Протоиерей Георгий Эдельштейн в разделе «Воспоминания».

Запись Екатерины Лушниковой

Я родился в Киеве на улице Фундуклеевской, дом 24, квартира 16. Это сравнительно недалеко от Крещатика. Мама полька, отец еврей, Эдельштейн Михаил Михайлович, по основному образованию экономист. Мама библиотекарь. Мама очень твердо знала, что фашисты, как она говорила, то есть национал-социалисты, уничтожают всех евреев. Мы пытались из Киева уехать, но железнодорожную станцию, вокзал охраняли дяди с винтовками. Мы пытались куда-нибудь вниз по Днепру: в Одессе жила мамина мама, но ни на какие теплоходы, пароходы и так далее не пускали. В час или полвторого ночи во дворе нашего дома крик: «Эдельштейн, Эдельштейн, скорей!». Были приготовлены, тогда рюкзаков не было, вещмешки, мы с этими мешками скатились во двор. Скорее, поезд уходит, может быть успеем. Во дворе нас ждала чёрная машина, называлась «Эмка», М1, вот на этой М1 с улицы Фундуклеевской до Киевского железнодорожного вокзала. Поезд уже отходил — это был один из последних поездов. Пока мы ехали, нас несколько раз бомбили, мы все высыпались, нам так велели, якобы прятались в траву. Так мы уехали из Киева. Друзья, которые были в нашем дворе, мои ровесники, евреи, сегодня в Бабьем Яру. Я хорошо помню, что говорил Иван Карамазов, воплощение безбожия, своему брату Алексею Карамазову: Бога я принять могу, тут ничего хитрого нет, я мира, Богом сотворенного или Богом созданного, принять не могу. С тех пор прошло почти 80 лет, я практически каждый день размышляю: почему эти мальчики и эти девочки пошли в Бабий яр, почему Господь меня сохранил, а тех мальчишек, девчонок послал в Бабий Яр?

Наверное, мне было около 10 лет, еще не исполнилось, мы тогда жили на станции Чиили, Кызылординская область, Казахская ССР. Мама работала, и я работал, мы гоняли воробьев, которые клевали просо. Надо было бегать вокруг поля, стучать в какие-то старые дырявые кастрюли и отгонять воробьев. Естественно, ты его от края отгонишь, он перелетит, с той стороны встанет, ты бежишь, стучишь с противоположной стороны, воробей летит сюда. Мао Цзэдун радикально решил проблему воробьев в Китае, у нас, к сожалению, были люди немножко глупее Мао Цзэдуна и не додумались. Ничего, бегал, прыгал, гонял. Иногда ежика можно было ночью поймать, поджарить, иногда еще чего-нибудь. Один раз, я помню, нашел кусок хлеба, съел, а он почему-то был в керосине. У меня до сих пор противно во рту, если я вспомню тот хлеб. Тогда ничего, сжевал, съел. В первый класс я ходил в Киеве, а когда я пришел во второй класс, сел за какую-то свободную парту, пришла учительница, спросила: «Мальчик, как тебя зовут?». Я сказал: «Меня зовут Юра». «А почему ты в таком наряде?». Я сказал: «Это мамины трусы, у меня больше ничего нет». «Так в школу ходить нельзя». Я повторил эту глупую фразу: «А больше у меня ничего нет». Она еще раз сказала: «Так в школу ходить нельзя». Я встал и вышел. Не ходил до марта. На чердаке нашего дома, где мы жили, я нашел 30-40 книг, в основном это были учебники для вузов, я их читал, делать было нечего. Когда пришел в 4-й класс, учительница что-то рассказывала о Февральской революции, еще о чем-то, потом о чем-то спросила меня, я ей рассказал то, что читал в этих книгах. Она повела меня к директору, и мне за мои якобы блестящие познания в истории России выдали байковое одеяло и простыню. Мама сшила из байкового одеяла брюки, а из простыни рубашку. Когда я пришел в школу, мне кажется, что я был самым нарядным учеником 4-го класса.

