Рассказывает московский художник и мемуарист Борис Жутовский.

Борис Жутовский: 8 октября 1947 года моя мама пошла к соседям занять картошки. В те времена это было нормально. В подъезде можно было достать все – хлеб, выпивку, мыло. Жили-то натуральным хозяйством. Картошку сажали. Наш участок для посадки картошки был на том самом месте, где стоит теперь памятник Кутузову у Панорамы Бородинской битвы. Вот на этом месте мы сажали картошку. Два мешка картошечки к зиме. И она кончалась уже к весне.

Пошла мама занять картошки, а в квартире обыск. Маму тут же посадили на табуретку у входа: сидите здесь. Мама посидела, посидела, а она женщина была энергичная и говорит: «Вот, что, мужики, у меня там два мужика, они сейчас за мной придут, я же пришла картошки занять». Те, скрепя сердцем, дали ей бумажку о неразглашении подписать и отпустили. Как потом оказалось, не навсегда.

Это была семья одного из 26-и бакинских комиссаров. Бакинские евреи, отец и мать, и, как в сказке, три сына и три дочки. И вот я вам буду рассказывать о том, что сделалось с этой семьей с легкими усилиями советской власти. Сага о Форсайтах!

Старший сын был расстрелян англичанами в пустыне Кара-Кум. Я еще над ним все время подтрунивал, потому что в «Большой Советской Энциклопедии», где 26 бакинских комиссаров, он 26-й, последний. Фамилия их - Мишне. За заслуги перед советской властью эта несчастная семья, много позже уже, была отвезена в Москву, остатки семьи. Следующий сын Доля в революционные годы энергично перебрался из Баку в Батуми, а там спутался с англичанами, уехал в Англию, оттуда в Америку и жил в Америке. Младший сын остался в Баку и трудился с яростью на советскую власть, с яростью виноватого человека. Как же – брат! Но другой-то уехал в Америку! С одной стороны, почетный член общества советского, а, с другой стороны, замаран хвостик-то. Был директором завода, комсомольцем, членом партии. Жена с блядинкой такая, занималась киноэкспедициями. Он был дико некрасив, а она была привлекательна. Поэтому все киношники там, что называется, отмечались. Он от горя приезжал к маме в Москву жаловаться. Мама такая классическая старая еврейка, рыжая, сутулая, разговаривала черт знает как: «Борха, на Васка куриный крил» – нашему коту куриное крыло. С тех пор мы так ее и звали - Старуха Крил. Она жила в этой квартире с двумя дочерьми. Но, к этому потом.

Парни - один расстрелян, второй - в Америке, третий - в Баку. Девочки. Старшая тоже удрала из Баку в Питер, я ее никогда не видел, она вышла за знаменитого скульптора Ингала, они вместе с Боголюбовым ставили памятники Орджоникидзе, Сталину, Ленину… Такой советский скульптор.

Иван Толстой: Как фамилия?

Борис Жутовский: Ингал.

Иван Толстой: У него была дочка Кира?

Борис Жутовский: Конечно! Роскошная!

Иван Толстой: Это завуч школы, где я учился.

Борис Жутовский: Роскошная! Одна из светлых людей в этом семействе, по-моему. А он время от времени приезжал в Москву к старухе навещать ее и на лестничную площадку выходил покурить. Аккуратненько одетый, причесанный. А я ему, маленький мальчик, лет пятнадцать мне было, 1947 год, я ему все рисуночки показывал. Он их хвалил на всякий случай, хвалил все. И все время вздрагивал, потому что лифты еще не работали и все ходили пешком, а мы на лестничной площадке - как кто-то идет, он весь сжимался.

Средняя сестра – Ида, очень некрасивая - провоевала всю войну, куча орденов, одинокая, жила в этой двухкомнатной квартире в одной из комнат со Старухой Крил. Младшая сестра Вера, красивая, жила в этой же квартире с мужем и сыном. Муж вернулся с фронта, какие-то кресла привез, картины привез, трофеи были очевидные. После этого обыска, с которого я начал разговор, он с дрожащими руками тихо сказал мне: «Борька, у меня марки есть». «Да мне не надо». «Хорошо». Он куда-то ушел, потом пришел, мы еще поговорили. Я пошел пописать и увидел, что в унитаз сброшена куча этих марок. В основном, это Гитлер. Я их выловил и под рубашку на пузо наклеил.

Иван Толстой: А взять честно, напрямую, не сообразили?

Борис Жутовский: Нет, кончено.

Иван Толстой: Вы не думали, что окажется так?

