердца пришла элегантнейшая, изысканная операция. Я иногда сравниваю эту хирургию с от-кутюр. Это высокое шитье в том смысле, что все делается индивидуально по очень точным лекалам, хотя они варьируются в соответствии… И я вас уверяю, хорошо наложенные аортокоронарные шунты, вся эта конструкцию, производит необычайно эстетическое впечатление на человека, которому доступна эта эстетика, который знает, что такое анатомия. Это очень анатомичное, физиологичное вмешательство. И, конечно, оно изменило лицо хирургии в целом.
Более того, дело в том, что мы ведь шьем на сосудах очень малого калибра. И это требует высочайшей прецизионности, как мы говорим, точности. Мы используем лупу, увеличение. Некоторые хирурги оперируют даже с микроскопом, например, Ренат Сулейманович Акчурин, я знаю еще хирургов в мире. Используются тончайшие нити, микрохирургические инструменты. И все это превратило эту хирургию в очень точное, аккуратное, прецизионнейшее дело. И это косвенно повлияло и на другие области хирургии. Хирурги, которые работают с более грубыми тканями, поняли, увидев это, что надо быть более точным, более прецизионным. Они тоже стали использовать атравматические игры и так далее и так далее. Так что, эта операция сыграла гигантскую социальную роль. И то, что ее и вообще сердечную хирургию в ХХ веке сравнивают с полетом в космос - это, конечно, я думаю, абсолютно адекватное сравнение.
Леонид Велехов: Миша, но ведь, насколько я понимаю, наше отечество долгое время отставало по этой части, несмотря на все открытия Демихова, Колесова и прочих?
Михаил Алшибая: Совершенно верно. Вот в этом огромный парадокс. Как говорится, нет пророка в своем отечестве. Колесова просто травили наши отечественные кардиологи. Причем, сохранились и все материалы этих съездов, где выносили резолюцию - запретить дело антигуманную операцию. Самое интересное, что Роберт Гёц, о котором я говорил, который в Америке сделал первую такую операцию, тоже встретил жесточайшую оппозицию.
Леонид Велехов: Они же отбирали у них пациентов.
Михаил Алшибая: И это тоже, конечно. Но всегда так к новшествам, а тем более в то время эти операции на мелких сосудах двухмиллиметрового диаметра… Дело в том, что в медицине консерватизм традиционно существует. И он даже в какой-то степени оправдан, потому что вы имеете дело с человеком. Нельзя делать резких движений.
Леонид Велехов: Я бы и на собаках не делал резких движений тоже.
Михаил Алшибая: Но собаки сейчас вообще запрещены. Это все относится к тем временами, и у нас тоже.
Леонид Велехов: Миша, а когда вы сделали свою первую операцию на открытом сердце?
Михаил Алшибая: Я сделал ее весной 1986 года. И это был, конечно, для меня драматический момент моей жизни. Как я вам уже говорил, я влюбился в хирургию. И примерно с пятого курса мединститута, будучи еще студентом, я ходил в клинику. И мне иногда позволяли, естественно, под наблюдением опытнейших замечательных учителей делать операции. Начиналось все с аппендицита, грыжи и так далее и так далее. У меня некоторый, не очень большой, но все-таки какой-то опыт общей хирургии, которую я очень любил. А с 1981 года я уже пришел в Институт Бакулева. И еще в течение пяти лет… Мне еще очень рано позволили. Я делал сначала сосудистые операции на периферических артериях. И вот в 1986 году я впервые сделал самостоятельно. Но, конечно, все равно было наблюдение. Рядом со мной стояли старшие люди - Владимир Семенович Работников, Виктор Павлович Керсман, был у нас замечательный хирург (он уже много лет работает в Израиле), Тимур Валерьянович Василидзе, тоже был замечательный. И они как бы это контролировали на первых порах. Понимаете, прежде чем сделать самостоятельную операцию, я сотни раз ассистировал сначала в качестве четвертого ассистента, третьего, а потом уже первого ассистента, то есть выполнял отдельные этапы этой операции. Вот такой очень постепенный процесс, который требовал, конечно, гигантских усилий, огромной траты времени в практической работе и, конечно, в теории. Потому что кардиохирургия, а честно говоря любая хирургия… Если хирург постоянно не занимается наукой, не читает, не пишет, то это не совсем полноценная работа, а тем более в нашем деле, когда каждый день происходят какие-то перемены, появляются новшества, изменяются методики. Я пошел по этому пути. Я приверженец такой академической хирургии. И я считаю, что не бывает чисто практической хирургии. Уверяю вас, что, например, в США хирурги, работающие в частных клиниках и, казалось бы, зарабатывающие деньги, они все время читают. Все они занимаются какими-то научными исследованиями. Потому что без этого в современном мире не мыслим…
Леонид Велехов: Сколько вы сделали всего операций на открытом сердце?
