Иван Толстой: Сегодняшняя передача о Костицыне – не первая. Семь лет тому назад я говорил так: программа "посвящена человеку, всю жизнь желавшему быть самим собой и не изменять своим принципам". Сразу скажем, что ему это удалось – он был личностью с сильной волей, но и жизненные потери оказались неизбежно огромными. Наш герой – математик и общественный деятель Владимир Александрович Костицын.

19 марта 1950 года, в Париже, он открыл толстую тетрадь и записал: “Мой французский дневник не удовлетворяет меня: страничка на каждый день едва достаточна для записи повседневной жизни и не дает возможности говорить о том, о чем хотелось бы, то есть о тебе, мое утраченное счастье…” Это были слова, обращенные к скончавшейся жене, и на фоне личной трагедии Костицын вспоминал совместно пережитое ими, годы эмиграции. Эмиграции, ставшей невольной, потому что профессор хотел вернуться в СССР, но родина его отторгала. Он был патриотом, но слишком честным человеком, чтобы быть желанным в Москве.

Восемь лет назад историк и литератор Владимир Генис опубликовал ту часть дневниковых записей Костицына, которые относились к девяти месяцам его заключения во французском лагере Компьень под Парижем, куда были свезены многие русские эмигранты, и не только они, с началом войны Германии против Советского Союза. Книга так и называлась – “Воспоминания о Компьенском лагере”.

Сегодня, в конце 2017-го, Владимир Леонидович Генис вновь гость нашей программы, и мы поговорим о жизни профессора Костицына во всем ее драматизме, поскольку представился серьезный повод: московское издательство "Новое литературное обозрение" выпустило двухтомник с полными воспоминаниями Костицына, его дневниковыми записями. И озаглавлен он его собственными словами: "Мое утраченное счастье…".

О личности, взглядах, принципиальности и богатстве событий – иногда смертельно опасных – в жизни профессора Костицына сегодня будет сказано очень многое. Поэтому нет никакого резона задерживаться на вступительных словах.

Владимир Генис начинает свое повествование.

Владимир Генис: Владимир Александрович Костицын – большой ученый, математик, астрофизик, геофизик, один из основоположников теоретической экологии, автор работ по математической биологии, удостоенный премии Парижской академии наук. Причем это был не научный затворник: он участвовал во многих исторических событиях и в России, и во Франции, где прожил более сорока лет, две эмиграции. Костицын родился в Ефремове Тульской губернии. Отец – учитель, потомок участника Пугачевского бунта; мать – из рода генерала Раевского. То есть интеллигентская разночинская семья. Отец дослужился до чина статского советника и более двадцати пяти лет преподавал в Смоленском реальном училище. Когда Костицыну было три года, они переехали из Ефремова в Смоленск. Там родились две сестры, Надежда и Нина, и брат Борис. Сам Костицын окончил классическую гимназию в Смоленске и в 1902 году поступил на физико-математический факультет Московского университета. Жил на Арбате в одной комнате с будущим академиком Лузиным, признанным руководителем московской школы теории функций, блестящим педагогом. Но в отличие от Лузина, который чурался политики, Костицын, имея боевой темперамент, человек очень энергичный, решительный, увлекся революционными идеями, вступил в РСДРП. Был одним из активных участников подготовки и проведения Декабрьского восстания: возглавлял университетскую студенческую боевую дружину. Восстание закончил на Пресне, едва не был расстрелян, только благодаря своему хладнокровию избежал смерти. Потом был ответственным боевым организатором Замоскворечья, боевым организатором всей Москвы. Участвовал в Первой конференции военных и боевых организаций РСДРП. Был избран в их Временное бюро и замещал его председателя, а председателем являлся известный впоследствии партийный функционер Емельян Ярославский, председатель "Союза безбожников" и один из видных деятелей Центральной контрольной комиссии ВКП(б). В 1907 году Ярославский уехал за границу на съезд партии, и Костицын его замещал. Отправился в Выборг для встречи с еще одним членом Временного бюро "Анатолием" (это – будущий начальник Иностранного отдела ОГПУ Трилиссер). И когда возвращался назад, был арестован прямо на Финляндском вокзале. Потом полтора года заключения: сидел в Крестах, но поскольку в Петербурге его мало кто знал, был суд и Костицына оправдали.

Остальные члены Петербургской боевой организации получили по пять и больше лет каторги, а ему повезло. Вообще, ему в жизни многократно везло. И после полуторалетнего тюремного заключения он уехал за границу, сначала – в Вену, вместе со своей первой женой. Она была из дворян, работала фельдшером, Серафима Ивановна Надеина. Была начинающим литератором, переписывалась с Короленко. Костицын понимал, что полиция не оставит его в покое. Ведь полиция знала, что он – участник Декабрьского восстания, знала его псевдоним. Костицын был окружен секретными агентами Департамента полиции, но на суд вынести агентурные донесения в то время было нельзя, и его оправдали. Он уехал за границу, из Вены перебрался в Париж, и возобновил свое знакомство с Лениным. Они познакомились еще в 1906 году на какой-то партконференции в Москве. А жили Костицыны в Париже вместе с Розалией Землячкой, которая впоследствии печально прославилась в Крыму благодаря массовым расстрелам пленных белогвардейских, врангелевских, офицеров. Жили с Землячкой в одной квартире, и Ленин посещал ее. Потом они вместе ходили на первомайскую демонстрацию, а в 1910 году, летом, отправились сообща, без Землячки, – Ленин, Крупская, "бабушка" (как они называли мать Крупской), Костицын, Серафима Ивановна и еще одна их подруга – в Порник, на Атлантику, отдыхать. Крупская вспоминала, что Ильичу там очень понравилось, и он весело шутил о всякой всячине с Костицыными, у которых и кормились. Но о политике не разговаривали, поскольку Костицын сам был ленинцем, а его жена – членом группы "Вперед". В то время велись острые фракционные дискуссии, и, чтобы не портить отношения, об этом не говорили.