Борис Жутовский: Нет, конечно. С тех пор я, кстати, стал коллекционировать марки, и была довольно большая коллекция. Средний брат, Доля, из Америки накануне войны решил вернуться, потому что соскучился по родине. Приехал в Москву, а поскольку английский язык, Америка, стал работать переводчиком в американском посольстве. За что его и взяли. А заодно взяли и младшую сестру Веру, из-за которой и был обыск. Предлогом, объявленным ей, было то, что она стала учить английский язык, значит, была пособницей шпиона, старшего брата. Вот почему я в жизни не выучил языка – учить язык уже криминал. Мне многие ребята потом говорили: «Боба, а почему ты язык не учил никогда?» Не всегда я им рассказывал почему, но не выучил именно поэтому. Потому что маме скажи, что я пойду язык учить: «Ты что, с ума сошел?! А Вера?!». После этого обыска Веру арестовали и, так же как ее брату Доле, дали 25 лет.

Иван Толстой: То есть, после войны, потому что до войны таких не было сроков.

Борис Жутовский: Да, 1947 год. Их взяли. Почему-то Клара Моисеевна все время приходила и говорила, что 15 лет. Ну, вроде это поменьше, не так виноват. Старуха была, конечно, очень энергичной, которая открывала двери просто ногой, и дошла до Лаврентия Павловича Берия. Но все равно никого не освободили.

Таким образом, в этой квартире остались Клара Моисеевна, средняя дочь Ида и младшая Вера с мужем и сыном. Вера была счастлива, что вернулся муж. Когда кагэбэшник потом вызвал маму на какие-то свидания и стал ее уговаривать, чтобы она согласилась с тем, что Вера была шпионкой и что английский язык она стала учить для того, чтобы помогать брату в его гадкой деятельности, на что моя мама, энергичная и прямолинейная дама, сказала: «Вы с ума сошли? Зачем ей это нужно? У нее мама жива, у нее муж вернулся с фронта и сын здоровый». «Смелая вы женщина, Нина Ивановна», - говорил ей этот дядька. Но маму никто не тронул. То ли потому, что уже набрали по этому делу то, что нужно, то ли решили на потом чуть-чуть оставить – непонятно. Но, тем не менее. Вот так это все и жило.

Ингал приезжал время от времени из Петербурга навестить старуху, старуха ходила по разным инстанциям в надежде освободить, потом приходила к нам, садилась на стул и корявым русско-еврейским языком пыталась объяснить эти свои старания. Ничего, конечно, из этого не получилось. Вот так тихонечко мы и жили.

Потом настал такой момент, что Наум, муж младшей сестры Веры, красивой, они решили улучшить свои жилищные условия. По тем временам что можно было сделать? Во-первых, надо было дождаться смерти старухи. Это произошло довольно быстро, потому что она была очень пожилой дамой. Осталась одна Ида с орденами и с папиросой. Они стали травить эту Иду, подговаривать своего сына, сын привозил каких-то ребят, они там выпивали, закусывали, играли и все издевались над этой Идой, подсовывали под дверь ее комнаты какие-то остатки салатов, еще что-то, та с плачем приходила маме жаловаться. Мама с присущей ей энергией шла к Игорю что-то вставлять.

В один прекрасный год я вернулся с гор – вонючий, здоровый бугай. Принимаю ванну, выхожу из ванны, вдруг слышу голос моей мамы громкий, что маме было не присуще: «У меня сын старше тебя!». И дверь открыта. Я выхожу на лестничную площадку, на меня выходит какой-то подвыпивший парень. Я, ничего не говоря, беру левой рукой этого малого и по лестничной клетке вниз он сваливается. Второй выходит. Я второго беру и - об лифтовую шахту. В этот момент меня кто-то за плечо хватает. Отчим вышел. «Борька, уйди!». Взял этого парня, швырнул его на лестничную площадку: «Убьет же тебя сынок мой, дурак ты!». А я действительно был очень здоровый человек. Вот они каким-то способом пытались выжить эту Иду. Конечно, не выжили. Поняли, что ничего из этого не получится, построили какую-то кооперативную квартирку и уехали. В эту комнату (это заводской дом) поселили каких-то молодых людей, которые уже за этой Идой приглядывали, помогали ей. Она быстро после этого умерла от рака легких, она курила очень много. Осталась где-то в Москве младшая сестра Вера с мужем Наумом и сыном Игорем. Старуха эта, средняя сестра Ида, умерла.