В курском областном туберкулезном диспансере была медсестра. Она как-то подошла ко мне и говорит: «Юрка, пойдем в церковь». Я говорю: «Зачем я в церковь пойду?». «Пойдем, дурачок, сегодня будет служба — 70 лет товарищу Сталину». «Да не пойду я». «Пойдем!». Возможность постоять рядом с этой пышной девицей, ну пойду, ну что мне. Пошли. Это Курский кафедральный собор Сергиево-Казанский. Тогда улица называлась Максима Горького. Это было всенощное бдение, мы пошли туда после работы. Народу много, кругом свет. Я очень не люблю избыточный электрический свет. Душно. Я постоял до какого-то момента, как сейчас понимаю, это было великое славословие, и хотя была возможности постоять с этой девицей, все-таки ушел. Я в то время мог стать эсером-террористом, кем угодно, но никаких представлений о христианстве в 1949 году у меня абсолютно не было. Может быть это молитвы бабушки, может быть, это какие-то песнопения, которые в детстве я слышал, когда я был болен, мама что-то пела, я часто болел в детстве. Может быть, это влияние классической русской литературы. Я думаю, что я с детского сада презирал, я не скажу ненавидел, именно презирал всю эту коммунистическую доктрину. Простите, я думаю, нет человека, который этого не чувствовал. Коммунистическая пропаганда самая вонючая пропаганда, которая существует в этом мире, которая когда-либо существовала. Я широко открываю глаза, я не могу понять, почему сегодня люди могут ходить по Красной площади мимо мавзолея, мимо могил Сталина, Свердлова, Дзержинского, кто там еще у Кремлевской стены похоронен. Мне казалось, что, может быть, в церкви можно спрятаться от коммунистического агитпропа. Я тогда учился или доучился в Петербурге в институте иностранных языков и пошел к священнику, это была церковь Смоленской иконы Божией матери на Васильевском острове. Я спросил: «Батюшка, вы можете меня окрестить?». Он спросил: «А что ты знаешь о христианстве?». Я сказал: «Ничего не знаю». «Ты Евангелие читал?». «Нет, и не видел», «Приходи завтра утром. В 6 часов ты можешь прийти?». Я сказал: «Могу». Пришел на следующий день в 6 часов утра, он меня крестил. Так я стал в 23 года христианином.

1955 год, я думаю, что любой человек понимает, что в то время табунчиком люди не шли в церковь креститься. Меня послали тогда в Крым, в Ялту, я в Ялте в церкви Феодора Тирона, она недалеко от дома-музея Антона Павловича Чехова, я там стал чтецом. Кстати, меня благословил очень хороший человек, Войно-Ясенецкий его фамилия, сейчас он причислен к лику святых, архиепископ Лука, тогда он был архиепископом Симферопольским и Крымским. Впервые мы с ним встретились, когда он праздновал свое 80-летие, совершенно слепой, Валентин Феликсович в миру. Что-то он меня спросил, я ему что-то ответил: «А ты откуда?». Я говорю: «Из Курска». «Да? А я в Курске был». Я говорю: «Знаю, я бывал в Фатеже, где вы были земским врачом. Мне даже рассказывали люди, которые у вас бывали на приеме, которым вы делали операции». Он страшно возбудился, стал рассказывать о том, как он там работал. Потом что-то рассказал о том, как был в ссылке. Потом я больше 20 лет просил, чтобы меня взяли куда-нибудь в семинарию или просто в церковь, кем угодно — истопником, дворником, певцом. Мне все время говорили: нет, нет. знаете, время сейчас тяжелое. Где вы живете, где вы служите, можно на любом месте в любой должности служить Богу. Потом в 1979 году архиепископ Хризостом Курский и Белгородский рукоположил меня. Я вообще по складу своего характера совершенно не мистик, но почему-то так случилось, что меня рукополагали в том же самом кафедральном соборе Курской и Белгородской епархии, куда я первый раз вошел с девчонкой, в воскресенье в дьяконы, в субботу, через шесть дней, в иереи. Так я стал попом.