Потом началась Первая мировая война, и Костицын с ленинцами порвал: считал, что должен быть со своим мужиком, стал революционным оборонцем. Ленинцы презрительно называли таких "социал-патриотами".

В 1915 году жена Костицына умерла от скоротечной чахотки. Пока он сидел в тюрьме, она переболела жестоким плевритом, лечилась в Ялте. Когда узнала, что Костицын арестован, приехала в Петербург и стала участвовать в революционном движении как пропагандист. Ее арестовали, посадили в Дом предварительного заключения, а там начались волнения: заключенные побили стекла в окнах и, в качестве наказания, их оставили так на две недели, а уже осень, поздняя. Легкие у нее были слабые. Она заболела воспалением легких, и все это закончилось скоротечной чахоткой. В 1915 году умерла.

В Париже Костицын закончил Сорбонну. Учился в Московском университете, но в связи с арестом экзамены не сдал. Поэтому, оказавшись в Париже, поступил в Сорбонну, окончил ее, и уже в 1912-1913 годах появились его первые статьи и в "Математическом сборнике" Московского математического общества, и в "Еженедельных отчетах Парижской Академии наук".

В 1916 году он вернулся в Россию из патриотических побуждений, и тогда же очередная его статья появилась в "Астрономическом бюллетене" Парижской обсерватории. Любопытно, что его первую математическую статью, опубликованную в "Отчетах Парижской Академии наук", представлял маститый французский ученый Эмиль Пикар.

В общем, Костицын оказался в России – в Петрограде: его зачислили в запасной батальон в Гатчине, а потом перевели на авиационные офицерские курсы при Петроградском Политехническом институте. Он закончил их, получил звание прапорщика, но в связи с возрастом его оставили на курсах преподавать аэромеханику. Одновременно он преподавал и в Школе морской авиации.

Во время Февральской революции властный, энергичный Костицын немедленно организовал районную милицию, и его назначили командующим войсками на территории, прилегающей к финляндской границе. Участвовал в создании Временного организационного комитета Всероссийской социал-демократической группы "Единство". Его члены послали телеграмму Плеханову. Он приехал. Костицын стал членом ЦК группы "Единство", которая объединяла как старых сподвижников Плеханова из числа правых меньшевиков, так и нескольких бывших большевиков, не во всем или вовсе не согласных с ленинцами. Из плехановцев там были Лев Дейч, Вера Засулич, из бывших большевиков – Костицын, Григорий Алексинский (который тогда был главным хулителем Ленина). Были еще Любимов, в прошлом – член ЦК РСДРП, и бывший участник восстания на броненосце "Потемкин" Константин Фельдман, проживший долгую жизнь: только, наверное, благодаря тому, что все время перепечатывались его воспоминания о восстании на "Потемкине".

А летом 1917 года Костицына назначили помощником военного комиссара при главнокомандующем армиями Юго-Западного фронта. Комиссаром был Николай Иванович Иорданский, редактор журнала "Современный мир", тоже бывший член ЦК РСДРП. Костицын состоял его помощником, а главнокомандующим являлся Антон Иванович Деникин. Тут произошел Корниловский мятеж. Костицын, по приказу Иорданского, лично арестовал Деникина, Маркова и других генералов-корниловцев. Естественно, правая печать его всячески ругала, но Костицын считал, что он – защитник революционной демократии от угрозы как справа, так и слева.

Иван Толстой: Он продолжал быть начальником милиции?

Владимир Генис: Нет, он состоял начальником милиции только в Февральские дни. В воспоминаниях Деникин пишет о Костицыне. Вспоминает, как переводили их из Бердичева в Быхов, как толпа чуть не растерзала арестованных. Костицына помяли, потому что он пытался их защитить, шел впереди с несколькими офицерами. Причем вспоминает Деникин о Костицыне не злобно, а достаточно или, я бы сказал, почти тепло. Во всяком случае, без всяких эмоциональных всплесков отрицательного, негативного характера.