И история как бы кончилась. Живут уже другие люди, потом этих молодых людей куда-то выселили, квартиру занял главный бухгалтер завода. И затихла вся история. В 1954 году возвращаются Вера и Доля - американский шпион и его пособница. Доля начинает работать в издательстве «Прогресс», было такое на Садовой. Очень красивую книжку он мне тогда достал, издали там «Русские иконы» - книжка первоклассная! Доля мне это устроил. С Верой, с Наумом и с Игорем мы никак не общались. Медленно живем. У меня уже мастерская появилась. 1980 год. Раздается телефонный звонок: «Боря, здравствуйте, это говорит Борис Мишне, вы меня помните?». «Конечно, Борис Абрамович!». «Мне надо с вами повидаться». «Приезжайте в мастерскую». Приехал. Постарел, конечно, но такой же худенький, такой же тощенький. Я говорю: «Борис Абрамович, как вы поживаете, что у вас происходит?». «Ну, что сказать вам?». Старшая сестра, Кирина мама, умерла к тому времени, Ингал тоже умер к тому времени, а Кира жива, живет в Петербурге. «Что я вам могу рассказать? - говорит он, бывший директор завода, с женой киношной дамой. - В 1952 году меня посадили, меня арестовали как брата шпиона. Меня посадили, мне это было очень неприятно, я дважды попытался кончить жизнь самоубийством, расковыривал вены, и на какой-то простыне решил повеситься. Следователь меня вызвал к себе, сказал, что зря я это делаю, потому что это все равно скоро кончится». Это 1952 год. Это была такая сакраментальная фраза, сказанная Борисом. «И меня - в лагерь. Ой, вы знаете, там меня очень любили! Я много писал стихов, заметки писал. Я не работал, я ездил по разным лагерям и писал заметки о созидательном труде зэков. Ну, в 1955 году меня освободили, и когда я приехал на центральную лагерную базу, все говорили: «Покажите нам этого Мишне! Вот он такой молодец, писал заметки». Вот так складывалась моя жизнь. Жена у меня жива, дочка Вита, которую, вы помните, мы учили балету и на пианино, уже выросла, она замужем за шофером такси в городе Баку».

Я говорю: «Борис Абрамович, а что привело вас ко мне? Вы же приехали из Баку не просто повидаться со мой?»

«Да, Боря, понимаете, я всегда писал стихи, и вот теперь скоро у нас Олимпиада, 1980 год, я написал поэму, поэма называется «Олимпиада-Звериада». Хотите послушать?». «Пожалуйста!» Он читает мне эту поэму. Караул! Я говорю: «Симпатичная поэма». «Вы не поможете мне ее опубликовать?». Вот, для чего он приехал. Я думаю: Ужас! Что же делать? Так, хорошо, ладно. Я позвонил приятелю, который был главным редактором «Веселых картинок», такой Феликс Шапиро. Я говорю: «Феликс, вот тут приехал ко мне из Баку мой старый знакомый, который написал очень интересную поэму в преддверии Олимпиады, ты не послушал бы его, может быть, это и опубликуешь?». «Ну, пусть он ко мне придет». Я ему, Борису Абрамовичу, говорю: «Вот вам телефон, вот вам адрес Сущевская, 21, «Молодая гвардия», милости прошу». Он - благодарный. Я тут же снял трубку, говорю: «Феликс, извини меня, пожалуйста, но, конечно, ничего не публикуй, потому что это полный караул. Наври что-нибудь, сделай мне милость». Вот на этом все и кончилось.

Прошло еще какое-то количество лет, 1990 год, у меня первая большая моя выставка на Крымской набережной. Очередь, было очень значительное событие, и на эту выставку мама моя пригласила Веру Абрамовну, младшую дочь, которая отсидела. Фотография даже у меня есть - сидят две старушки там и разговаривают. Она рассказывает, что Наум, ее муж, который понавез марки, картины и кресла, умер, а сын Игорь кончил Стоматологический институт. Я понимаю, еврейскому мальчику в то время куда? Стоматологический институт, медицина. Он трудится по этой части, женился, родил дочь. Они уже не в том кооперативе живут, который был здесь, на Брестских улицах, а уже они в лепрозории писательском на улице Усиевича, «Аэропорт».

После этого опять все затихло, через некоторое количество лет мне вдруг позвонил этот Игорь и говорит: «Боря, я один, меня жена бросила, уехала в Америку вместе с дочкой, я живу один и собираюсь написать историю своей семьи». «Ну, пиши, слава богу». Что-то написал, принес мне почитать. Караул, чистый караул! Бред стоматолога. Вот так кончилась история этой семьи.

Иван Толстой: Какие-то потомки там остались? Какую-то пунктирную линию можно провести?

Борис Жутовский: Во-первых, у Киры была дочка.

Иван Толстой: У Киры Ингал?

Борис Жутовский: Да. Но это то, что я знаю, потому что я Киру видел, но она приезжала, еще когда старуха была жива. Потом до меня дошли слухи, что Кира умерла. Что с этой дочкой - не знаю. Доля был бездетен, но в Америке у него осталась жена и двое детей. И вот этот несчастный Игорь Мишне, который здесь. А так случилось, что у меня вместе с ним были общие знакомые ребята, которые учились с ним в институте, потом я с ними познакомился и они мне иногда рассказывали, что они живет несчастно, одинокий, и все спрашивает, чтобы его познакомили с какой-то дамой, чтобы она за ним послеживала.

Вот таким образом кончилась эта история одного из 26-и бакинских комиссаров, последнего в списке.