В Бахметевском архиве Колумбийского университета, расположенного в Нью-Йорке на Бродвее, открылась выставка Actors and Perpetrators ("Действующие лица и исполнители"), посвященная центральным фигурам революционного века в России.

Интерес, перерастающий в заинтересованность, восхищение и страх, союзничество и прямая враждебность, новые надежды и новые разочарования – все эти чувства и краски американского отношения к России представлены на компактной и одновременно проницательной выставке.

Тема "Америка и Россия" в принципе бесконечна, и представить ее можно на любом уровне: и на серьезном – знаменитыми текстами (например, записками "Десять дней, которые потрясли мир" Джона Рида), и на шутливо-макабрном – забытой музыкой (вспомним, что, кормя Распутина отравленными пирожными, Феликс Юсупов завел патефон с модной в тогдашнем Петрограде песенкой "Янки-дудл").

Бахметевский же архив предложил зрительный ряд. О том, какая идея организует 11 выставочных витрин, рассказывает хранитель архива Татьяна Чеботарева.

Татьяна Чеботарева: Идея очень простая – показать, выбрать каждой твари по паре. В каждой витрине предполагалось наличие двух каких-то существенных фигур для истории того периода, но среди них попадались люди малоизвестные, или забытые, или забытые и малоизвестные. Концепцию предложил мой коллега: начать все с Карла Маркса и Фридриха Энгельса, и этот дуализм потом у меня уже вызвал желание делать все мои 11 витрин с двумя персонажами.

Иван Толстой: Всё, что мы здесь видим, хранится в Бахметевском архиве?

Татьяна Чеботарева: Не только в Бахметевском архиве. Я здесь работаю почти 20 лет, и это первый для меня случай коллективного творчества. У меня много материалов в Бахметевском архиве, но мне не хотелось показывать: а) материалы революционные, которые уже выставлялись когда-то, б) у меня не так много плакатов, артефактов и других маленьких штучек, которые так украшают скучные библиотечные выставки. Посему я кликнула клич в отделе: пожалуйста, дорогие коллеги, тащите все, что, как вам кажется, может подойти к моей выставке. И началось. Были плакаты, как вы видите, фотографии, мне неизвестные. Я, например, абсолютно не знала, что в нашем архиве существуют две фотографии, одна 1992 года, другая 1996 года, которые получили Пулитцеровскую премию. Это Ассошиэйтед пресс в Москве, Александр Земляниченко, который в 1992 году танк сделал, замечательную фотографию, а в 1996-м – танцующего Ельцина, фотографию, которую знает весь мир.

У меня были проблемы с последней витриной: Путин – надо было им закончить. Во-первых, с кем его спарить? С каким-нибудь из нынешних олигархов, серых кардиналов вообще-то страшновато, и тогда один мой коллега предложил Трампа, поскольку, как мы все знаем, а сейчас это особенно муссируется, Трамп и Путин были не так давно связаны между собой.

Иван Толстой: А откуда взялась кукла "Путин"?

Татьяна Чеботарева: Моя коллега очень увлекается шитьем и созданием всяких куколок. И она мне предложила сделать куклу Путина и сшила сама этот костюм дзюдо.

Я вам говорю: выставка – это коллективное творчество. Фотографии, значки, артефакты, плакаты, карикатуры, у нас есть куратор, который занимается карикатурами. И она стала рыскать по своим коллекциям, чтобы найти мне прекрасную карикатуру 1904 года на Николая II, которая никогда не выставлялась.

Как оформить витрину Маркса? Что мы можем предложить? Естественно, первое издание "Коммунистического манифеста". Но никаких фотографий у нас не было, поэтому пришлось лазать по ebay и покупать, зато теперь это пополнит нашу коллекцию артефактов.

Иван Толстой: Куда денется кукла Путина?

Татьяна Чеботарева: Она будет здесь в коллекции артефактов, связанных с выставкой, будет в Бахметевском архиве, никуда не денется, – ответила куратор выставки.