В этом храме, это село Коровино Волоконовского района, 14 лет в этом храме службы не было. Во время первой службы туда заходили гуси, потому что дверей нет. Однажды заглянула корова, сказала «му». Бабульки деревенские, этим бабулевичам очень хотелось, чтобы в храме была служба. Иконостаса нет, ни одной иконы нет. По описи, по-моему, самая дорогая вещь была электрический чайник, а все остальное по полтиннику, какие-то ветхие облачения. Отопления нет. Если на улице 20 градусов, то в храме 15-16. Если целуешь крест металлический, то губы, что называется, прикипают. Я однажды легкомысленно слишком прижал губы к кресту, они у меня потом долго кровоточили, потому что кожу содрал. Целуешь Евангелие, а там тоже оклад металлический, опять губы ободрал. Однажды ко мне отец и мать в корыте зимой повезли своего сына, он по образованию врач, он работал в какой-то колонии для заключенных и какому-то авторитету уголовному не дал справку, не освободил его от работы, через день этому врачу сунули в спину нож. Люди, которые это делали, были, видимо, очень образованными, они его ранили так, что он не помер, но и двигаться почти не мог, лежал дома. Вес больше ста килограммов. Когда-то он сказал папе и маме, что хочет креститься. Они его в корыте повезли — обычное в советское время средство передвижения. Храм был на горке, они до середины горки доехали, выбились из сил, обратно спустили. После службы рассказали: «Батюшка, к вам на крестины везли сына, но не довезли». Я говорю: «Зачем? Я приду к вам домой». Пришел к нему домой, крестил. Потом своим собратьям-священникам рассказал, намеренно рассказал, чтокрестил на дому такого-то человека. Естественно, мои собратья побежали к уполномоченному Совета по делам религии, ему подробно рассказали. Естественно, меня уполномоченный вызвал: «Кто тебе позволил?». Я ему сказал, что наше родное советское законодательство разрешает крестить на дому тяжелобольных и умирающих. «Нет, не дозволяет». Я говорю: «Дозволяет». «Нет, не дозволяет». «Дозволяет». Он достал брошюрку, свод законов, я всегда носил с собой в кармане эту же брошюрку. Ну что, дозволяется по просьбе больных и умирающих. «А что дозволяется?». «Обрезание, соборование, крещение». «В законодательстве не написано». Чуть-чуть уполномоченный от меня отстал. Потом я поехал в какие-то близлежащие районы и на дому крестил младенцев. Опять вызывает уполномоченный: «Кто тебе позволил?». Я говорю: «Дозволено». «А что, они были умирающие?». Я говорю: «Нет, но были тяжелобольные». «Чем больны?». «ОРЗ». «Это не болезнь». «Позвоните в облздрав, там вам дадут справку, что иногда дети даже умирают от осложнений после ОРЗ». Я крестил, потому что родители заверили меня, что дети больны, есть опасность, что они умрут некрещенными. Наконец уполномоченному надоело меня дергать. Но они ведь тоже люди, он мне говорит: «Слышишь, Георгий, пойми, что мне каждый год нужно посылать отчеты о работе, проделанной в нашей области. Вот у тебя по отчетам старосты 157% крещений, то есть больше, чем в полтора раза. Ты понимаешь, что мне нужно отчитываться. Хотя бы не записывай число крестин, которые ты проводишь в окрестных деревнях». Я с радостью согласился. В последующие годы у нас регулярно число крестин снижалось, то есть 97%, на следующий год 95%.

Пришел дядя, он был тогда, по-моему, капитаном, представился, что он сотрудник КГБ. «Вы, наверное, подписку не дадите?». Я сказал: «Нет, не дам». «Хорошо, я так и думал. Но я буду приходить, беседовать с вами». «Приходите, беседуйте». Мы с ним встречались регулярно, минимум раз в месяц. Он приходил, с моим младшим сыном играл в футбол, потом мы беседовали. Моего старшего сына посадили, он получил срок. Но каждый раз мне говорили: «Вот он сидит, и вы будете сидеть». Следить следили — это я знаю, за мною топтуны ходили. Подслушивали. Я думаю, что они люди умные, образованные, понимают, что меня не надо подслушивать, меня можно вызвать в любой день, поставить передо мной микрофон, я как на духу, как на исповеди на все вопросы отвечу, как я сейчас отвечаю вам. Если человек стал попом, то у него при советской власти или при фашистах ежедневно была угроза, что его днем, вечером или ночью загребут и отведут. Была, ну что поделаешь.

С отцом Александром Менем мы всегда были в отношениях «Юрка и Алик», были на ты. Отец Александр Мень был блестящим проповедником, но сегодня есть одна беда: если вы подойдете к моему книжному шкафу, вы там найдете 20-30, может быть, 40 книг об отце Александре Мене, я боюсь, что эти книги, статьи в журналах губят память о нём, потому что его утопили в патоке, он безоблачный. Ни один здравомыслящий человек не поверит, что в мире когда-то был абсолютно безгрешный, без одного-единого минуса, без одного-единого пятнышка человек. Таким человеком был Иисус Христос, и с тех пор две тысячи лет таких людей не было. Я не знаю, как это назвать, недоверием, что ли, читая жития святых, когда мне говорят, что тот или иной человек, когда был младенцем, в среду и в пятницу не брал мамину титьку. Я жду, не дождусь, когда то же самое скажут об отце Александре Мене. Это будет окончательная гибель замечательного человека, человека, который так много сделал для нашей Русской православной церкви.

В эти дни исполнилось 38 лет моего служения в церкви. Не было такого дня в моей жизни, когда бы я пожалел, что в августе 1955 году подошел к священнику и сказал: «Батюшка, я хочу креститься». Смею надеяться, и не пожалею, что в ноябре 1979 года стал священником. Мне особенно радостно, что все 38 лет я служил в селе, а в селе тише, спокойнее. Все годы служил в селе и очень рад этому.

Далее в программе:

Владимир Мартынов (композитор): «Я понял, что правильней православия ничего нет, хотя музыкально там никаких приятных моментов нет. И католическая, и протестантская церковь наработали формы, православная не наработала, и ей это, наверно, и не нужно. Для меня самое отвратительное—это фестивали православной музыки. Это как партийная вещь. Те же пионерские линейки, только там вместо Ленина Христос. Я привык работать не в церкви, а вне церкви, а православие вне церкви не оставляет никаких возможностей».

Композиторы Владимир Генин, Родион Щедрин и поэт Борис Херсонский о связи музыки и веры.

«Красное сухое» с религиеведом Марком Смирновым.