В Москве 16 сентября состоялась лекция под названием "30-е глазами детей". На ней были представлены письма и картинки советских детей, которые они отправляли своим родственникам, арестованным в годы массовых репрессий, а также на имя Берии и Молотова. Мероприятие было организовано обществом "Международный Мемориал". По словам организаторов, занятие было предназначено прежде всего для детей, и взрослых просили приходить на него только в сопровождении ребенка.

О том, чем ценны свидетельства детей 1930-х годов и почему о них важно говорить с современными маленькими россиянами, в интервью Радио Свобода рассказал автор лекции, сотрудник общества "Мемориал", историк Сергей Бондаренко:

– Каким образом мы можем понять что-то о советском ребенке 30-х годов – о самом ребенке и о том, как он смотрел на внешний мир? Не так много, на самом деле, об этом известно. Я работаю с материалами, которые есть в архиве "Мемориала", это письма, дневники, фрагменты из газетных публикаций того времени, чтобы немножко, в самом первом приближении воссоздать мир советского детства 1930-х годов.

– А как собирали эти материалы?

– В основном их приносили сами люди в архив общества "Мемориал" еще с конца 80-х годов. Это в основном какие-то частные, домашние вещи. Поскольку большая часть из них связана с семьями, где люди были арестованы, то это письма, которые дети отправляли своим родителям в лагерь. Как правило, это письма, которые доходили, потому что они тем или иным образом в семье остались. Это дневники, которые тоже сохранились в семье. Иногда тот же самый человек, который был ребенком в 30-е годы, в конце 90-х – в начале 2000-х этот дневник отдал. И потом я хочу попробовать, если получится, использовать письма, которые я видел в следственных делах, т. е. которые хранятся в архиве ФСБ или Госархиве. Там иногда прямо в делах есть письма, которые писали дети в защиту своих родителей, например, на имя Берии или на имя Молотова в конце 30-х или даже в начале 40-х.

– В анонсе мероприятия написано, что это занятие для детей. Взрослых просят приходить именно с детьми. На какой возраст вы ориентируетесь? Почему, с вашей точки зрения, сейчас важно современным детям рассказывать об этой истории?

– То, что написано в анонсе, это, на самом деле, конечно, некоторое лукавство. Это и для детей, и для их родителей. Но это, в каком-то смысле, очень понятная вещь. Потому что это письма, написанные детьми. Там описаны очень узнаваемые ситуации. Это какие-нибудь истории, какие у меня оценки в школе, или как у меня с одеждой, или, например, что я вчера ел на обед. Мне кажется, что весь контекст того, что происходит внутри этих писем, это все довольно понятно. Детей мы приглашали, чтобы раздать им эти письма, чтобы они попробовали сами их зачитать, понять их, рассказать другим, что они поняли, чтобы мы вместе порассуждали и попробовали воссоздать ту картину, которая в этих письмах есть.

– Есть ли что-то общее между той картиной 1930-х, которую восстанавливаете вы и тем, как об этом времени рассказывают детям в современных школах?

– Мне кажется, пересечений очень мало. По разным причинам, в том числе по тому, что школьная программа вынуждена очень быстро гнать. И про 30-е годы нужно очень быстро рассказать. Конечно, то, о чем мы говорим, это такая очень условная частная неформальная история, которая существует совершенно параллельно тому, что рассказывают в школе. В этом смысле всегда, по-моему, такие вещи хорошо работают. Общество "Мемориал" всегда на подобном материале устраивало какие-то свои лекции или выставки, чтобы просто рассказать историю какого-то конкретного человека или каких-то людей на основе того, что они сами о себе рассказали и когда-то записали. Это действительно редко бывает в учебниках и об этом редко рассказывают в школе.

– Вы упомянули, что среди этих документов есть письма, которые остались в следственных делах. Есть что-то, что вам особенно запомнилось, как особо трогательное? Что вас лично впечатлило?

– Сложный вопрос. Но я бы сказал, что меня впечатлила сама идея того, как происходит коммуникация между ребенком, например, и родителем, когда они пишут письма друг другу. Например, отец расстрелян, мама в лагере, и ребенок 10–12 лет пишет письмо. Это очень сложный жанр. С одной стороны, ребенок пытается написать своему родителю, которого он, может быть, не видел уже 5–6 лет и едва помнит. А мама, например, хочет ответить каким-то очень личным письмом, но не может часто, потому что все эти письма проходят через лагерную цензуру. Мне кажется очень будоражащей сама эта попытка личного общения в ситуации, когда есть кто-то третий, кто смотрит, контролирует, кто это обязательно прочтет. На самом деле, довольно много можно размышлять о том, как это все в действительности существовало и работало.

– А по тем письмам, которые вы читали, у вас сложилось понимание, насколько глубоко дети осознают, что происходит с их родителями?

– Здесь очень сложно реконструировать. Но мне кажется, что понимали какие-то общие вещи, которые я и хотел попробовать объяснить на лекции. Что близкого человека нет, он где-то далеко. К нему нельзя приехать, тем не менее он где-то там, и он жив, и есть надежда, что он вернется. А почему он там, виноват ли он? Это тоже все проявляется, но уже скорее в письмах, например, подростков. Или когда ребенку, например, нужно вступить в комсомол, когда возникает какой-то политические или идеологический вопрос, это все позже. Как правило, до 12–13 лет – это скорее такие совсем простые и семейные письма.

– А та подборка, которую вы представляли в парке Горького, это письма детей какого возраста?

– Они разные, но, мне кажется, что самый младший – это лет шесть, а самому старшему мальчику, кажется, 16 лет.

– Как вы думаете, детский взгляд на мир изменился с тех пор?

– Я думаю, что, конечно, самым фундаментальным образом изменился. Я бы сказал, что это совсем-совсем разные миры. Главное их пересечение – это, пожалуй, семья. Все равно в том или ином мире у ребенка есть семья и какая-то модель отношений с родителями, какой-то способ с ними разговаривать. Я бы попробовал как раз на этом основываться, нужно реконструировать эту ситуацию – ребенок, мама, папа, которые пытаются как-то друг друга понять, что-то друг другу сказать и находятся в таком странном, неясном положении почему-то в отрыве друг от друга.

– А почему вы решили заняться такой темой?

– Я, на самом деле, не большой специалист конкретно в этой теме. Но я занимался довольно долго культурой 1930-х годов и советской историей. Вообще общество "Мемориал" всегда работает с частной коллекцией, с личными историями. Мне кажется, что довольно интересно попробовать объяснить что-то, например, ребенку, оттолкнувшись не от чего-то фундаментального, гигантского и большого, что, может быть, будет когда-нибудь у него в учебнике, а скорее от совершенно личной, не связанной ни с чем грандиозным, с какой-то одной конкретной историей.

– Планирует ли "Мемориал" или вы в какой-то кооперации с "Мемориалом" выпускать что-то на основе этих материалов?

– Частично это уже есть. Есть книжка, которая называется "Папины письма", которая вышла, по-моему, года три назад. Она основана на письмах, которые пишут отцы своим детям из лагерей. Но там есть и письма детей. Потом у "Мемориала" была выставка пару лет назад, которая называлась "Право переписки", которая целиком была посвящена коммуникации между лагерем, тюрьмой и волей. Там часть этих писем тоже была представлена. Вообще, есть архив общества "Мемориал". В любом случае, если какие-то из этих писем будут кому-то интересны после лекции или после каких-то публикаций, можно всегда прийти и посмотреть их в "Мемориале".