Но поскольку Костицын был защитник революционной демократии от угрозы и справа, и слева, когда начался солдатский бунт в Виннице, он возглавил карательную экспедицию. Причем это было буквально в Октябрьские дни: в Петрограде уже произошло восстание, большевики взяли власть. Тем не менее Костицын говорил, что он – "единственный, который одержал над большевиками победу". Кстати, в этой экспедиции участвовал и комиссар 7-й армии, писатель и драматург Илья Сургучев. Там было военное командование, полковник Абрамов, причем они приехали: девять броневиков, два орудия, и Костицын проявил себя очень жестко. Сначала пытался вести переговоры, а в Виннице солдаты захватили армейские склады, отказывались подчиняться Временному правительству, сказали, что подчиняются только Совдепу. Там была Ольга Бош, с которой Костицын в свое время в революционном подполье сотрудничал, когда был большевиком. Он приказал арестовать Ольгу Бош, но она убежала в Жмеринку, где стоял армейский корпус, распропагандировала его. И благодаря таким жестким действиям, вплоть до применения артиллерии и пулеметов, Костицын подавил это восстание. Солдаты сдали оружие, городская Дума вынесла ему благодарность. Сказала, что если бы все проявляли такую решительность… Самое интересное, что Костицын в воспоминаниях об этом не пишет вообще ничего. Поскольку он считал себя "советским патриотом", ему, наверное, было неприятно об этом вспоминать.

Иван Толстой: Хотя воспоминания писались уже в эмиграции.

Владимир Генис: Тем не менее. Только в одном месте он вспоминает, что был беглецом, вне закона, и укрывался один день в Житомире у сменившего Деникина генерала Федора Огородникова. Потом пробрался в Петроград, большевики уже были у власти, и жил под чужой фамилией на нелегальном положении. Плеханов и Иорданский оказались в Финляндии. Плеханов писал, что нельзя идти заодно с реакцией, а вскоре он умер, и Костицын посчитал, что раз революционная демократия (в лице левых эсеров и большевиков) победила, то он должен "войти в советскую работу". В этом ему помог его товарищ по политэмиграции, хороший друг "Лева" Владимиров (это псевдоним, настоящая его фамилия – Шейнфинкель). Его назначили председателем Всероссийской эвакуационной комиссии с диктаторскими полномочиями, и он договорился, что Костицын пойдет к нему управляющим делами.

Иван Толстой: Тут он должен был объявить свою настоящую фамилию.

​Владимир Генис: Его амнистировали. Как – неизвестно, но Владимирову разрешили взять Костицына управделами. И тогда же он написал письмо Крупской, хотя у него было тогда очень неустойчивое положение, о том, что вот Алексинский сидит в психиатрической больнице под караулом из двенадцати солдат, человек умирающий, и что рабочая власть всегда говорила о своем великодушии, а теперь проявляет излишнюю жестокость к больному только за то, что он критиковал большевиков, когда они еще не были у власти. И на этом послании, которое Крупская, конечно, передала Ленину, стоит пометка Ленина: "Это письмо Костицына – плехановца, но человека честного". Потом Алексинского освободили. Костицын, кстати, был дружен с его женой: вместе с ней встречал Алексинского, когда тот возвращался из эмиграции. Но после освобождения Алексинский сбежал в Эстонию. А Костицын готов был дать поручительство, чтобы его освободили. Писал Крупской, что готовы дать поручительство он и хирург Иван Алексинский, который потом тоже оказался в эмиграции.

Иван Толстой: А как были связаны хирург и Григорий Алексинский?

Владимир Генис: Видимо, были родственниками.

Иван Толстой: А чем занималась Эвакуационная комиссия?

Владимир Генис: Вывозила оборудование, промышленные предприятия. Немцы наступали, и большевики начали эвакуировать все с запада на восток. Потом – восстание белочехов, и снова эвакуировалось все, но уже с востока в центр. Это была большая организация, несколько тысяч человек работало.

Иван Толстой: Такая грандиозная логистика времен смуты.

Владимир Генис: Да. Причем любопытно, что заместителем Владимирова был юный Сергей Громан, сын меньшевика Владимира Густавовича Громана. Ему было всего-навсего 20 лет, он очень любил реорганизации, и Костицын все время с ним дискутировал на этой почве. А Владимирова назначили членом Реввоенсовета Южного фронта, и бывал он в Москве очень редко. Состоял и в коллегии Наркомата продовольствия, и в Реввоенсовете Южного фронта; то есть Костицыну приходилось все время общаться с Громаном. Потом Всероссийскую эвакуационную комиссию ликвидировали, и вместо нее был создан Транспортно-материальный отдел ВСНХ. Возглавлял его тот же Громан, а Костицын снова был управделами.