Михаил Алшибая: Лет пятнадцать-двадцать назад, когда я делал не так много операций, я мог абсолютно точно сказать, сколько я лично сделал операций. С какого-то момента я прекратил считать. Более того, у меня были такие альбомчики, где я зарисовывал каждую операцию. Я и сейчас иногда рисую. Скажем так, может быть несколько тысяч, тысячи три с половиной - четыре. Дело в том, что восемнадцать лет наше отделение существовало на базе 15-й Городской больницы. Это была идея Владимира Ивановича Бураковского, который понял еще в конце 70-х годов, что коронарная хирургия - это массовая хирургия. И у него возникла идея - вынести ее за стены академического института в широкое здравоохранение. И с этой целью в 15-й больнице в 1981 году было создано… То есть наше отделение как бы переехало туда на клиническую базу, притом, что мы продолжали быть сотрудниками института, участвовали во всех научных и так далее мероприятиях. И вот в этой 15-й больнице мы пробыли восемнадцать лет. За это время там было выполнено, по тем временам это была очень большая цифра, с 1982 года по 1999 год там было выполнено более трех тысяч операций аортокоронарного шунтирования. А с тех пор, как мы вернулись в 1999 году на Ленинский проспект после того, как вошел в строй наш корпус нашего центра на Рублевском шоссе, с тех пор выполнено пять тысяч операций. Я из них сделал процентов семьдесят, наверное.
Леонид Велехов: Недурно!
Михаил Алшибая: Плюс тот опыт. Где-то в районе четырех - четырех с половиной тысяч операций. Уверяю вас, что это так уж много, хотя все-таки довольно прилично.
Леонид Велехов: А в целом то отставание, которое было от западной, от американской кардиохирургии, уже преодолено?
Михаил Алшибая: Конечно! В значительной степени по очень многим параметрам оно, по крайней мере, резко сократилось и фактически преодолено. Может быть, по количеству выполняемых операций, скажем, на миллион населения в год мы все-таки отстаем. Но по показателям результатов летальности госпитальной, осложнений, в общем, практически сейчас значимой разницы нет. И если, что греха таить, в прошлые времена, пятнадцать-двадцать лет назад, мы иногда советовали каким-то близким людям, имеющим такую возможность, ехать в другие страны, то сегодня, по крайней мере, когда речь идет об аортокоронарном шунтировании или операциях, которых я делал довольно много, это операции по поводу осложнений инфаркта миокарда, я могу твердо сказать, что можно делать здесь с такими же надежными результатами, как и во всем мире.
Леонид Велехов: Действительно ли это так или миф, что перелом в отечественной кардиохирургии связан с ельцинской операцией 1996 года?
Михаил Алшибая: Безусловно!
Леонид Велехов: Но вы действительно ему первым поставили диагноз, причем дистанционно?
Михаил Алшибая: Да, я услышал по телевизору (это было еще время, когда я смотрел телевизор), что у Бориса Николаевича сердечный приступ, нестабильность, стенокардия. Там прозвучали такие слова в информационном коротком выпуске. А поскольку я всегда дружил с журналистами, то мне тут же позвонил мой приятель, может быть, даже вы его знаете, Илья Мильштейн.
Леонид Велехов: Он наш автор постоянный, колумнист.
