В Шотландии Каталония в большой моде. Каталонские флаги и маленькие флажки повсюду – в окнах автомобилей, в домах, на экранах компьютеров. В соцсетях популярен мем Viva Catalonia! В твиттере завели хештег #ScotsforCatalonia. Депутаты местного парламента от разных партий подписали открытое письмо протеста против действий мадридского правительства, которое обвиняется в том, что применило грубую силу против участников референдума. Короче говоря, многие шотландцы явно примеряют каталонскую ситуацию на себя. Им кажется, что и в Иберии, и в Британии происходит примерно одно и то же, отсюда и желание проявить солидарность с "борцами за независимость".

На первый взгляд в этих двух ситуациях на самом деле много общего. И там, и там – важная, значительная территория, населенная отдельным от основного этносом, охвачена националистическими настроениями. Бурлят эмоции, многих, если не большинство, волнует возможность отделиться от "большого брата" и обрести свою государственность. Эмоциональный накал достигает такой силы, что идея независимости подчиняет себе широкие массы, люди готовы рисковать благополучием во имя торжества, вполне возможно, абстрактного идеала. Почему абстрактного? Потому что от формальной независимости вряд ли что-то может в жизни населения принципиально измениться.

Во-первых, и шотландцы, и каталонцы и так живут в демократических обществах, свободы им не добавится. Главные местные вопросы и так решаются автономными властями, имеющими значительную степень самостоятельности. Разве что распределение собираемых налогов, возможно, происходит не самым справедливым образом, но это можно изменить путем переговоров, такого радикального шага, как провозглашение государственной независимости, для этого не требуется. Понятно, почему перспектива собственной государственности, членства в ООН и так далее соблазняет, щекочет самолюбие тщеславных политиков, но население в целом вряд ли что-то от этого выиграет, а в краткосрочном плане точно проиграет: уровень жизни упадет, отделившийся регион автоматически утратит привилегии членства в Европейском союзе, ему придется ждать приема в организацию в качестве отдельного государства, да и не факт, что это вообще произойдет. Испания, например, наверняка наложит вето на вступление Каталонии в ЕС. Лишившись беспошлинной торговли, край неизбежно обеднеет. Возрастут бюджетные расходы, сильно снизятся поступления. Из новой страны уйдет крупный бизнес – он, собственно, уже бежит, испугавшись напряженности и крупномасштабного конфликта.

На все эти аргументы националисты возражают: есть вещи дороже, важнее благополучия и материального благосостояния. Конечно, есть. Но одно дело, когда за национальное самоопределение борется колония, которую отделяет от метрополии культурная пропасть, традиции, ценности, менталитет, состояние экономики и развитость общественных отношений, когда чужая власть далека, а связь с нею поверхностна, когда она воспринимается как нечто чужеродное, навязанное силой. Когда местные жители ощущают себя гражданами второго сорта на собственной родине. И другое – когда две нации почти слились, когда их связывают века общей истории и общей судьбы, когда их культуры, да и экономики – переплелись так, что разъять трудно. К примеру, в британской элите полно людей с шотландскими корнями (в их числе и три премьер-министра из последних четырех, многие другие члены правительства, парламентарии, видные ученые, бизнесмены, журналисты, писатели и так далее). В искусстве, литературе – шотландские следы повсюду. В Шотландии население говорит, читает и пишет по-английски, гэльский язык остался уделом немногих (около одного процента населения). В Каталонии ситуация несколько иная, но разница не принципиальна: все равно речь идет о двух чрезвычайно близких народах, с предельно близкой ментальностью, образом жизни, уровнем образования. В отличие от Шотландии довольно много – но все же меньшинство – жителей автономной провинции считают своим первым языком каталанский (35 процентов), зато он на 85 процентов лексически совпадает с испанским, в то время как гэльский не имеет к английскому отношения.