Но он к тому времени уже пытался вернуться в науку: возобновил занятия в астрономической обсерватории, устроился преподавателем на кафедру чистой математики в университете. К нему очень хорошо относились московские математики: Егоров – в первую очередь. С Егоровым он переписывался, когда был в эмиграции. Когда Костицына арестовали, Егоров пытался за него заступиться, говорил, что это – выдающийся студент, очень талантливый. Так Костицын начал преподавать в университете, а потом решил, что работа в ВСНХ его не устраивает: хотел полностью сосредоточиться на науке. Тогда же он нашел свое счастье. Его женой стала Юлия Ивановна Гринберг, дочь купца второй гильдии, которого после Октябрьского переворота арестовали. Более десяти лет состоял заведующим товарным (хлопковым) отделом Сибирского торгового банка, а потом служил во Всероссийской эвакуационной комиссии делопроизводителем; жена у него умерла. Юлия Ивановна познакомилась с Костицыным, поскольку тоже работала в секретариате Всероссийской эвакуационной комиссии, а потом – в Транспортно-материальном отделе ВСНХ. Они поженились. Костицын описывает остатки бизнес-элиты, которая жила в Москве, вынуждена была служить в советских учреждениях, поскольку деваться-то некуда, и описывает тяжелые бытовые условия военного коммунизма. Вообще его воспоминания включают четыре блока. Автобиография, доведенная до 1922 года, которая написана где-то в 1950-х годах. Второй блок – это воспоминания о жизни в России в период военного коммунизма, с 1918 года, когда он познакомился с Юлией Ивановной. Затем – воспоминания об эмиграции, 1940–1948 годы, и четвертый блок – записи из дневников после смерти жены. А познакомился он с ней очень интересно. Когда Костицын оказался в Москве, ему было очень грустно. Решил погадать: слепил из хлеба шарик, бросил на карту, и шарик упал там, где было написано: Архангельский переулок. И Костицын еще подумал, что в Архангельском переулке никого не знает. А буквально через несколько дней его познакомили с Юлией Ивановной, которая жила как раз в Архангельском переулке. У них был большой доходный дом, шестиэтажный, который был записан на мать, покойную Густаву Сергеевну. Дом, кстати, стоит до сих пор. Большая квартира площадью больше 350 квадратных метров, на втором этаже, в 17 окон. Девять комнат плюс две комнаты для прислуги. И там жило все семейство: Иван Григорьевич – отец, сын Сергей, три дочери – Елена, Юлия и младшая Катя, сестра Ивана Григорьевича со своим мужем, их сын Котя и еще прислуга.

В мае 1919 года Костицын стал преподавателем университета, а в июне ему уже предложили войти в Государственный ученый совет. Поскольку он знал всех лидеров большевизма: от Троцкого, с которым встречался в Вене и о котором писал, что терпеть его не может, до Ленина, Рыкова, Каменева и так далее, – его включали во все советские мероприятия, связанные с физикой и математикой. То есть сначала ввели в Государственный ученый совет, потом он стал членом коллегии отдела научно-популярной литературы Госиздата, отдела научной литературы Наркомпроса. Заведовал Государственным техническим издательством. Был членом Особой комиссии по изучению Курской магнитной аномалии. В 1920 году стал товарищем декана физико-математического факультета 1-го МГУ. Был профессором Коммунистического университета имени Свердлова, где руководил преподаванием математики, и профессором Туркестанского государственного университета, который формировался в Москве.

А позже была знаменитая профессорская забастовка 1922 года, в которой Костицын принимал активнейшее участие. Положение профессуры и высших учебных заведений было очень тяжелое: рубль падал, это – уже денежная реформа, "совзнак" обесценивался стремительными темпами. В период военного коммунизма еще можно было как-то существовать, а тут профессор получал зарплату и, пока шел домой, она падала в своей цене. И 27 января 1922 года физико-математический факультет фактически восстал: собрался, принял решение прекратить занятия, созвать общее собрание профессуры и преподавателей университета. 1 февраля это собрание состоялось, около 500 человек, и большинством голосов было принято решение прекратить занятия, потому что все обращения в Совнарком и к наркому Луначарскому ничего не давали. Костицын играл во всем этом первую скрипку вместе со Стратоновым. Их послали к заместителю председателя Совнаркома Цурюпе, который пожелал пообщаться с профессорами уже после того, как они объявили забастовку. Естественно, Дзержинский утверждал, что все спровоцировано из-за границы. Действительно, 19 декабря 1921 года была статья в "Последних новостях", где писали о тяжелом положении профессуры, науки и высшей школы и что пассивные протесты в конце концов могут вылиться в активные действия. Забастовка профессуры началась на физико-математическом факультете 27 января, а во всем университете – с 1 февраля. Уже 6 февраля забастовка закончилась, и приступили снова к занятиям. Эмигрантская пресса не освещала эту забастовку, но Дзержинский утверждал и газета "Правда" писала, что во всем виноват Милюков, все спровоцировано из-за границы, что в преддверии Генуэзской конференции научная "каста" следует советам проклятого Запада и так далее. Костицын участвовал в делегации профессуры к Цурюпе, потом ходил к Рыкову и на заседание Совета народных комиссаров, где на них всячески нападали. Естественно, "красная профессура" обвиняла Костицына: "ренегат", бывший большевик. Но и старые профессора в университете, как пишет Стратонов, тоже не совсем доверяли Костицыну: из-за того же, бывший большевик.

Иван Толстой: С обеих сторон недоверие!

Владимир Генис: Да, он был "свой среди чужих, чужой среди своих". И даже Стратонов, который был в хороших отношениях с Костицыным (они переписывались и когда оба оказались в эмиграции, и когда Костицын еще жил в СССР: высланного Стратонова даже хотели назначить представителем Государственного астрофизического института за границей – до определенной поры, пока это было еще возможно!), в воспоминаниях достаточно ядовито написал, что они всегда начинали свои выступления вместе, но, мол, Костицын все время был в колебании, находился "в не вполне устойчивом равновесии", никогда не шел до конца. Пытался изобразить это как какой-то дефект характера. Хотя Костицын был очень мужественным и смелым человеком, и любимым его словом было "сцепиться". С кем только он не сцеплялся! Поэтому и был очень неудобным.