Помимо пары Маркс – Энгельс и Путин – Трамп, витрины посвящены Николаю Первому – Столыпину, Распутину – Юсупову, Милюкову – Керенскому, Ленину – Троцкому, Деникину – Корнилову, Чарльзу Крейну – Рэймонду Робинсу, Сталину – Бухарину, Хрущеву – Брежневу, Горбачеву – Ельцину и другим персонажам в сопровождении редких иллюстраций и книжных изданий.

Конференция, о которой сказала Татьяна Чеботарева – "За гранью двух революций", открылась в Колумбийском университете в те же дни. Ее темы – "Россия и Запад", "Литература и революция", "Русская революция и еврейский вопрос", "Россия и Украина: до, после и ныне", "Искусство в пору революции" – объединили видных сегодняшних исследователей: Хенрика Барана, Олега Будницкого, Евгения Добренко, Нину Гурьянову, Эдварда Казинца, Марка Липовецкого, Валери Познер, Нормана Сола, Ричарда Уортмана, Кэтрин Фитцпатрик и других.

Отдельная панель была посвящена русским связям знаменитого предпринимателя и филантропа Чарльза Ричарда Крейна. О нем я попросил рассказать автора готовящейся книги о Крейне Павла Трибунского:

Павел Трибунский: Чарльз Ричард Крейн внес свой вклад в историю очень многих стран. Прежде всего США – как местный уроженец, а также в историю России, Чехословакии и целого ряда арабских государств. Он родился в семье уже сформировавшихся индустриалистов Среднего Запада, у них была замечательная компания, производила фитинги, трубы, все, что нужно для дома.

Иван Толстой: Фитинги – это что?

Павел Трибунский: Это трубы, подходящие к унитазу…

Иван Толстой: А, от слова фит – подходящий? Ясно.

​Павел Трибунский: Сейчас компания уже принадлежит другим людям, но новые владельцы переосмыслили фамилию: Крейн – журавль, он изображен на многих унитазах США, хотя к фамилии Крейн не имеет никакого отношения. Сами Крейны из штата Нью-Джерси, а в середине 19-го века они переехали на Средний Запад, и здесь его дедушка, потом папа, имели свой бизнес, процветали, сыну было позволено вести жизнь достаточно разгульную, но с учетом своего домашнего хозяйства, то есть фирмы. И он посвятил свою жизнь путешествиям и устройству международных связей своей конторы. Вместе с компанией Westinghouse он был одним из монополистов в России, они производили тормоза для поездов, у них были контакты напрямую с русским правительством, они сделали очень много для того, чтобы русская железнодорожная промышленность была на высоте. Кроме того, среди его родственников были Смиты, те люди, которые уже лет 50 жили в России, у них был бизнес, в том числе консул в Москве, тоже Смит.

​Иван Толстой: А почему Крейн делал что-то с Россией, что его связывало?

Павел Трибунский: Многие описывали его как человека, всегда стремящегося узнать нечто странное, не мейнстрим, а нечто маргинальное. Он полюбил славян, китайцев, потом арабов – незамутненные цивилизации на окраинах ойкумены. Вот с этим был связан его интерес. А самое главное, первый раз оказавшись в России, он ничего особо не понял, да и что он мог понять, русского языка он хорошо не знал, переводчика у него особого не было, только бизнес-контакты. Но когда во второй раз он поехал, он встретился с представителем семейства Семеновых, сенатором Николаем Петровичем, человеком, которой создавал законодательство освобождения крестьян в России, потом с его братом Петром Петровичем Семеновым, уже Тянь-Шанским, вошел в их семью, познакомился, полюбил эту культуру, этих людей, все, что окружало это, и с тех пор он стал большим приверженцем России, его называли русофилом, и за свою жизнь между 1880-ми и 1930-ми годами он совершил более 30 поездок в Россию, позже в СССР. Последняя поездка была в 1937 году, за два года до смерти. Причем у него был там бизнес, он общался напрямую с представителями Временного правительства, с советскими властными структурами, всегда находил язык со всеми, он был человеком средне образованным, то есть он не блистал какими-то серьезными академическими достижениями, но чувствовал людей и в нужный момент мог сесть на поезд и проехать тысячу километров, лишь бы поговорить со специалистом. То есть он пытался понять ту культуру и, кстати, одно из его достижений, до сих пор существующих, – Институт современных мировых дел или действий, который ежегодно отправляет молодых американцев в другие страны на два года для изучения других культур.

Иван Толстой: А что же связывало его с советской страной?

Павел Трибунский: Во-первых, Крейн считал, что Россия его обманула. Он считал, что Временное правительство – это высшая форма того, что может произойти, – демократия, свергли царя, свобода и так далее. Но когда случилась революция, Крейн оказался в ситуации одураченного: его любимые люди, русские, что называется, подложили свинью. Он, конечно, это не признавал, пытался всячески воздействовать на американское правительство с тем, чтобы они сделали некие ходы, вмешались бы в русские дела, был сторонником интервенции.

Крейн оказался в Советском Союзе в 1921 году. Почему оказался? В 1920–21 году он был послом США в Китае. И закончив свою миссию, он получил разрешение от российского правительства проехать на автомобиле от Дальнего Востока до западной границы СССР. Он хотел посмотреть, может быть, в последний раз, как ему казалось, на ту страну, которую он очень любил, которую очень ценил, потому что среди людей, с которыми он был знаком, – Николай II, Витте, граф Муравьев с одной стороны, а с другой стороны – всякие либералы типа Ковалевского, Милюкова, Гучкова и так далее. Проехав на машине через весь Советский Союз он, не могу сказать, что полюбил Советский Союз, но стал более терпимо к нему относиться. У него установились кое-какие контакты, которые, например, помогли спасти колокола Данилового монастыря, когда их собирались переплавить, он их выкупил и подарил Гарвардскому университету.

Иван Толстой: Вот почему они в Америке?

Павел Трибунский: Нет, они уже не в Америке.

Иван Толстой: Были в Америке.

​Павел Трибунский: Их вернули в Россию, а в Гарвардском университете висят реплики. С советской властью он не имел прямых отношений, то есть никаких прямых контактов с властными структурами не было, хотя он встречался с разными деятелями в центре России. Тем не менее, Россия была для него самая большая любовь всей его жизни. Любил он музыку церковную, любил живопись, литературу, правда в переводах, любил широту взглядов.

Чем же интересен Крейн для россиян? В 1900 году он пожертвовал деньги для создания кафедры изучения славян в университете Чикаго. Университет был молодой, он был создан за 8 лет до этого, в 1892 году, на деньги Джона Рокфеллера, и Крейн, как очень многие из его окружения и родственников его, жертвовали большие суммы университету. Самое известное имя – Мартин Раерсон, человек, который университету пожаловал огромное состояние и, параллельно этому, городу пожертвовал деньги, которые позволили создать Институт искусств, один из лучших музеев мира нынешних, содержащих художественные произведения. Крейн дал денег на изучение России в рамках университета, но отлично понимая, что на первых, скажем так, ступенях развития американского интереса к России невозможно требовать специального изучения, он попытался придать этому характер популярных лекций. И вот как только деньги подарил, он убедил ректора поехать в Россию с тем, чтобы найти лекторов. Планы у него были грандиозные. Для изучения географии они пригласили Петра Кропоткина, он был не только анархистом, он был крупным историком, вернее, крупным географом.

Иван Толстой: И историком тоже – Французской революции.

Павел Трибунский: Для изучения литературы и лекций по литературе они пытались пригласить Льва Толстого.

Иван Толстой: Звучит просто неправдоподобно. Представляете, если бы это случилось?

Павел Трибунский: Для изучения истории русских институтов они пригласили Максима Ковалевского, в этот момент жившего во Франции. Из трех деятелей согласился только Ковалевский. Кропоткин, может быть, согласился бы, но он уже имел приглашение от американцев прочитать лекции в Бостоне, посвященные русской литературе, в Институте Лоуэлла. Они, к сожалению, совпадали практически по времени с тем, что хотел от него Крейн, и он отказался. Толстого деньги и слава не интересовали, он ему отказал просто по определению. А Ковалевский согласился.

Иван Толстой: А князь Сергей Михайлович Волконский ведь тоже читал лекции в Америке – не по этой ли линии?

Павел Трибунский: Нет, не по этой. Князь Волконский здесь первый раз был в 1893 году, когда была всемирная выставка в Чикаго, он представлял министерство народного просвещения. В отличие от большинства русских он знал английский язык, тогда это не было популярно, и он выступал с лекциями в церквях, на собраниях клубов, обществ, еще где-то. Настолько он показал себя социальным человеком, которого можно куда-то приглашать, что его пригласили не только в Чикаго, но и еще он проехался по Америке от Калифорнии до штата Массачусетс, везде выступая с лекциями. В 1896 году он поехал в США читать лекции в тот же самый Бостон, к Лоуэллу. Это была более крутая контора, чем Чарльз Крейн, она существовала с 1839 года, и раз в год они проводили лекции, посвященные какому-нибудь очень интересному сюжету в любой науке, от биологии до астрономии, которая читалась профессионалами, но популярно, для жителей Бостона. Так вот, для чтения лекций по истории и культуре России был приглашен Сергей Михайлович Волконский. Он приехал в Бостон, прочитал курс, а потом еще раз съездил в Чикаго и еще раз там прочитал. Но к Крейну он не имел никакого отношения, кроме того, что они были знакомы и Крейн посещал его лекции.

Когда Крейн приехал в Россию, Волконский с большим удовольствием его встретил, сводил на представления, на репетиции, то есть показал ему, что называется, театральный мир российской столицы. К тому моменту он был директором Императорских театров.

Иван Толстой: Что-то связывало Крейна с русской эмиграцией после 1917-го?

Павел Трибунский: Да, конечно, связывало, прежде всего личные отношения. Его ближайший друг Павел Николаевич Милюков, который читал лекции в Чикаго в 1903 году, а потом в 1905 году, первый раз читал лекции, связанные с историей России, назывались они очень обтекаемо "Русская цивилизация: прошлое, настоящее и будущее", а вторая часть лекций была связана с изучением южных славян, то есть Балканского полуострова. Они были друзья, часто встречались и имели очень хорошие отношения. В 1908 году, когда Милюков приехал в США, Крейн ему устраивал встречу с американскими сенаторами, даже пытался вывести его на тогдашнего президента США. Попытка оказалась неудачной. Плюс к тому, кроме Милюкова, у него были связи с первыми лицами русского государства, которыми оказались эмигранты Родзянко, Гудков и далее по списку. Всех он или лично знал, встречал или разговаривал – в первую очередь с Керенским, с которым он провел очень много времени.

Иван Толстой: И последний вопрос. Чарльз Ричард Крейн и Томаш Гарриг Масарик.

Павел Трибунский: Здесь, что называется, история, носящая характер небольшой желтизны. Познакомились они давно, и если верить воспоминаниям, Крейн поехал специально в Австро-Венгрию, чтобы встретиться с Масариком по просьбе ректора Чикагского университета Харпера. Будучи специалистом по древним языкам, прежде всего восточным, ивриту, Харпер был одновременно большим деятелем в области религиозного просвещения. И ему казалось, что Масарик – это тот человек, который олицетворяет собой нынешнее слово в связи науки, морали и нравственности в Европе.

Крейн познакомился с Масариком в 1896 году, и как бы все на этом остановилось. Когда же возникла идея у Крейна и он дал денег Чикагскому университету на открытие лекций, посвященных славянам, Масарик всплыл как совершенно закономерная фигура. Они встретились в Праге, и Крейн убедил Масарика почитать лекции в Чикаго. Масарик заинтересовался, тем более что деньги были хорошие, 2000 долларов давал Крейн каждому лектору. Правда, эти деньги включали и переезд, и проживание, но даже то, что оставалось, уже было хорошо.