Михаил Алшибая: Мне позвонил Илья и сказал: "Миша, что это означает?" И я ему ответил, имея информацию из телевизионной программы. Я ему сказал: "Илья, если то, что прозвучало, это действительно соответствует истине (потому что тогда все говорили, что, может быть, просто красивое прикрытие каких-то других проблем со здоровьем), то скорее всего ему необходимо выполнить коронарографию. И с высокой вероятностью он нуждается в операции аортокоронарного шунтирования". В то время стенты еще не использовались. Только было самое начало. Он меня спросил: "А можно я на "Эхе Москвы" это озвучу со ссылкой на тебя?" Я говорю: "Ну, конечно! Это мое мнение как врача". Прошло полтора месяца, и вновь повторился еще один приступ. И опять эта информация. Он позвонил мне еще раз и опять спросил, что это означает. Я ответил: "Илья, то же самое я могу ответить. Скорее всего, у него коронарная болезнь. Ему нужна операция коронарного шунтирования". И опять он попросил у меня разрешения от моего имени озвучить это на радиостанции "Эхо Москвы". А потом была вот такая история. Все это происходило летом 1995 года. А в самом конце года он мне предложил, Илья, сделать большой материал для "Нового времени". И мы сделали с ним в виде интервью довольно большой материал. Он назывался "Высокая болезнь". И у Ильи была своя задача, потому что, конечно, его волновали судьбы… Он политический все-таки журналист и так далее. А у меня была своя задача. Она была очень проста. И это было не единственное мое интервью. Дело в том, что в то время крайне не популярна была операция аортокоронарного шунтирования в нашей стране. Кардиологи писали ужасные вещи, что эта операция сопровождается… Хотя, конечно, результаты в то время были не такие хорошие. Но любому здравомыслящему человеку, тем более, кто читал западную литературу, где эти операции шли полным ходом, было ясно, что это магистральный путь. И у меня была одна-единственная цель - популяризировать эту операцию.
Леонид Велехов: Промоушен такой мощный.
Михаил Алшибая: Да. И фактически мы говорили не столько о болезни Ельцина, сколько я рассказывал о коронарной хирургии, в чем ее смысл, как ее делают. Естественно, касались и здоровья президента. И когда этот материал вышел в январе или феврале 1996 года, то есть где-то за полгода до операции…
Леонид Велехов: И до выборов, и до операции.
Михаил Алшибая: Да. Эта статья произвела в мире довольно сильный резонанс. И самое анекдотическое в этом деле, что в официальной биографии Ельцина есть маленькая фраза, что впервые мысль высказал кандидат медицинских наук Алшибая. Ну, и мне было смешно. В общем, журналисты так раскрутили эту тему, что, я помню, Валерий Иванович Шумаков в 1996 году, как раз накануне операции Ельцину, Лео Антонович устроил грандиозное мероприятие. Это была конференция, посвященная истории сердечнососудистой хирургии. Она как бы косвенно была приурочена к двухлетию со дня смерти Владимира Ивановича Бураковского. И это было как раз накануне ельцинской операции. Все бурлило. Приехал сам Дебейки, приехали величайшие хирурги мира, друзья Владимира Ивановича Бураковского. И я помню такой эпизод. Я иду, огромное количество народу, и Валерий Иванович Шумаков, которого я очень глубоко уважал, дружу с его сыном, это мой близкий человек, вдруг: "Иди сюда!" Подзывает меня. "Это ты Ельцину диагноз по телевизору поставил?" (Смех). "Да, Валерий Иванович, я". "Ну, ладно, иди. С тобой все ясно".
Леонид Велехов: И напрашивается, может быть, глупый, но совершенно неизбежный вопрос. А почему не вы его оперировали?
Михаил Алшибая: С этим тоже была связана некоторая интрига. Дело в том, что на следующий день после того, как Ельцин объявил, что он будет операцию, ко мне и ко всем другим, нас в то время было не так много, специалистам по коронарной хирургии пришли десятки журналистов из всех СМИ всего мира. Ко мне пришло, по крайней мере, двадцать или двадцать пять изданий. Такие монстры как NBC, американские гигантские телевизионные компании. Причем, география была широченной. Например, газета "Асахи", парижские ребята TF-1, TF-2, журнал… Короче, я уже плохо это помню. И вот очень приятные отношения у меня сложились с газетой "Нью-Йорк Таймс". Там был изумительный парень, он был историк медицины. Он окончил медицинский колледж и заведовал медицинским отделом "Нью-Йорк Таймс". И он трижды брал у меня интервью. Он подарил мне свою потрясающую книгу, посвященную первопроходцам медицины, которые ставили эксперименты на себе самих. Сейчас не помню его фамилию. И очень многие приходившие держали в руках номер этого "Нового времени". И все, конечно, задавали мне этот вопрос: "А как вы догадались?" Конечно, было смешно. Потому что это просто совершенно мне было ясно как профессионалу. Если у человека тяжелая форма ишемической болезни сердца, значит, речь идет о коронарографии и аортокоронарном шунтировании. Вот такая странная была…
Леонид Велехов: В общем, этой историей с Ельциным вы пробили ваше направление, такое магистральное.