Иван Толстой: Поясните, пожалуйста, о каком Стратонове вы в данном случае говорите, ведь их было два.

Владимир Генис: Астроном Всеволод Викторович Стратонов, декан физико-математического факультета по 1922 год. Он упрекал Костицына, что он никогда не идет до конца. Но у них были совершенно разные жизненные пути. Костицын всегда говорил, что он – левый, социалист, и относился к советской власти с сочувствием: критиковал ее изъяны, но ему хотелось участвовать в созидательной работе. Он – бывший большевик, вчерашний революционер. А Стратонов – это даже не старая профессура, а старый чиновник. В свое время, с 1905 по 1911 год, он был вице-директором канцелярии наместника Его Императорского Величества на Кавказе по военно-народному управлению. Потом служил в Государственном банке: был инспектором в его отделениях в Твери и Муроме. Состоял управляющим отделением Государственного банка в Ржеве до 1917 года. То есть совершенно разный жизненный опыт. Понятно, что старая профессура относилась очень оппозиционно, если не враждебно, и к большевикам, и к новой власти. А Костицын относился к ней сочувственно и хотел, чтобы можно было нормально работать, нормально преподавать. Он все время говорил о том, что нет научной литературы, оборудования, прервана связь с зарубежным научным миром, здания университета рушатся. Вплоть до того, что проваливались полы и какой-то эконом свалился из-за этого со второго этажа на первый. Ситуация была совершенно ужасная. Мизерные ставки, продукты выдавали картошкой, транспорта не было, и профессора тащили эти мешки на себе до дома.

Но забастовка, которая имела экономический характер, кончилась: профессорам что-то посулили. 29 апреля 1922 года они были у Рыкова на заседании Совета народных комиссаров. В мае Совнарком принял постановление об отношениях с профессурой. Постановление было о том, что да, надо учесть тяжелое положение науки при составлении очередных смет, надо сократить какие-то параллельные учебные заведения, прекратить создание новых художественно-культурных учреждений, в которых нет необходимости, а в "Положение о вузах", которое утвердил Совнарком, внесли какие-то минимальные изменения. Но в остальном все нормально, ничего больше менять не будем.

Надо сказать, что Костицын участвовал в создании целого ряда научных институтов. Это – Институт математики и механики, Астрофизический институт, Геофизический институт, Институт научной методологии. Он везде был членом коллегий, действительным членом, ученым секретарем. Работал вместе с Егоровым. Была такая связка – тройка: Егоров, Лузин и Костицын. Егоров был председателем в Московском математическом обществе: избрали в 1923 года. В 1924 году стал членом-корреспондентом Академии наук. Егоров был директором Института математики и механики, Лузин – его заместителем, Костицын – ученым секретарем. Издавали "Математический сборник" Московского математического общества, и в редколлегию входили опять же Егоров, Лузин и Костицын как ученый секретарь.

Вообще Костицын очень критически относился к Лузину. Он пишет, что это был "крупный ученый, крупный математик, блестящий педагог и мелкий человек". И сам Лузин говорил о себе: "Вы меня извините: вы же знаете мою двойственную натуру". Их дружба несколько раз прерывалась, несколько раз возобновлялась, но все закончилось в 1928 году, когда были выборы в Академию наук, и Институт математики и механики выдвинул Егорова в академики, а Лузин воспринял это очень болезненно. Костицын выступал в качестве председателя на заседании Института математики и механики по этому вопросу, он подписал официальное письмо о выдвижении Егорова. Костицын был директором Государственного научно-исследовательского геофизического института, который тоже поддержал кандидатуру Егорова. Самое главное, что в конечном итоге ни Егорова, ни Лузина в академики тогда не выдвинули: избрали других. Правда, чуть позже Лузин стал академиком, но – от кафедры философии отделения гуманитарных наук, а еще через два года перевели его уже на кафедру математики Академии наук, в 1931 году. А Егорова избрали почетным академиком: было такое звание. Не действительный член Академии наук, а почетный академик, их всего – десять или одиннадцать человек. Но уже в 1929 году Егорова

сняли с должности директора Института математики и механики, потом арестовали, год он просидел в Бутырках, и сослали в Казань. Профессор объявил голодовку и умер в больнице.

Иван Толстой: Владимир Леонидович, а что же сам Костицын? Как протекали его годы и чем были наполнены до того самого момента, когда он уехал за границу, то есть до 1928 года?

Владимир Генис: 17 августа Стратонова арестовали.

Иван Толстой: 1922 года?