Радикальное отличие двух ситуаций в другом – в том, как строятся политические отношения центра и автономии, как по-разному в Британии и в Испании подходят власти и общество к проблеме сепаратизма. Некоторые обозреватели полагают: в том, что происходит за Пиренеями, явственно видна тень франкизма. Причем это можно отнести не только к слишком резкой реакции Мадрида, грубым насилием пытавшегося остановить референдум о независимости. Но и к тому, как действовали власти автономии, сомнительными методами добившиеся проведения голосования, игнорировавшие мнение оппозиции, да и практически половины собственного населения, не говоря о решениях судебных инстанций и рекомендациях юристов. Большие сомнения вызывают и стандарты проведения голосования и подсчета голосов. Все это напоминало скорее ситуацию революционного насилия, чем демократический процесс.

С шотландским референдумом все обстояло иначе. "При всех своих недостатках… британское государство обладает гибкостью и способностью к адаптации… что позволило достичь, с минимумом суеты и шума, согласия о проведении референдума о независимости Шотландии, точно так же, как ранее легко были созданы шотландский и валлийский парламенты, и начат процесс мирного урегулирования в Северной Ирландии", – пишет Джерри Хасан на сайте Open Democracy. Трудно спорить с тем, что старейшая парламентская демократия преподала пример того, как нужно подходить к сложной, болезненной проблеме сепаратизма. Между Лондоном и Эдинбургом шел цивилизованный, вежливый, уважительный диалог. Британское правительство не пыталось запретить референдум. Сроки его проведения были заранее согласованы, равно как и точная формулировка вопроса к избирателям, а от таких формулировок очень многое зависит. Четко были определены форматы агитационных кампаний, пределы их финансовых расходов (чтобы никто не получил односторонних преимуществ), у жителей была возможность подробно познакомиться с аргументами обеих сторон – взвесить все за и против, все хорошенько, не спеша обдумать. Голосование было безупречно организовано, прошло цивилизованно. Не то – в Каталонии, где испанская полиция применяла грубую силу, пытаясь остановить референдум, а лидеры националистов нагнетали атмосферу осажденного лагеря. Видно, действительно наследие франкизма еще не до конца преодолено в глубине общественного сознания.

И все же надо признать: противоречие между государственным суверенитетом и территориальной целостностью с одной стороны и правом народов на самоопределение с другой трудноразрешимо. Историческая тенденция очевидна: до Второй мировой войны в Европе было 30, а теперь – больше 55 государств. Зрелые, насладившиеся независимостью общества начинают затем тяготеть к конфедерациям – получается, чтобы объединиться, надо сначала размежеваться. Впрочем, на этом пути за шагом вперед часто следуют шаги назад, и Брекзит служит тому примером.

Ассоциативный ряд в заголовке этой статьи – ложный, симулякр уподобления. Внешнее сходство обманчиво, оно сбивает с толку, потому что за ним скрываются разные явления. Шотландская ситуация разительно отличается от каталонской, но особенно нелепо сравнивать их с тем, что произошло с Крымом. Крым стоит в одном ряду не с Шотландией и даже не с Каталонией, а с Данцигом, Судетами – там строители империй искали и находили предлог для того, чтобы отхватить кусок территории у соседнего государства, пусть даже при полной поддержке местного населения. Для этого явления в политологии существует отдельный термин – это не сепаратизм, а ирредентизм, наследие совсем другой, ушедшей, казалось бы, эпохи войн и территориальных приобретений.

В постимперском мире тоже случаются рецидивы этого явления, но "взрослые", современные государства умеют гасить страсти, разрешать назревшие конфликты, тихонько сводить их на нет, находить компромиссные решения. Так, как это случилось в Ольстере – а ведь как яростно стремилась ИРА к воссоединению с "матерью-Ирландией"! Дублин, наверно, был бы теоретически не прочь присоединить к себе северную часть острова, многие десятилетия идея национального воссоединения считалась официальной доктриной, но прошло время, и цена националистического идеализма показалась и оказалась слишком высокой. Вместо перекройки карты открылись границы. Ирландия и Британия, в тесном сотрудничестве, создали процветающую экономику, тесно связанную, переплетенную с экономиками обоих государств. И все очевиднее становится практическая бессмысленность ирредентистских мечтаний.

Но надо признать: и на Западе вдруг появилось немало желающих повернуть вспять исторические часы. Недаром среди них так популярны Путин и его политика. Он действительно первопроходец этого движения вперед в прошлое.

Андрей Остальский – лондонский политический комментатор

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции