В 2004 году я впервые попал на Байкал, попал я туда ногами своими, то есть мы четыре дня через горы шли, через Баргузинский хребет. Это потрясающие впечатления, как будто ты на другую планету попал. Я был в Баунтовском районе, поднимался на гору Большой Хаптон, чтобы посмотреть на озеро Баунт сверху. Я говорю: «Зимой когда к вам приехать?». «До марта не суйся, у нас минус 50, холодно совсем». Туда ехать от Улан-Удэ 600 километров до города Багдарин, можно не доехать, встанет машина – и всё. Там или в подобных местах если грузовик остановится, то люди начинают костры жечь, чтобы как-то выжить, потому что это очень серьезно. Там так холодно, что через 10 минут у тебя начинается другая жизнь. Люди валят лес прямо на дороге, чтобы потом тросом кто-то оттуда вытащил. Между населенными пунктами большие расстояния, 50-70 километров, поэтому никто не придет. С рукой бесполезно стоять, никто ничем тебе не поможет.
Меня больше тянет к простым людям, которые живут на земле, не воруют и не врут, которые профессионально относятся к своему делу. Пусть она дояркой работает или слесарем, или токарем по дереву, но если они достойно это делают, то я уважаю их, мне совершенно не важно, есть у них высшее образование или нет. Староверы меня потрясли — это люди со вторым планом, к ним на кривой козе не подъедешь и за забор тебя не пустят, если не знают, кто такой. Может, даже разговаривать не станут. Это большие расстояния, 200 километров от Улан-Удэ проехал: «Можно я у вас поживу?». «Эй, старик, чего делать?». У них не принято чужака пускать в дом. Говорю: «Мне два квадратных метра надо, больше не надо». Они минут 15 посовещались, и глава семьи принял решение, что «пусть фотографирует, для истории надо». Другой раз я был в Бичуре. Там познакомился с Поликарпом Ермолаевичем Судомойкиным. Он,лет ему 85 или 88, – здоровенный детина. Руку жмет, а ладонь у него в два раза больше, чем моя. Жена его Евдокия Николаевна. У старообрядцев женщина в семье человек важный, потому что на ней весь дом. Поликарп Судомойкин пишет картины в стиле Пиросмани, такой примитивизм. Многие считают его гениальным. С ним было сложно разговаривать: «Плати деньги за картину и уходи». Где-то застряли они, может быть даже не в ХХ, а в XIX веке. Я приехал купить картину, а оказалось, что они очень дорогие, как-то несоразмерно даже таланту Поликарпа Ермолаевича. Я понял, что покупать не буду, думаю, дай сделаю несколько снимков на память на телефон. Выбежала Евдокия и матом давай меня поливать: «Он сейчас все переснимет, потом распечатает, за миллионы продаст, а нам хрен?». Я пытался объяснить, что нельзя с этого телефона ничего распечатать, что это невозможно в принципе, и потом все поймут, что это фотографии, а не настоящие картины. Я по-человечески пытался объяснить, мне этого не удалось. Пришлось оттуда ретироваться, картин не купил, настроение испортилось. Они так в своих представлениях и останутся, никто их ни в чем не переубедит.
Кто такой шаман? Это в одном лице и учитель, и лекарь. Я дважды присутствовал на шаманистских обрядах, один раз в Бурятии, в Закаменском районе. Сергей Иванович, шаман, был обычным человеком, работал в Екатеринбурге в университете. Он сильно заболел, его какая-то бабка на ноги поставила и сказала: «А ты сам-то, Сережа, шаман, ты что тут ерундой занимаешься? У тебя все данные есть для этого». Он ушел в шаманы. Когда он снял с себя все это облачение, он был обычный нормальный человек. Посидели, поговорили. Обряды необычные такие. Например, в одной семье хотели вернуть традиции, связанные с кузнечным делом. Был такой утюжок, его нагревали в угле, и все его языком лизали, им ничего не делалось при этом. Я до сих пор в шоке, потому что там градусов 800. Мне тоже предлагали, но я как-то не в тонусе был. Сергей Иванович надо мной посмеялся.
Восточный Новый год в поселке в Бурятии. Жил я в монастыре, Ацагатском дацане четыре дня, ел с ними из одной тарелки, можно сказать. Лама Торба Даржиев уделял мне довольно много времени. Например, свою версию феномена Итигэлова рассказал. Итигэлов был буддистский священник и вдобавок изучал различные тантрические методики, как человеку умереть и потом сохраниться. Поэтому он прочитал массу документов, потом провел этот эксперимент над собой. Сейчас он выставлен в Иволгинском дацане, люди два раза в год могут на него посмотреть. Тело не разрушается, волосы растут, но при этом сердце не бьется и дыхания нет. Во многих, кстати, населенных пунктах, селе Санага в Закаменском районе, там есть такой очень мощный буддистский центр, есть шаманы. Простой народ мечется, не знает, к кому пойти. Бывал я в Окинском районе — это один из самых холодных, Восточные Саяны, весь район находится на высоте две тысячи метров. Там мне давали погрызть мясо баранье, я понял, что я не местный, потому что я не смог разгрызть его, оно твердое, как подошва, а дети спокойно отрывают зубами и едят. Старообрядцы пешком пришли в Бурятию, когда там уже были буряты, были казаки, но они все ужились. Все разные, все со своими тараканами, но ужились и прекрасно сосуществуют. В Бурятии есть гимн. А если попадете на чей-то день рождения, вам придется раза три-четыре исполнять этот гимн, потому что его там очень любят. Вы приземляетесь на самолете, вам могут это ставить, в аэропорту поставят. Эта песня вышла из народа.
Таежная, озерная, степная,
Ты светом добрым солнечным полна.
Цветущая от края и до края,
Будь счастлива, родная сторона.
Про Индию. Индия — это одно из самых мощнейших государств в мире. У них образование сумасшедшее, у них университеты. Но чисто внешне… да, ты приезжаешь, они в каких-то мусорных трущобах молятся, у них в реке Ганг плавает куча бутылок. То есть Ганг — это вообще уже такая помойка. А в верхней части Индии Ганг очень чистый, я туда даже по колено заходил. Голубая вода, прямо бирюзовая. Индусы могут показаться чересчур навязчивыми, они такие активные, много говорят, очень много тебе предлагают, много чего впаривают. Я говорил, что неплохо бы школу санскрита поснимать. Совершенно случайно мы наткнулись на храм, где были 10-15-летние мальчишки в желтой одежде из двух тряпок. Это такой интернат, в котором дети изучают санскрит. Поскольку они дети, им общие знания надо получать, английский, математика. Они на санскрите изучают традиционные для Индии документы — Ригведа, Самаведа, потом эпические тексты, Махабхарата, Рамаяна. У них что-то вроде республики, сами стирают, сами еду готовят. Представляете, часов 10 вечера, дети носятся, бегают, ты от этого фотоаппарата устал уже, садишься к ним, вдруг к тебе подходит какой-то мальчик: “Would you like a cup of tea?”. Они по-английски все более-менее шпарят. «Да». Он мне приносит почти что тибетский чай, он отличается, но суть такая же. Ты выпиваешь, он рядышком садится, еще человек пять, смотрят на чужеродного дяденьку. Ты в уголке сидишь, выпиваешь чай, силы к тебе возвращаются: «Ну что, ребята, еще пойдем? Где у вас там что?». «А вот мы книжки перебираем наверху, пойдемте». Идешь к ним в жилище. Там маленький фонарик, никакого электричества наверху почему-то нет.
У меня была история не просто про эту школу, а про конкретного мальчика, его звали Прасант, фамилия Мишра. Прасант мне на шею бросался: «О, дяденька Саша приехал опять». Иногда он наоборот от меня уставал и злился: «Больше меня не снимай». Топал ногами. Особенно ему не нравилось сниматься в четыре утра, вернее, в 4.15, когдау них начинается утренний молебен, и они читают мантры. Они, конечно, многие в процессе этого дела засыпают. Я его снимал: «Уйди, уйди. Не могу больше. Уйди, дяденька, уйди». Я снял несколько раз, ушел, чтобы его не раздражать. Уважающие себя фотографы там снимают кремацию, как людей сжигают, это стоит где-то 300 долларов полчасика поснимать костер, из которого ноги торчат. Сжечь человека дорого. Вся семья приехала, из деревни приехали, насобирали денег, приехали 20 человек, где-то они живут. Собрали последние крохи, стоят, переживают, а я тут с фотоаппаратом бегаю. Вот это меня напрягло очень сильно, я потом даже их сфотографировал, их глаза. Мне кажется, они меня осуждали. Мы привязаны к материальным ценностям очень сильно, к своему дому, к счету банковскому, к любимому автомобилю. Не могу сказать, что индусам это не надо, у них тоже это все есть, но мне почему-то кажется, они легче это теряют. Индия — это такое место, которое стоит каждому посетить.