В 1902 году Масарик прочитал лекции в университете Чикаго, они были посвящены философии истории малых наций, там он впервые сформулировал идею о том, что не только большие империи могут существовать, могут существовать и маленькие государства, в том числе и Чехословакия, отдельно от Австро-Венгерской империи, у который есть свои традиции, своя культура, которая представляет собой интересное культурное явление.

Конечно, лекции закончились скандалом. Почему "конечно"? Потому что контракт университета с лектором предусматривал, что по окончании он предоставляет лекции для публикации. Так сделал Ковалевский, так сделал Милюков, книжки их вышли. Единственный, кто не представил, Томаш Масарик. Ему пытались не дать полную сумму контракта, но он всеми правдами и неправдами добился того, чтобы все ему заплатили. Книжку он так никогда и не представил, книжка вышла в 1978 году, потому что одна женщина очень заинтересовалась этой проблемой, нашла какую-то газету в штате Висконсин, в городе Рейсен, где на чешском языке публиковались эти лекции параллельно лекциям Масарика в Чикаго, она их перевела на английский, и эта книжка вышла.

Иван Толстой: Знают ли об этом чехи?

Павел Трибунский: Не все, но знают. Основная масса чехов до сих пор считает, что Масарик читал о русской истории. Потом, когда у Масарика возникла идея воспитания дочки Алисы за пределами Чехословакии, он выбрал Чикаго: там были друзья, там была чешская община, и там были люди, которые поддержат. И ее поддержали, она отлично отучилась в Чикаго и познакомилась с семьей Крейна.

В 1914 году Крейн вышел из бизнеса, продал свою долю и забрал деньги. В 1923 году он разместил свои средства в "Френдшип фонд", он до сих пор существует. Когда он разместил эти деньги (около полумиллиарда долларов), это позволяло ему не только существовать, но каждому из его детей сделало что-то хорошее. Дочери, вышедшей замуж за биолога, он подарил станцию изучения мора в штате Массачусетс. Арабам он помогал совершенно бесплатно: находя нефть, он с этого не имел никакого процента, денег не брал, именно потому что ему этого хотелось. Тот типаж американского миллионера и филантропа, который сейчас уже не существует, который последним был описан Скоттом Фитцджеральдом, то есть: мне нравится это – я этому отдаю себя всего и все свои деньги, – рассказал Павел Трибунский.

Много лет преподает в Соединенных Штатах литературовед, семиотик и музыковед профессор Борис Гаспаров. Я поинтересовался у него, существует ли американский взгляд на русскую революцию в целом? Есть ли какая-то специфика этого ракурса?

Борис Гаспаров: Я не думаю, что есть какой-то единый взгляд, и даже среди академических историков есть тенденция Октябрь как-то не растворять, но во всяком случае, не делать абсолютное ударение на этом как на какой-то кульминации чего-то. Скорее говорят о революции 1905 года и Февральской как о революциях, которые имели социальное содержание, тогда как большевистский переворот в общем был началом гражданской войны.

Иван Толстой: И что же, от этого он потерял социальное свое содержание?

​Борис Гаспаров: А в самом этом факте – взять власть в руки большевиков – особенного социального содержания не видно. Но я это говорю как дилетант, я не историк, конечно. В сфере культуры очень многое перехлестывает через 1917 год. Агрессивный авангард берет свое начало в 1910-е годы и естественным образом переходит в авангард 1920-х годов. Это плавный, постепенный процесс, так что не видно никакого перелома вокруг 1917 года.

Иван Толстой: Может быть, для художественного течения – да. Единственное, что отныне художественное течение будет зависеть от мнения властей, в отличие от событий до октября 1917 года.

Борис Гаспаров: И это не совсем правильно в отношении 1917 года и непосредственно того, что за ним последовало, потому что зависит-то зависит, но само мнение властей крайне было неустойчивым, конфликтным, там действовали разные силы, они между собой конфликтовали очень сильно, в том числе и в культуру просачивалась эта конфликтность. Был патронаж очень распространен, когда разные фракции имели своих патронируемых клиентов, они были из разных направлений, кто-то футуристов патронировал, и так далее. Вы это прекрасно знаете.