Михаил Алшибая: А почему не я? Потому что все-таки там был серьезный отбор. Там выбирали. Я думаю, что это был абсолютно точный выбор.
Леонид Велехов: Может быть еще именно потому, что вы это все засветили в прессе. Может быть, они не захотели как бы?
Михаил Алшибая: Ну, я был еще в то время все-таки сравнительно молодой человек.
Леонид Велехов: А Акчурин уже был тогда светило, да?
Михаил Алшибая: Ну, что вы! Опытный человек, я его глубоко уважаю. Но я должен сказать, что с моей точки зрения это действительно был поворотный момент. Потому что, естественно, для каждого обычного человека было очевидно - раз президент России идет на такую операцию, значит, эта операция чего-то стоит. Но сдвиг этот произошел не сразу. Это все равно был довольно медленный еще процесс, но, в конечном счете, все сдвинулось. Ну, конечно, огромную роль сыграла деятельность нашего теперешнего директора, тут нечего говорить, но и других - того же Акчурина и так далее. Но я считаю, что это действительно был поворотный момент в истории этой операции.
Леонид Велехов: Миша, а в вашей практике были такие какие-то трагические неудачи?
Михаил Алшибая: Леня, ну, конечно, были.
Леонид Велехов: По вашей какой-то не то, что вине, но какой-то ошибке?
Михаил Алшибая: Леня, вы задали сейчас самый важный, может быть, и самый точный вопрос. Вот это именно то, как я думаю теперь, почему моя мама так сопротивлялась тому, чтобы я был хирургом. Потому что она это все знала. Я вам скажу так. Понимаете, публичные рассуждения на эту тему немножко профанируют это дело. Может быть, они и не нужны, но я скажу коротко так. Всем понятно, что не ошибается только тот, кто ничего не делает. Я сказал эту банальность. Конечно, бывают ошибки. Еще один важный момент. Эта система построена таким образом… Понимаете, человек, осуществляющий мануальные действия, не может не ошибаться. Я иногда говорю, человек идет, споткнулся, подвернул и сломал лодыжку. Но он же сломал несознательно. Движение, мануальные действия они всегда… Можно оступиться. Канатоходец может оступиться, но у него страховка. Вот это очень важно.
Леонид Велехов: Миша, а теперь, выходя на финальную коду, я бы хотел в ней соединить два ваших облика, две стороны вашей личностной медали. Сердце, которое вы каждый день видите, как материальный сгусток нервных, мышечных тканей, вместе с тем, остается для вас образом, метафорой и, вообще, чем-то непостижимым?
Михаил Алшибая: Я вспоминаю такую статью, опубликованную в 1951 году. В США есть такой знаменитый Смитсоновский институт. Он ежегодно публиковал и, наверное, сейчас публикует годовой отчет. И вот в таком отчете 1951 года Смитсоновского института опубликована великолепная статья, которая называется "History of the mechanical heart" ("История механического сердца"). Важно отметить, что первая операция с использованием механического сердца или искусственного кровообращения, как мы сейчас говорим, была выполнена на человеке только в 1953 году. Эта статья опубликована еще до того, как эти операции были внедрены в клиническую практику, но что-то витало в атмосфере. И дело в том, что в самом этом Смитсоновском институте (это что-то вроде нашего Политехнического музея) была собрана большая коллекция вот этих аппаратов, заменяющих временно кровообращение. Кстати говоря, большая часть этой статьи посвящена знаменитому стеклянному сердцу, который сконструировал вместе с Алексисом Каррелем. Знаменитый летчик Чарльз Линдберг, совершивший первый трансатлантический перелет. Это была грандиозная история! И она подробно описана в этой статье, как свояченица Чарльза Линдберга, сестра его жены, страдала пороком сердца, митральным пороком. И лечащий врач сказал Линдебргу, что "если бы существовал аппарат, который бы позволил на время остановить сердце и заменить его работу, то можно было бы исправить порок". И Линдберг так воодушевился этой идеей, что он нашел Карреля, поехал к нему. И они вместе создали… Существует схема этого сердца. Кстати говоря, там, в этом Смитсоновском институте в одном из залов я просто видел картинки. Под потолком висит этот самолет "The spirit of St. Louis" ("Дух Сент-Луиса"), на котором Линдберг совершил первый трансатлантический перелет. Так вот, эта статья, абсолютно научная, изучающая идею искусственного кровообращения с XVIII века - тогда она уже возникла! - и до начала 50-х - конца 40-х годов, начинается такими словами - "Слово "сердце" для нас всех означает нечто большее, чем механический насос. О добрых людях мы говорим, что у него большое или мягко сердце" и так далее и так далее. Конечно, отрешиться от этой идеи как большинство слов, особенно тех, которые употребляют в широком обиходе, имеют какое-то двойное значение. Мы говорим - двойной смысл, дополнительная коннотация. Мы говорим - искусство. Можно сказать - искусство сервировки стола, например, или искусство ремонта велосипеда или карбюратора. И мы называем все это искусством, не думая о том, что в подлинном значении искусство это нечто иное. Вот также и с сердцем. Употребляя это слово, мы часто имеем в виду нечто… Это своего рода не эвфемизм, но подмена какая-то происходит понятия. Говоря о сердце, мы часто имеем в виду человеческую душу, хотя, что такое душа - это тоже совершенно непонятно. Так что, конечно, отрешиться от этого нельзя.
