Украина, 1941 год. Маленькая девочка выбирается из ямы, в которую нацисты сбросили трупы убитых евреев. Крестьяне находят Анну и отводят в немецкую комендатуру, находящуюся в здании бывшей школы. Анне удается спрятаться в камине: днем она скрывается, наблюдая за происходящим через зеркало, а ночью выбирается на поиски пропитания. Единственная ее подруга – рыжая кошка, а злейший враг – немецкая овчарка.
Героиню фильма Алексея Федорченко "Война Анны" зовут так же, как и Анну Франк, но по имени ее никто не называет, и она сама не произносит ни слова, только изредка плачет. В комендатуре днем стучат пишущие машинки, кто-то ссорится, кто-то тайком занимается любовью, по ночам здание бывшей школы становится царством Анны – маленького призрака, бродящего по школьным кабинетам, рассматривающего учебные пособия и добывающего еду из мышеловки. Тянутся дни и ночи, наступает Рождество, в комендатуре танцуют люди в маскарадных костюмах. В камин заглядывает партизан, хочет спрятать там бомбу, но видит Анну и исчезает. Сон это или явь? И как удалось снять фильм, единственную большую роль в котором играет шестилетняя драматическая актриса?
Разговор с Алексеем Федорченко записан на Роттердамском фестивале, где состоялась мировая премьера "Войны Анны": время российской пока не определено.
– Вероятно, проблема кастинга была на первых порах главной. Как вы с ней справились и как объяснили ребенку, что она должна играть?
– Если бы я не нашел актрису, я бы, конечно, не стал делать кино. Я сначала нашел актрису, а потом стал писать сценарий. Нашел, как всегда, случайно: в интернете увидел фотографию прямо в образе Анны. Это была девочка Марта Козлова, ей было 5 лет. Я познакомился с мамой, с ней, понял, что это то, что нужно, стал под нее писать сценарий.
– Как объяснить ребенку, что она должна играть такую роль?
Она замечательная актриса, взрослый человек
– Она абсолютно взрослый человек, ей не нужно было особого, детского подхода. Как со взрослой актрисой работал. Что нужно, говорил, не сюсюкал, не придумывал какую-то игру. Нужно было совершить некие действия, она совершала. Она замечательная актриса.
– Она понимала сюжет – почему она должна прятаться и от кого?
– Да, взрослый человек, абсолютно взрослый.
– Саму историю вы тоже увидели в интернете?
– Да, нашел небольшой рассказик в "Живом журнале" о девочке, которая два года пряталась в немецкой комендатуре. Рассказ небольшой, поэтому все нужно было придумывать.
– Подлинная история или фантазия?
– Автор говорит, что это настоящая история. Я не проверял, поэтому не стал писать, что это по реальным событиям. У меня на сто процентов нет уверенности, что это было. Но так могло быть, конечно.
– Вы называли свои фильмы "документальными сказками". Наверное, "Война Анны" тоже подпадает под эту категорию, тем более что там есть карнавальный элемент – праздник, на который Анна попадает в комендатуре.
– Карнавальный элемент – самый документальный элемент из всего. Это сделано по историческим архивным фотографиям – реконструкция немецкого праздника на оккупированной территории. Что-то я придумал, конечно, но карнавальные костюмы взяты из фотографий. Кнехт Рупрехт как герой немецких сказок, непременный герой Нового года, Рождества. Такой козел, человек с рогами, который приходит и наказывает плохих детей и награждает хороших. Он в паре ходит со святым Николаем.
– Можно сказать, что это фильм о Холокосте, но это и фильм о каждом из нас. Все мы, наверное, прячемся в камине со своими страхами. Беккетовская история, когда человек сидит в мусорном ящике, в одиночестве и смотрит через мутное зеркало на происходящее…
История о том, кто победил во Второй мировой войне
– Конечно, это не о Холокосте, но это история, которая началась с Холокоста. Первый мой документальный фильм "Давид", который первый раз я показал в Роттердаме 17 лет назад, был про еврейского мальчика, для которого мучения и страшное путешествие по жизни тоже начались с Холокоста. Это пара такая у меня – Давид и Анна, мальчик и девочка. Фильмы не о Холокосте, это слишком общая тема. Холокост – это собрание судеб. О каждой конкретной судьбе интересно делать, она самобытна, необычна, уникальна. И Анна – это не Холокост, это история выживания и войны, история о том, кто победил во Второй мировой войне.
– Победила Анна?
– Победила Анна.
– Об этом еще много спорят, кто победил, страсти живы. Только что в России запрещен фильм, комедия "Смерть Сталина", потому что она якобы оскорбляет героев войны. Что вы об этом думаете?
– Как об этом думать? Это глупость, какая-то агония.
– Бесконечная агония!