Владимир Генис: Да. И потом выслали за границу. Правление университета, в которое входил ректор Волгин, приняло решение о назначении исполняющим обязанности декана Костицына. Факультетское собрание приняло это к сведению. В декабре 1922 года состоялись организационные собрания предметных комиссий по всем кафедрам. А надо сказать, что физико-математический факультет включал не только кафедры физики, математики, астрономии, химии, но и антропологии, географии, ботаники, описательной зоологии, экспериментальной биологии и т.д., то есть много самых разнообразных кафедр. Предметная комиссия объединяла профессоров, преподавателей и научных сотрудников, которые преподавали данную дисциплину. Но в предметную комиссию входили и студенты в количестве, равном половине численности научных работников. Она избирала бюро: председатель (обычно профессор), зампредседателя и секретарь. Так вот когда в декабре проходили организационные заседания предметных комиссий, пятнадцать из четырнадцати высказались за то, чтобы деканом стал Костицын. Была альтернативная фигура астронома Блажко: ее поддержала только одна предметная комиссия – по кафедре физики. И одновременно обсуждался вопрос, кого избрать в президиум факультета. И опять же избрали Костицына, Блажко и секретаря факультета физика Карчагина. Но тут возник казус: студенческая курия, "красное студенчество", заявила протест, указав, что выборы проходили под давлением предварительного частного совещания профессорской курии. Был заявлен категорический отвод кандидатурам Костицына и Карчагина, которые выступали против утвержденного Совнаркомом "Положения о вузах", были против "классового" приема в университет, рабоче-крестьянского состава студенчества. От имени всего студенчества его "пролетарская" часть требовала перевыборов. После этого Волгин (а до 1914 года он был меньшевиком, сотрудничал в либеральной газете "Русские ведомости", совсем недавно вступил в партию, и ему постоянно напоминали о том, что он – бывший меньшевик и недавний сотрудник профессорской газеты, из-за чего он, естественно, "скисал") стал горячо уговаривать Костицына: "Владимир Александрович, я понимаю, что вы – не враг, не реакционер, но в качестве декана вы совершенно невозможны; у вас все время есть какие-то принципиальные возражения, и мы не знаем, как вам отвечать". И он же, Волгин, говорил ему, указывая на профессора Некрасова: "Старый режим приучил его подчиняться, он всем говорит "слушаюсь!", ни с кем не спорит, и он для нас самый приятный человек. Не то что вы. Хотя он по духу – монархист, а вы – наш, свой". В общем, обрабатывали Костицына, и дело кончилось тем, что Волгин с явным облегчением для себя написал, что в связи с отказом кандидатур, выдвинутых предметными комиссиями, то есть Костицына, Блажко и Карчагина, требуется провести перевыборы. Новым деканом был выбран помощник ректора физик Константин Яковлев, о котором Костицын уже в эмиграции напишет, что он был мелким всюду – и в науке, и в Главнауке, но – хорошим редактором. Дело в том, что Яковлев потом был преемником Костицына и в Главнауке, то есть Главном управлении научными, музейными и научно-художественными учреждениями Наркомпроса. Так деканство Костицына и закончилось, но он был тут же избран товарищем председателя предметной комиссии по кафедре математики. Умер ее председатель Млодзеевский; на его место был назначен Егоров, а заместителем его стал Костицын. Уже осенью вместе с женой он уехал в свою первую заграничную научную командировку. Побывал во Франции, выступал в парижском Союзе русских инженеров, читал доклад о Курской магнитной аномалии, встречался с академиком Вернадским, которого, по его словам, уговаривал вернуться в Россию. С 1922 по 1926 год Вернадский жил за границей. Интересно, что есть достаточно подробное описание разговора академика с Костицыным, который Вернадский написал сам, по горячим следам. Там ничего не говорится о том, что Костицын уговаривал его вернуться, но говорится, что Костицын – "персона грата в советской среде", бывший большевик, старый эмигрант. Тогда же в Париже был Лузин. Вернадский встречался и с Лузиным, и с Костицыным, но первый, как он пишет – правый, а Костицын – левый. Так вот, о чем говорил Лузин, мы не знаем. А вот то, что говорил Костицын, известно. Он рассказывал Вернадскому, что происходит чистка профессуры, насаждается шпионаж, доносы, уровень преподавания упал, каким-то профессорам просто запрещают преподавательскую деятельность, кто-то быстро сориентировался, вроде Шмидта, держа курс на большевиков. В общем, картина – чего-то давящего, тупого, беспросветного. Уровень студентов понижается, среди слушателей рабфаков талантливых не видно. В целом очень пессимистическое описание.

​Иван Толстой: Не очень похоже, что он его уговаривает вернуться.

Владимир Генис: Да. Костицын возвращается в Москву. Он уехал осенью 1923 году, весь триместр провел во Франции вместе с женой. Весной 1924 года состоялись перевыборы предметной комиссии по кафедре математики. И снова избрали председателем Егорова, заместителем – Костицына (они все время с Егоровым работали вместе), а секретарем – Славочку Степанова, который был сыном сослуживца отца Костицына в Смоленске, а потом будет директором Института математики и механики. И снова произошло то же самое: с красным студенчеством у Костицына были, видимо, отношения напряженные. Потому что снова "пролетарское студенчество" заявило протест, и снова Егоров с Костицыным отказались от своих постов: считали, что держаться за должности неправильно. Тем не менее в 1924 году Костицына командировали в Торонто на 7-й Международный математический конгресс, куда отправились пять математиков во главе с академиком Стекловым: Гюнтер, Стеклов, Успенский (будущий невозвращенец) и кто-то еще. Костицын прочел там доклад, а когда возвращался назад, снова заехал в Париж, провел там неделю, побывал в Академии наук, в Обсерватории.