Но я вам скажу другую вещь, что меня больше восхищает каждый раз, как бы задевает мое сердце в фигуральном значении. Это, конечно, невероятно совершенная конструкция этого органа. Это действительно сгусток гармонии. У Леонардо да Винчи есть такая немножко пафосная фраза, это подлинная его фраза. Он написал, имея в виду сердце: "Чудесное орудие, созданное верховным художником". (Смех). Пафосная, но в то же время, я считаю, очень точная фраза. И второе, что меня поражает, как болезнь может разрушать эту гармонию. Сердце все как бы в золотом сечении. Это абсолютно совершенное архитектурное сооружение. А вот болезнь, я сегодня оперировал, там эта гармония нарушена. Я могу тоже привести еще одну пафосную фразу, которая меня поражает. Дело в том, что я абсолютно точно могу сказать, что моя задача эту гармонию воссоздать. И вот другой великий человек века Иоганн Вольфганг Гете, который не имел никакого понятия о медицине, о хирургии… Хирургии, вообще, тогда в современном смысле не было. Что тогда была хирургия в начале XIX века? Но он был все-таки естествоиспытатель. У него есть своя теория растений, во многом замечательная, изумительная. Он увлекался минералогией. Существует минерал, кстати, в моей коллекции он есть, который носит его имя - гётит. И вот фактически ничего не зная о хирургии, но понимая устройство этого мира, этот великий философ, поэт и так далее сказал такую фразу, что "хирургия есть божественное искусство, поскольку она имеет дело со священным человеческим образом". И дальше он говорит, что "ее задача в том, что если гармония этого образа где-то будет нарушена, хирургия направлена на ее восстановление". И вот таким образом этот гениальный человек за 150 лет до того, как появилась реконструктивная хирургия, восстановительная, он понял, в чем заключается главная цель, задача, смысл хирургии. И вот это то, что больше всего меня впечатляет во время операции.
Леонид Велехов: Занятие медициной укрепляет или разрушает веру в божественный замысел и промысел?
Михаил Алшибая: Во-первых, я не уверен в том, что все-таки существует этот божественный промысел, хотя мне хотелось бы в это верить. Я человек не религиозный в том смысле, что, по крайней мере, не конфессионален, никак не отношусь ни к каким религиям. Я посещаю храмы, но все-таки исключительно с целью познавательной, а иногда даже из эстетических каких-то… Вы понимаете, о чем я говорю. Я считаю, что храм в душе у человека. Как Иисус Христос говорит у Булгакова или где-то еще - в сердце. И да, и нет. Разрушает отчасти, потому что ты видишь болезнь. И ведь это тоже проявление жизни. Ты видишь, как страшны могут быть проявления жизни и течение человеческого старения, постепенного отмирания органов. Я сейчас условно говорю. И в то же время ты видишь, безусловно, красоту. И даже в этом увядании, и в этом разрушении есть какой-то тоже эстетический момент. Я не знаю, как ответить на этот вопрос.
Леонид Велехов: Тем не менее, ответ был замечательный. Миша, спасибо большое! Это было грандиозно.
Что еще добавить? Искусство бессмертно, жизнь конечна. Собирая картины, чаще всего забытых и чаще всего незаслуженно забытых художников, коллекционер Алшибая дает им новую жизнь, спасает от забвения. Оперируя на сердце, хирург Алшибая продлевает этому сердцу жизнь. Так что, в конечном счете все сходится в одну точку - борьба со смертью, с обреченностью и конечностью земного существования. Простите, если получилось немного пафосно.