– Все имеет конец.
– Я слышал, что книги, которые лежат в камине, где прячется Анна, из вашей коллекции и вещи тоже.
Мы делали вещественный мир из простых предметов, от камня до скелета козла или маски Гитлера
– Большая советская энциклопедия моя, первое издание 1928 года. Украинские учебники времен войны я покупал на Украине специально, они настоящие. Знамя мы шили по маленькому пионерскому флажку, рисунок был уникальный, наивный, примитивистский серп и молот, мне очень понравилось, я решил его увеличить.
– А "Мистерия-буфф", которая целую комнату занимает?
– "Мистерия-буфф" – настоящие эскизы Маяковского, мы просто их перерисовали.
– Почему вы решили целую комнату декорировать так?
– Такая сказка получилась. Мне хотелось, чтобы в этом кабинете до войны был школьный театр. Когда я выбирал пьесу, я вспомнил об этих эскизах, мы их перерисовали.
– Много внимания уделено маленьким вещам, заспиртованным эмбрионам, кисточкам, чучелам. Пристально в них выглядываются и Анна, и вы. Для чего?
– Потому что это ее мир, это единственное, что ее окружает. Мы делали вещественный мир из простых предметов, от камня до скелета козла или маски Гитлера. Каждый предмет имеет свою историю, имеет свою цель, функцию. Фильм очень тактильный, предметный.
– Ян Шванкмайер говорит, что современное дигитальное кино лишилось тактильности, в отличие от кино, снятого на пленку и сделанного руками: теперь невозможно ничего потрогать, одно из чувств пропало. В вашем фильме это сохранилось, хотя тоже дигитальная съемка.
– Да, съемка дигитальная, но там графики практически нет, я старался все сделать в кадре.
– Вы снимали в Екатеринбурге, но это Украина, а не Россия. Почему?
– Потому что эта история произошла на Украине.
– Ее можно перенести куда угодно.
– А зачем?
– В связи с политическими ассоциациями.
– Я думаю, что это не тот повод, чтобы я менял свои решения. События произошли в Полтавской области – это моя историческая родина, я этот мир знаю. У меня родственники в этом поселке жили, находились под оккупацией немецкой. Я этих людей знаю, все, кто в кадре, я их знаю, знаю их характеры, знаю их поведение, знаю, кто кем был. Мне это было, с одной стороны, проще, а с другой стороны – приятно было воссоздать тот мир.
– Вот эти крестьяне, которые отдают девочку в комендатуру…
– Это мои родственники.
– Воображаемые родственники?
– Воображаемые. У меня много очень родственников там, я наполовину украинец. Кто-то из них мог так сделать, спасая своего ребенка.
– Я не хочу в такую примитивную плоскость переводить разговор, но вы понимаете, о чем я говорю. Обвинения украинцев в фашизме постоянно звучат из России, и когда ты видишь такой фильм, снятый в России, невольно начинаешь думать, что тут что-то такое есть.
– Вы не думайте, переборите себя. Попробуйте, это так просто.
– Посоветовать это каждому зрителю сложно.
Людей, которые кричат сегодня "мы можем это повторить", обвиняют кого-то в фашизме, я больше всего представляю в роли полицаев. Вот эти рожи жуткие казачьи, "Единая Россия" – вот это полицаи в первую очередь
– Мне это неважно совершенно. Эта история действительно могла произойти и на оккупированной территории России, и Белоруссии, и Польши, и Украины, и она происходила везде. Везде, где были люди, везде были и подвиги, и предательства. Как и в фильме, есть человек, который спасает, и есть человек, который предает, люди, которые предают, спасают себя, жизнью Анны спасают свою дочку. Дело в том, что легче всего обвинять людей, которые уже умерли, в предательстве. Людей, которые кричат сегодня "мы можем это повторить", обвиняют кого-то в фашизме, я больше всего представляю в роли полицаев. Если представить, у нас оккупация, не дай бог, кто будет полицаем? Так вот они и будут полицаями. Вот эти рожи красные жуткие казачьи, "Единая Россия" – вот это полицаи в первую очередь. Они говорят об этом, потому что они боятся себя, что они бы так не смогли. Они себя заговаривают, завораживают, уговаривают, что мы тоже способны на подвиг, который совершили наши деды. А это не факт. Человек расположен к самосохранению гораздо больше, чем к подвигу. Потому что подвиг – это нарушение инстинкта самосохранения. Чем меньше человек совершает подвигов, тем дольше живет его род – это природный закон. Поэтому предать естественнее, чем совершить подвиг. И 99% людей спрячутся, а 1% героев-мутантов могут прервать цепь своего рода. Это предназначение человека – развиваться и размножаться. Они могут закрыть своим телом пулемет – это мутация, это герои, они не как все. А говорят об этом все, и я им не верю просто.