Кто бы мог предположить, что впереди Костицына ожидает совершенно удивительный карьерный взлет. Да, он преподавал в Московском университете, являлся вице-директором Геофизического института, был заведующим теоретическим отделом Астрофизического института, по-прежнему состоял в редколлегии "Математического сборника"; у него было уже, по его словам, порядка тридцати научных трудов и более ста рецензий и заметок. В 1925 году, в октябре, его включили в научный отдел Главнауки в качестве научного сотрудника по физическим и математическим дисциплинам, а уже 7 января 1926 года назначили начальником научного отдела Главнауки. А Главнаука, как я уже сказал, управляла всеми научными учреждениями, которые находились в подчинении Наркомата просвещения РСФСР. Это было где-то 130 академий и научных институтов, 10 научно-академических библиотек, центральное книжное хранилище и так далее.

Иван Толстой: Это что? Он как бы подбирался к рангу министра?

Владимир Генис: В Главнауке были четыре отдела. Научный, возглавляемый Костицыным. Музейный, который возглавляла жена Троцкого. Художественный во главе с Новицким, который был одно время директором ВХУТЕМАСа и ВХУТЕИНа, такой долгожитель. И отдел по охране природы: его возглавлял Тер-Оганесов, который принес науке больше вреда, чем пользы, но – тоже долгожитель; последние лет тридцать он преподавал в Московском геологоразведочном институте. То есть, работая в Главнауке, Костицын фактически курировал все научные учреждения РСФСР. И конечно, в то время он очень рьяно отстаивал ведомственные интересы. Когда Вернадский написал ему, что нельзя ли перевести Радиевый институт, которым руководит, в подчинение Академии наук, Костицын ответил, что Академия архаична, ревнует к московским "конкурентам", проявляет "старческий эгоизм". Ссылаясь на Францию, где государство ревниво оберегает свои права контроля над высшей школой и наукой, Костицын указывал, что это тем более необходимо в СССР, ибо, мол, если за нашими людьми и учреждениями не углядеть, то они перервут друг другу глотки даже без особой нужды. "Поэтому не ругайте бюрократию, а наоборот, скажите спасибо, что она существует". И, казалось бы, ничто не предвещало, что его карьера скоро закончится. Но, как ядовито писал в своих воспоминаниях Стратонов, иногда судьба поднимала Костицына в советской иерархии довольно высоко, но потом он снова падал вниз.

В 1927 году Костицын уехал в очередную заграничную командировку: ему поручалось изучить постановку дел в геофизических учреждениях за границей, новые методы горной разведки. Он уехал во Францию: ему дали трехмесячную командировку, из которой вернулся с опозданием более чем на месяц. В просьбе продлить командировку ему отказали, а за опоздание сняли с должности в Главнауке.

Иван Толстой: Какой это был год?

Владимир Генис: 1927-й. Костицын вернулся в Москву, но оправдываться не стал, заметив лишь, что вообще-то было бы правильно спросить, почему он опоздал, и дать возможность объясниться. Причем за него заступился начальник Главнауки старый каторжанин Петров, который написал, что опоздание произошло из-за того, что паспорт Костицына был потерян в МИДе при визировании. Костицын не возражает против увольнения, но давайте оставим его хотя бы членом коллегии Главнауки, поскольку у него большой опыт работы, и Костицын просит заменить формулировку постановления: он уходит по собственному желанию. Руководство Народного комиссариата просвещения согласилось с просьбой Костицына, формулировку изменили, но в коллегии Главнауки его не оставили. Сам Костицын писал Вернадскому, что, приехав из-за границы, узнал, что его уволили из-за опоздания, но это, конечно, формальный повод. Костицын не изменил себе, по-прежнему смело выступал, в университете его избрали в делегацию (вместе с приемным сыном Тимирязева, Аркадием), которой поручалось обратиться в коллегию Наркомпроса и, в случае надобности, к председателю Совнаркома Рыкову о ненормальном финансовом положении факультета.

Более того, несмотря на увольнение, Костицын оставался в фаворе у своих большевистских соратников, и, когда выдвигались кандидатуры новых, советских, академиков, комиссия по выборам в Академию наук СССР, а ее постановление утвердило Политбюро ЦК ВКП(б), внесло в свой протокол такую запись: "Выяснить возможность включения в список Костицына".

Но после этого в комиссию поступил отзыв помощника начальника секретного отдела ОГПУ Решетова. Тоже достаточно любопытная фигура: эсер, левый эсер, потом – член Партии революционного коммунизма и, наконец, коммунист, всю жизнь проработал в ЧК-ОГПУ; в 1937-м его расстреляли. И вот Решетов пишет, что Костицын – профессор Московского университета, в прошлом – большевик, участник Пресненского восстания, после которого эмигрировал за границу (правда, он эмигрировал вовсе не после Пресненского восстания, а только в 1908 году: полтора года просидел в тюрьме, полтора года руководил подпольщиками-боевиками в Москве и Петербурге). Вернулся в Россию из патриотических побуждений в 1916 году для службы в армии, продолжает Решетов. В период наиболее острой борьбы за советизацию вузов Костицын был одним из активнейших участников контрреволюционного движения среди профессуры, одним из главных руководителей профессорской забастовки 1922 года. Предполагалась высылка Костицына за границу. Но с 1923 года прекратил политические выступления, а с 1925 года стал заметно эволюционировать влево. "В настоящее время считается если не левым, то, во всяком случае, вполне лояльным по отношению к советской власти ученым. Один из крупнейших математиков".