Город Припять. Мы в это время уже спали, мы ничего не подозревали, только наутро пошли посмотреть, увидели, что четвертого блока нет, просто нет. Третий и четвертый блок стоят вместе, два параллелепипеда, правого параллелепипеда не было. Там были дозиметристы, такие были цифры, что впору было бежать: 200 миллирентген в час по гамма, 4 тысячи бета на сантиметр квадратный в минуту. Главное, ты никак не пощупаешь эту беду, пока приборчик тебе не покажет, ты ничего не поймешь. Солнышко светило, ни одного облачка. Непосредственно погибшие в первые два-три дня — это были пожарные. Надо было тушить огонь, они получили смертельные дозы сразу же. Это несколько человек. Потом туда пригнали огромное количество солдатиков. По идее там вроде контролировали, какую они дозу получают. Приехал, уехал, их же как в командировку туда направляли, химические войска это называется. Сколько их умерло — это может быть тысячи людей, десятки даже тысяч. Графит, из которого сифонит 10 тысяч рентген в час, ты берешь не голыми руками, а в перчатках, несешь, сбрасываешь с крыши. Что за это время ты получаешь? Смертельную дозу можешь получить. Многие просто с горя заливали свое состояние алкоголем, благо его было навалом в городе. Приехали автобусы производить эвакуацию, их было много, сотня, может быть две сотни автобусов, всех жителей туда загружали. Большинство как раз думало о том, что через несколько дней вернемся, все вещи остались, взяли минимально с собой, документы, деньги. Я помню, кошку Марфу мы вывозили, все переживали, чтобы с ней ничего не случилось. Кто-то боялся, кто-то нет, а кто-то просто ничего не понимал. Нас по идее должны были разместить в деревнях, но все захотели домой, к маме, в Москву, в Питер, в Киев, кто куда. И уговорили автобусы ехать туда. Автобусы, естественно, были грязные, на колесах, на корпусе, таким образом радиация попала в Киев. В сентябре-октябре 1986 года приезжали грузовики и все оттуда вывозили. Я самолично друзьям помогал грузить мебель, потому что большинство получили квартиры. Там стояла эта мебель, которую как-то отмыли, сразу всю обстановку не поменяешь. Все было как в лучших традициях советского времени. Милиция охраняла город, там был полный порядок. В 1988, по-моему, году было принято решение о том, что не нужно больше этого делать и фактически город отдали на разграбление мародерам. Представляете, есть здание обычное, из бетона, стекла, достаточно разбить стекло или сломать дверь и вода, дождь, снег начинает попадать внутрь. Если бы все это было задраено, стояли бы долго и ничего бы с ними не было.
Тема самоселов — это отдельная тема. Я был в сёлах Куповатое, Парышев, там отдельные семьи живут, у них полностью в порядке дом, скотина, порося, овцы, даже коровы у некоторых есть. Еще контраст такой: в соседнем доме никто не живет. Это же Украина, там бурная растительность, кустарник все обвивает, все эти дома. Фильм «Сталкер» можно было снимать. Когда я был на крыше 16-этажных домов, у меня было ощущение, что им тоже недолго стоять осталось. Мурашки по спине оттого, что сейчас ты полетишь вместе с этим зданием. Животные есть на всей территории Чернобыльской зоны — это контингент, которому там хорошо. Сейчас их никто не трогает, они размножились — кабаны, лоси, лисы. У них шерсть, конечно, у всех грязная, но не в смысле грязная, а радиоактивная. Рыбы, говорят, в Припяти немереное количество. Люди ловят, проверяют — чистая, можно есть. Сам я в этом не участвовал, но самоселы мне рассказывали: а что бояться? Померил и на сковородку. Там есть местная знаменитость лис Семен, мне удалось в мае его сфотографировать. Это прикольный такой товарищ, общительный очень, он выходит к людям, где кухня, где какие-то пункты питания, там его подкармливают. На моих глазах он появился прямо на фоне стеллы «Припять». В Припяти, конечно, радиация есть. Заходишь в детский сад, там вроде бы все эти кроватки, все это осталось, какие-то куклы валяются, никто там никогда не убирается, страшная грязь. Я был в Припяти, я даже тренировался вместе с волейбольной командой этого города, занимался тогда волейболом, мне нечего по вечерам было делать, я ходил в спортзал. Современный спортзал, пол из лиственницы, все по уму сделано, а сейчас там дерево выросло в этом спортзале.