– Но фильм ведь тоже о самосохранении. Мы от Анны не можем требовать никакого героизма, но это самосохранение, и она победитель.
– Анна совершает подвиг. Анна побеждает во Второй мировой войне, она герой.
– Побеждает, выживая?
– Побеждает, совершая подвиг. Я считаю, что она совершила подвиг, она сделала все, чтобы победить, и она победила.
– Но зритель, который видит, что она не может выбраться из этой комендатуры, может подумать, что она обречена. Я знаю, что вы сейчас работаете над фильмом по очень сложной книге Зощенко "Перед восходом солнца", которая посвящена смерти, обреченности. Связаны ли эти два фильма вашим настроением, меланхолией?
– Нет, я не меланхолик. Мне интересно то время. Львиная доля моих фильмов посвящена этому времени – и документальных, и игровых, 20–40-м годам. Время концентрации и героизма, и предательства, и подвига, и подлости. Там миллион историй, о которых интересно думать. Я собираю коллекцию книг репрессированных ученых. Удивительные судьбы, о которых мы не хотим знать, о которых интересно думать, которые интересно находить, размышлять. Я кино не смотрю фактически, я занимаюсь этим, потому что там миллион фильмов в книгах, написанных о них и их книгах. Ученые, математики, астрономы, генетики, биологи, физики, геологи, филологи, все волны репрессий, дебильных совершенно, глупых и преступных. Я этим занимаюсь – это моя работа – я думаю, что основная. Зощенко попадает в эту же историю.
Странная страна, как дурочка: куда ее позовут, туда она и идет
Интересно думать о людях в тот период, как бы ты сделал, как бы ты себя повел в это время, как повели бы твои друзья. Потому что дневники Зощенко, Эйзенштейна, все дневники 30-х годов, которые мне удалось прочитать, написаны одним человеком. Они все были в депрессии, все не знали, как жить. Неслучайно у меня один из главных героев – Эйзенштейн. Действие происходит в 1943 году, где они были вместе, Зощенко и Эйзенштейн.
– Тогда "Перед восходом солнца" начали печатать, а потом прервали.
– Да, действие происходит как раз на киностудии, где они работали, Объединенная киностудия. И Эйзенштейн – это альтер эго Зощенко, потому что его дневники – это "Перед восходом солнца", те же самые размышления, те же самые выводы. Это очень интересно, это объединяет всех людей того времени. И подспудно у меня идет из фильма в фильм.
– Когда вы стали собирать книги репрессированных ученых? С чего это началось? Возможно, есть семейная история?
– Есть история. Я буквально на прошлой неделе купил книгу своего прадеда, который тоже был репрессирован, остался жив, но был сослан на 5 лет. Профессор Иван Александрович Соколов, основатель кафедры чугуна и стали в Уральском политехническом институте. Я нашел его единственную книжку. Я кино сразу с этого начал, с "Давида", и первые документальные фильмы были об этом. Я оттуда не выходил еще.
– Есть такое общее рассуждение, что это время вот-вот вернется в каких-то иных формах. В Европе говорят о возрождении крайне правых; о том, что в России уже наступил фашизм, говорят с утра до вечера; о том, что в Украине фашизм, тоже говорят. Все боятся, что 30-е годы вернутся.
С 2014 года люди изменились, они говорят по-другому, они думают по-другому, не так, как я думаю
– Я уже ни в чем не уверен. В 90-х я был точно уверен, что уже ничего не вернется, что люди не могут наступить второй раз на грабли. У меня была стопроцентная уверенность, я бы посмеялся над тем, кто бы сказал, что будет иначе. Сейчас я ни в чем не уверен, потому что люди изменились за два года полностью. Как писал Бунин, за день люди на улице стали другими, лица стали другими. У нас лица стали другими.
– После Крыма?
– Да, с 2014 года люди изменились, они говорят по-другому, они думают по-другому, не так, как я думаю. Предсказывать что-то я не возьмусь. Все может враз измениться, они опять будут другими, а мы не изменимся. Настолько страна странная, подвластна каким-то воздействиям на нее. Как дурочка такая: куда ее позовут, туда она и идет.
– Вы в такой же депрессии, как Зощенко в 1943 году?
– Пока нет. Я пока наблюдаю, пока на меня это никак не повлияло, надеюсь, что не повлияет, но понимаю, что все может измениться в любой момент. Пока удается быть в стороне от событий.
– А не хочется вылезти из камина и что-нибудь крикнуть?
– Я никогда не скрывал своих мнений, я говорю открыто всегда, не скрываю. Мне не надо кричать, меня и так читают и знают, о чем я думаю. Пока это не помешало мне в жизни или в работе. Но я готов к тому, что все остановится, все изменится.