Но помимо отзыва Решетова был еще один отзыв, буквально всего несколько слов, написанных тогдашним ректором Московского университета, будущим сталинским генеральным прокурором Вышинским, который написал: "Нетверд, уступает сильно Егорову". А Егоров был у ОГПУ на плохом счету: "монархист-мистик", ведет антисоветские разговоры, в его квартире собираются "мистики разных толков", был связан с эмигрантами-кирилловцами. Вообще Егоров был глубоко религиозным человеком, и его арестовали как раз по делу "Истинно-православной церкви", а потом – Бутырка, ссылка и смерть. Уже в 1957 году Костицын напишет: "Димитрий Федорович умер в тюрьме, а я – скоро тридцать лет в изгнании". В своих дневниках он часто вспоминает Егорова. Отзыв Вышинского сыграл, видимо, свою роль, и уже буквально на следующий день Комиссия по содействию работам Академии наук принимает решение: "Считать политически нецелесообразным выставление кандидатуры Костицына". Может быть, если бы Костицын остался в СССР, со временем стал бы академиком, а может, оказался бы стерт в лагерную пыль.

В 1928 году, летом, Костицын снова уехал во Францию, причем не в научную командировку. Оформлял поездку в административном порядке: ему дали два месяца отпуска. А надо пояснить, что когда в 1927 году он уехал за границу, после чего его уволили из Главнауки, то уехал вместе с женой, которую оставил в Париже. Еще в 1918 году Юлия Ивановна окончила Московский коммерческий институт, экономическое отделение, потом училась на физико-математическом факультете Московского университета и работала в лаборатории экспериментальной морфологии у профессора Данчиковой, гистологом. Это было ей интересно, и они решили, что Юлия Ивановна поедет в Париж и поступит в Сорбонну, дабы совершенствовать там свои знания. Причем Костицын объяснял Вернадскому, что в Москве это будет невозможно, совсем другой уровень, а в Париже, раз у нее уже есть высшее образование, Юлия Ивановна сможет заниматься только тем, что ее интересует, совершенствоваться в том, что еще не знает. И жена Костицына осталась в Париже. Это была их первая длительная разлука, практически год. Юлия Ивановна окончила Сорбонну, получила степень лиценциата. И когда Костицын в августе 1928 года ехал в Париж, он думал, что заберет ее и вернется назад в Москву, совсем не предполагая, что они навсегда останутся во Франции.

В общем, Костицын в очередной раз задержался в командировке. Тут же произошел переворот на кафедре геофизики 1-го МГУ, где он состоял тогда председателем бюро предметной комиссии. Коллеги начали говорить, будто он игнорирует геофизический семинарий и не надо ли распределить его курсы, что представители "пролетарского студенчества" указывают на плохой уровень их подготовки. В результате произошли перевыборы: Костицына сместили с должности председателя бюро предметной комиссии, потом сняли с должности в Астрофизическом институте. Профессор обиделся и попросил годовой отпуск для лечения. Ему продлили отпуск до 1 апреля 1929 года, причем на заседании Наркомпроса был решено поручить Главнауке проверить его политическое поведение во Франции и вместе с ГПУ выяснить порядок его выезда из СССР.

Костицын продолжал жить в Париже, писал Стратонову в Прагу о том, что "мне осточертел этот сумасшедший дом и, кажется, что я тоже осточертел этому сумасшедшему дому". Он писал это в декабре 1928 года. И тому же Стратонову Костицын пишет, что лица администрирующие не имеют в России возможности для научной работы, так как постоянно требуется преодолевать какие-то препятствия, ненужные сопротивления, постоянно происходят какие-то неожиданности вроде отмены кредитов на уже заказанное оборудование или навязывания членов правящей партии на должности; все находятся в подвешенном состоянии, ибо все время может произойти сокращение институтов, отделов, сотрудников. Ученые не могут отдавать свое время научной работе (а ему именно хотелось посвятить все время науке), и все вынуждены совмещать, потому что жизнь в Москве безумно сложна и безумно дорога: например, заведующий отделом получает 125 рублей, из которых 50 рублей уходит на оплату жилья.

А к этому времени газеты начинают заполнять сообщения о разоблачении шпионов и вредителей, и все – из числа бывших спецов. Если так называемое Шахтинское дело в 1928 году еще казалось каким-то исключением, то с мая 1929 года оказывается, что контрреволюционеры, вредители и шпионы действуют чуть ли не во всех отраслях экономики, во всех местностях. Газеты постоянно сообщают об этом, например: "вредительство в Судостроительном тресте", "контрреволюционная организация церковников", "вредители в Академии наук" и т.д. И приговоры – концлагерь (а тогда писали именно "концлагерь"), расстрел. Уже казнили инженера Пальчинского и ряд других "спецов", а впереди – еще процессы "Промпартии" и "Союзного бюро меньшевиков". И помимо этого началась чистка советских учреждений от "социально чуждых элементов". Об этом тоже все время писали в газетах. И Костицын остался во Франции…

Иван Толстой: И на этом мы прервем беседу с Владимиром Леонидовичем Генисом, составителем и комментатором костицынского дневника. Двухтомное издание "Мое утраченное счастье…" выпущено в московском издательстве НЛО. В следующей программе – окончание беседы.