Иван Толстой: Я, конечно, не хотел бы быть так понятым, что я эту дату 25 октября…

​Борис Гаспаров: Действительно, если и можно говорить об общей идее, как она мне представляется, то эта идея – не делать это каким-то таким одномоментным поворотом истории, а много чего произошло перед этим и после этого, но сам момент этой Октябрьской революции, он немножко растворяется в гражданской войне и полной, тотальной катастрофе, которая в следующие пять лет полностью разрушила страну, превратила ее в руины.

Иван Толстой: И такой взгляд попадается среди американских историков?

Борис Гаспаров: Да, насколько я могу говорить от имени американцев. Такое более осторожное отношение, – считает Борис Гаспаров.

Русско-американские выставки и научные конференции хороши тем, что на них заглядывают послушать и пообщаться носители интересных семейных судеб, сами по себе заслуживающие отдельного повествования. Одного из таких людей – правнука поэта Константина Случевского, инженера и общественного деятеля Николая Случевского – я встретил в Бахметевском архиве.

Николай Случевский: Мы вынужденно, принудительно вынуждены были все стать космополитами. Это слово в России имеет очень негативное значение. Мы не хотели, мы не избрали этот путь, но события ХХ века создали эти условия, мы стали космополитами, хочешь не хочешь. Для меня самый острый пример, как себя надо вести, – это пример моего отца. Я понял это только после его смерти, так бывает. Отец мой выехал через Крым с Врангелем, в 1920–21 году оказался в Сербии, закончил Кадетский корпус, его звали Владимир Николаевич Случевский. Он внук поэта Константина Константиновича Случевского. Он был убежденный монархист, как многие из белой эмиграции, тем более выпускники Кадетского корпуса.

Родился он в Царском селе. Приехал в Америку в 1948 году, они беженцы были, Эллис-Айленд, дали им 10 долларов поголовно и поехали автобусом до Сан-Франциско. Наш спонсор жил в Сан-Франциско, княгиня Кропоткина. В Америке мой отец стал либеральным демократом. Я думаю, Иван, вы очень хорошо знаете, что в русском обществе, особенно в Америке, это очень редкое явление.

И вот как связать эти два конца? Убежденный монархист, либерал, купил мне билет в Канаду, чтобы избежать Вьетнамской войны, голосовал за Джесси Джексона. Почему? Он из тех русских, сравнительно редких, который прочитал все документы, включая Конституцию и так далее и пришел к выводу, что монархия здесь ни при чем – другие люди, другая культура, другая история, и когда он сложил эти кусочки, он инженер, он логик, он продумал все, он понял, что демократия требует вот такого подхода, не монархического, и он выбрал совершенно сознательно подход Демократической партии Америки в 50-х годах. Для меня это потрясающий пример. Не эмоции, он интеллектуально все просчитал, подумал: что годится в России, не годится в Америке, и наоборот.

Иван Толстой: Кто вы по вашей первой профессии?

Николай Случевский: Инженер-электрик.

Иван Толстой: Вы родились где?

Николай Случевский: В Сан-Франциско.

Иван Толстой: И живете до сих пор в Калифорнии?

Николай Случевский: И в Калифорнии, и в Лонг-Айленде, и в Москве. Мы же космополиты, такая жизнь у нас.

Я спросил у организатора выставки и научной конференции Татьяны Чеботаревой, в какой степени сегодняшние американцы интересуются русской революцией?

Татьяна Чеботарева: Очень интересуются. Я была сама удивлена, я монтировала выставку, витрину, посвященную Ленину и Троцкому, и подошли ко мне студенты, которые спросили, почему я это делаю и при чем здесь Троцкий, что вы будете отмечать… Я рассказала про конференцию, про то, что конференция и выставка – это два живых взаимосвязанных организма. И они пришли потом на конференцию! Мало того, они не аспиранты, они студенты, которые только начали учиться, им по 18 лет. Я их спросила: а вы знаете, кто такой был Леон Троцкий? Они сказали: конечно! А мы говорим, что наши американские студенты очень мало образованны. Меня это очень сильно порадовало.